* * *

История с Арнольдиком целиком и полностью завладела Кебой.

Вернее, на самого Арнольдика ему было глубоко наплевать. Но как Маринка посмела ему изменить? Неужели ей мало было его одного? Все это время, все полтора месяца, он, оказывается, делил ее с этим долбанным Арнольдиком.

Какая же подлая дрянь! А он чуть было не отказался от Оленьки. Хорошо, что эта история всплыла так вовремя – Генке не хватало мотивов для женитьбы, вот он их и получил.

Пусть с Оленькой не так хорошо, как с этой дрянью, но она своя. Правда, от скромности не осталось и следа, но это его вина – он сам воспитал в ней кошачью ненасытность. Зато Оленька его не предаст, в отличие от некоторых. Ему только нужно забыть Маринку – и тогда весь его «порох» будет доставаться невесте. Оставлять женщину голодной – чревато.

Как он, дурак, забыл об этом? Маринка даже сытая на сторону бегала, а он Оленьку совсем без своего внимания оставил. Слава Богу, что Оленька – это Оленька. Преданный, терпеливый человечек. Он сегодня же все исправит!


Исправиться кардинально не получилось. Попытки Кеба предпринимал с завидной регулярностью, некоторые даже можно было назвать более-менее удачными. Но быть с Оленькой прежним не получалось.

Перед глазами стояла Маринка. Он любил ласкать ее гладкий животик. Теперь боялся обжечься, наткнувшись на отвратительный рваный шрам. Он любил целовать ее веснушки – Ольгина спина была девственно-бела и отвратительна в своей чистоте. А грудь? Разве Ольгино убожество можно сравнивать с Маринкиным великолепием?

И каждый раз, вспоминая ее прелести, его резала боль. Эта грудь, эта великолепная грудь… Ее целовал не только он. А веснушки? Его любимые веснушки! Их тоже целовал Арнольдик.

Только не это! Веснушки – только его, веснушки – это слишком личное. Дрянь, дрянь, как она могла позволить другому целовать его веснушки?!

А живот? Гладкий, мягко-упругий, со стрелочкой… Скоро он перестанет быть плоским.


Она смотрела на него, улыбаясь. Будто ничего не произошло. Будто не отдала Арнольдику Генкины веснушки!

Хотелось ударить ее. Больно. Чтоб ей стало так же больно, как ему. Чтобы от удара с ее лица слетела радостная улыбка.

Кеба взял себя в руки – какое право он имеет ревновать? Разве можно ревновать шлюху? Вот если бы он любил ее, если бы собирался жениться не на Оленьке, а на Маринке – тогда, наверное, имел бы моральное право отхлестать ее на полном основании. Но ведь он изначально относился к ней, как к женщине легкого поведения, доступной игрушке для взрослых мальчиков. Слишком доступной. А еще чистую простыню требовала, дрянь! Или это профессиональная привычка?

Улыбка сползла с Маринкиного лица. Он злорадно ухмыльнулся: надо же, даже пощечина не потребовалась.

– Что-то случилось, Геннадий Алексеич? Что-то не так? Мне уйти?

– Сколько раз я просил тебя не называть меня по отчеству!

Не мог же он предъявлять шлюхе претензии за неверность! А так хотелось излить на нее гнев. Пусть за отчество. В самом деле – каждый день на матах куролесят, а она его на «вы», да по отчеству. Сколько можно?!

Ужасно хотелось спросить: «Арнольдика ты тоже по отчеству зовешь? Всем своим козлам выкаешь?»

Но сдержался, промолчал. Рванул за руку, прижал к себе, не столько поцеловал, сколько укусил, намеренно стараясь причинить боль, унизить предательницу, уничтожить. Думать не мог. Хотел – нет, должен был, должен! – сделать ей так же больно, как сделала ему она. Слов она не понимает. Значит, нужно применить силу.

Задрал юбку, не стал даже снимать трусики – отодвинул в сторону, нагнул ее грубо, по-хамски. Со шлюхой нужно обращаться как со шлюхой – нормального обращения она не заслуживает!

Та пыталась сопротивляться, но он сильнее. Ни разу в жизни не применял силу к женщине, но теперь это казалось вполне оправданным. Хотел убить изменницу, придушить, но вместо этого унижал, получая не удовольствие от собственной силы и могущества, а боль, еще большую боль. Она этого заслуживает. Она заслуживает только этого. И этим оскорбляет его. Он ведь видел в ней человека! Он чуть не бросил Оленьку, решив, что ему нужна такая, как Маринка. За что она его так, за что? Сколько их у нее было, Арнольдиков, Альбертиков и прочей мужской шелухи?

Когда, наконец, он позволил ей разогнуться, Маринка неспеша поправила трусики, одернула юбку. Только после этого медленно повернулась к нему, спросила невозмутимо:

– Вам было хорошо, Геннадий Алексеич? Тогда я пойду.

А в глазах плескалась ненависть.

В этом они были взаимны: он ненавидел ее еще больше.

– Я тебе пойду! Я тебя не отпускал.

– Вы только что меня отпустили. Отпустили на все четыре стороны. Прощайте, Геннадий Алексеич. Зачеты у меня уже есть, я вам больше не нужна. И вы мне больше не нужны. Спасибо за науку.

Направилась к двери.

– Стой!

Послушно остановилась, но к Гене не поворачивалась. Стояла по стойке смирно, даже не раскачиваясь, как обычно.

– За какую науку? – намеренно грубо спросил он.

– За культуру физическую, – не оглядываясь, ответила Маринка, и снова двинулась к двери.

– Стой, – опять приказал Кеба.

На этот раз она не послушалась. До двери ей оставалось-то пара шагов, так что кроме «Стой» Кеба ничего и сказать не успел – Марина уже открывала дверь каморки.

Он понял: если она сейчас уйдет – больше он ее не увидит. Разве что свидетельницей на свадьбе. Но такую, какой он желал ее видеть, не увидит никогда.

Лишь теперь понял, что натворил. Забыл гнев, забыл обиду – только бы не потерять ее, только бы не потерять! В два прыжка преодолел расстояние, схватил ее, прижал к себе:

– Прости!

Она пыталась вырваться, но Генкины объятия были крепки.

– Прости меня, я дурак!

Марина перестала вырываться, но по-прежнему молчала. Он начал раскачивать ее, как она любила – по часовой, против часовой, по часовой, против часовой… Качал, убаюкивая, уткнувшись носом в ее жесткие короткие волосы.

– Прости…

Наконец, она откликнулась. Подняла голову, посмотрела на Кебу, и от жалости у того сжалось сердце. Господи, что он наделал?!

А она все смотрела и смотрела на него, и столько было в ее взгляде.

– За что? За что вы меня наказывали?

– Прости меня, малыш. Я такой дурак…


Кеба удивлялся – она простила его. Как?! Как такое можно простить? Ни одна шлюха не простила бы такого обращения! А Маринка простила. Почему?

Она, как обычно, лежала на животе, предоставив ему возможность любоваться веснушками. Только веселой сегодня Маринка не была. После того вопроса она не сказала больше ни слова. Не отказывала ему ни в чем, но молчала. И Кеба чувствовал – это не напряженное молчание, когда один человек намеренно мучает другого безответностью. Ей просто до сих пор очень больно и обидно, и никакие его попытки не смогут растормошить ее. Казалось бы, он добился цели: сделал ей так же больно, как она ему. Тогда почему ему так стыдно?

Терзаемый ревностью, Кеба все-таки не удержался от вопроса:

– Он тоже целовал твои веснушки?

– Кто?

Ее вопрос едва можно было разобрать – она лежала, уткнувшись в простыню, и звук получился таким невнятным, что Кеба едва расслышал его.

– Арнольдик твой, – помимо его воли в голос прорвалась досада.

Марина повернула голову, пытаясь взглянуть на него. Впрочем, попытка оказалась нерезультативной, и она просто переспросила в сторону:

– Арнольдик? Откуда вы знаете про Арнольдика?

– Догадайся с трех раз.

Она села, обхватила колени руками:

– Угадаю с первого. Ольга рассказала.

Ему не хотелось вмешивать Оленьку. По крайней мере, если нельзя совсем ее не упоминать, то пусть ее участие будет сведено к минимуму.

– Не совсем правильно. Она только подтвердила.

– Подтвердила что?

– Что у тебя есть еще кто-то.

Марина посмотрела на него долгим, пронзительным взглядом. Она даже сейчас была такой же грустной и равнодушной, несмотря на животрепещущую тему.

– А откуда взялись первоначальные сведения?

Кеба солгал:

– Я видел вас вместе. Потом поинтересовался у Оленьки, она и назвала имя – Арнольдик.

– Видели, говорите? – Маринка оживилась чуточку, но совсем не в сторону веселья. Взгляд ее стал колючим, подозрительным. – Ну и как мы вместе смотрелись? Как вы думаете, мы с ним будем хорошей парой?

– Он же бросил тебя, как ты могла к нему вернуться?

– А когда вы нас видели?

Кеба задумался. Когда же он мог бы их видеть, хотя бы теоретически? Исходя из трехнедельной задержки, можно предположить, что еще совсем недавно они были вместе.

– Неделю назад.

– А, – улыбнулась Марина. И впервые после размолвки ее взгляд потеплел. – Врунишка!

– Ну, может, две недели, я точно не помню.

– Тогда почему спрашиваете только сейчас? Врете вы все, Геннадий Алексеич! Никого вы не видели, просто Оленька не сдержалась, разболтала. Да вы не переживайте – я сама справлюсь с проблемой.

– А чего бы я переживал? Пусть Арнольдик переживает.

Она дернулась, будто своим замечанием он ее оскорбил. Чего, спрашивается? Сама же сказала, что от Арнольдика беременна!

Взглянула растерянно, и резко отвернулась. Съехала с высокого ложа, засобиралась.

– Стой! Ну Мариш, я что, опять тебя обидел? Я уже не ревную, так просто спросил. Я же понимаю – я тебе никто, не имею права ревновать. Конечно, мне немного обидно, но совсем чуть-чуть, самую малость…

– Малость, говорите? Это хорошо, что вы неревнивы, Геннадий Алексеич. Это хорошая черта, а главное, нужная. Она вам еще очень пригодится в жизни. А я все-таки пойду, меня Арнольдик ждет.

– Но он же тебя опять бросил! Неужели ты снова его простишь?

Марина была уже в дверях. Повернулась в пол-оборота, посмотрела уничтожающим взглядом:

– Глупый вы, Геннадий Алексеич. Большой и глупый.

Под ее взглядом он почувствовал себя первоклассником перед слишком строгой учительницей.


Почему «глупый»? Он же простил! Он признал ее право иметь любовников – почему же «глупый»? Маринка-Маринка, какая ты странная, нелогичная. Как тебя понять с твоей нелогичной логикой?

Она не приходила уже четыре дня. Сегодня пятница. Если и сегодня не придет, будет совсем нехорошо – в выходные они никогда не встречались. А через неделю свадьба.

В сотый, в тысячный раз Кеба прокручивал в уме их последнюю встречу. Он, конечно, гад и подлец, что повел себя так с нею. Но он же извинился, и она простила. Значит, ее обида никак не связана с гадким моментом. Что же тогда? Она обиделась за то, что он спросил об Арнольдике? Или за напоминание, что тот второй раз бросил ее, да еще беременную? Ну и что, она только должна была бы возненавидеть Арнольдика еще больше. Обрюхатил девку, сволочь, и в кусты.

По большому счету, Кеба очень даже мог понять Арнольдика. Прекрасно помнил, каково это – получить ультиматум: «Я беременна, милый, побежали в загс!» Это только в кино мужики радость изображают при известии о скором отцовстве. И то далеко не все. А в жизни эта новость в нокаут отправляет без вариантов. Особенно если имени будущей матери не помнишь.

Но то была не беременность, а сплошное вранье. У Маринки-то все по-настоящему. И справляться с проблемой она собирается сама – на Арнольдика никакой надежды. Потому и грустная такая была: проблема-то не маленькая, но она сама спра…

Вот оно что! Надо же быть таким идиотом. Маринка права: большой и глупый.

Не было никакого Арнольдика! По крайней мере, его «второго пришествия». Не было, и быть не могло. Просто Маринка не могла сказать Оленьке, от кого на самом деле беременна.

Маринка еще очень деликатно выразилась. Это уже не глупость, это клиническая тупость. Ну конечно, Господи, как все просто! Не было Арнольдика, никого у нее не было! Не к кому ревновать. Из-за баснословной тупости он потерял четыре дня. Надо все немедленно исправить, надо дать ей знать, что он все понял и больше не ревнует.

Стоп. С ревностью он разобрался. Не было Арнольдика. Зато есть беременность. А это похлеще любых арнольдиков. Через ревность можно было бы переступить. В конце концов, Кеба через неделю женится – по любому придется забыть Маринку. Но что делать с беременностью?!

Спасением мелькнула надежда: его, как и в прошлый раз, хотят взять на испуг. Но даже вздохнуть облегченно не успел. Нет, здесь определенно другой случай. Маринка ведь ему ни слова не сказала. Только Оленьке проболталась – кстати, вот она, нелепая женская логика: Оленьке-то зачем? И ведь наверняка не для того, чтобы расстроить их свадьбу – иначе сказала бы прямым текстом, не приплетая мифического Арнольдика.

Зачем она сказала Оленьке?!

Почему не сказала Кебе?

И что делать с беременностью?!

Они оба просто получали удовольствие. Вернее, он – удовольствие, Маринка – зачет. И тоже удовольствие. Наверное. А теперь, как в паршивом кино, она беременна, а он негодяй. Но разве он негодяй? У него просто свадьба скоро. Он бы охотно помог, но что он может поделать?