Несколько раз перед праздником звонил Гена. Она по обыкновению даже не стала с ним говорить. Не считать же разговором ее обычное: «Я без тебя могу. И ты без меня можешь». Она так часто это повторяла, что он, наверное, поверил. По крайней мере, последнее время почти перестал звонить. Но по выходным, если не на соревнованиях, приходит за Светкой.

При Светке они не ссорятся. Но и нормально не разговаривают. Не о чем им нормально разговаривать. Вот и получается: «Привет» – «Привет». Наверное, ему уже давно наплевать на Марину. Да и зачем она ему, если у него есть Оленька? Или не Оленька – еще кто-нибудь. Он теперь не пропадет, он парень ушлый, до женского племени охочий. Если б Марина его сразу простила – была бы надежда, что Оленька ему хорошим уроком стала. Но беда в том, что простить его она не могла не только тогда, но и сейчас. Чтоб за два с лишним года у Кебы никто не появился? Утопия. Пусть не одна, постоянная любовница, но уж разовых-то через него наверняка целая вереница прошла. Получается, Марина вроде как сама его другим бабам на растерзание отдала.

А она все одна и одна. И проклятый новый год на носу, когда одиночество чувствуется еще острее, чем обычно…


В последний момент от одиночества спас Шурик. Марина уже давно не ждала от судьбы подарков, а тут вдруг появилась возможность скоротать праздник вдвоем с другом. Жалко только, что он снова поругался с женой. Та с психу уехала встречать новый год в Турцию.

Но одним сюрпризом судьба не отделалась – за столиком ресторана уже ждала Люся. И не одна. Как же Марина сразу не догадалась, что Люськина Турция – всего лишь их общая уловка?

В глазах Чернышева отражалось бесконечное удивление. Ясно, он такой же пострадавший. Его тоже поставили перед фактом, не спросив его мнения. Шурик оказался предателем.

Новый год был бесповоротно испорчен.

А Чернышев изменился. Еще бы – целая вечность прошла. Марина видела его еще студентом. Теперь перед нею сидел взрослый мужчина, состоявшийся человек.

Валерий был сдержан, но предупредителен. Никто ничего не выяснял. Пили, ели, танцевали. Никаких «а помнишь» или «почему». Просто встретились старые знакомые. Хоть и старые, но знакомы были весьма поверхностно, а потому не слишком-то обрадовались нежданной встрече.

Лишь под самое утро, провожая Марину к дому, уже попрощавшись, Чернышев не сдержался, оглянулся:

– И все-таки: почему?

Ну зачем? Ведь было так хорошо: никто никому ничего не должен, каждый сам по себе. Зачем?

А кроме того, она банально устала. Целую ночь на ногах, в новых неудобных туфлях. Хотелось добраться, наконец, до теплой постели. Поцеловать сопящую Светку и спать, спать, спать. Кому нужны выяснения отношений теперь, спустя тысячу лет после разрыва?

– Вряд ли ты поймешь. Тогда не понял, теперь тем более не поймешь. Не надо ничего выяснять. Я ужасно хочу спать…


Объясняться все-таки пришлось. Не в тот вечер – так на следующий, какая разница?

Марина оказалась права – он ничего не понял. Для Чернышева фраза «Ты должна приехать» вовсе не выглядела такой ужасной, как для нее. И свое молчание в ответ на ее он так же считал вполне логичным и оправданным.

Она и не надеялась, что он поймет. Даже настаивать не стала. В самом деле – какая теперь разница? То, что казалось важным тогда, сейчас нисколько ее не волновало. И сам Чернышев не волновал. Зря Русниченко их свел. Зря.

Валера ничего не понял. Но и в покое не оставлял. Встречал с работы, отвозил домой, если только Марина не соглашалась провести время вместе, что случалось нечасто. Дарил цветы, говорил какие-то слова. Целовал. На поцелуи Марина не отвечала, но из объятий не вырывалась: истосковалась по мужским рукам. Но не те были руки, не те губы…

Удовольствия свидания с Чернышевым не приносили. А родители не скрывали радости: у дочки появился ухажер, вполне респектабельный молодой человек. И Шурик без конца лил воду на Валеркину мельницу: дескать, тебе с ним надежно будет, как у Бога за пазухой.

Сам Чернышев был терпелив и предельно учтив. Словами не бросался: один раз признался в любви, и больше этого не повторял, за что Марина была ему чрезвычайно благодарна: она бы попросту не выдержала, если бы он стал мучить ее этими словами.

Капля камень точит. Может быть, так правильнее, когда один любит, а второй позволяет себя любить? Любить должен мужчина. А женщина… Это про нее придумали: «Стерпится – слюбится». Все правильно. К чему хорошему привела ее безумная любовь? От страсти натворила глупостей, теперь платить приходится сполна. Ладно бы она сама – Марина потерпит. А Светке-то за что без отца жить? Воскресный папа – это не отец, ходячая игрушка.

И ведь даже на судьбу пенять нельзя: сама виновата, только сама. Какое право она имеет оправдывать себя Ольгиной распущенностью? Мол, та такая-сякая, Кебы не заслуживала. Заслуживала или нет – не Маринкиного ума дело. Она влезла, она все разрушила. Знала ведь, что у них скоро свадьба. За то и плачет теперь, что на чужое позарилась. Да и чем она сама лучше Оленьки?! Та к женатому Бубнову в подъезде полезла, Маринка – к жениху подруги в спортзале. Большая разница. А расплачивается ни в чем не повинное дитя. Дитя страсти и порока. Потому что все они порочны: и Оленька, и Маринка, и уж, конечно же, Кеба. Все трое предатели и подлецы.

А с Чернышевым было пусть безрадостно, зато спокойно. Валерка надежный. Не то что Кеба.


* * *

Галина Евгеньевна насторожилась. Показалось? В дверь снова поскреблись – кто-то из своих, кто знает, что Юльку рано укладывают. Нахмурилась: кого принесло в неурочный час? Вечер вторника – никого не должно быть, кроме Мамудовича. Так он уж давно у Ольги.

На пороге улыбалась самозваная сваха:

– Я без предупреждения, вы уж извиняйте. Сюрприз хотели сделать. Дедка тоже сейчас придет – я его в магазин за шампанским отправила. Бумаги сделали…

Галина Евгеньевна стояла в дверях насмерть. Занесло же дурковатую старушку не вовремя! Да вся из себя радостная, еще и дед сейчас с шампанским притащится. Как же их выставить, чтоб не особо грубо?

Только было открыла рот, чтоб спровадить нежданную гостью: мол, Ольга с гриппом слегла. Да Ирина Станиславовна, по-прежнему стоя на пороге, зашуршала бумажкой:

– Документы у нотариуса справили. Завещание. Квартиру на Юленьку…

У, как! Ну нет, гостей, приносящих в клювике такие дары, из дому не выставляют. Нужно потихоньку завести сваху на кухню. Типа: как бы Юльку не разбудить – та действительно спала очень чутко. А Ольга гриппует в проходной комнате, ага.

Отступив на шаг, хозяйка впустила гостью. Шепнула:

– На кухню проходите.

Но гостья, не поняв намека, стала раздеваться в прихожей. Галина Евгеньевна ее и так, и этак подстегивала. Даже подталкивала в сторону кухни. А той хоть бы хны. Да еще и делала все ужасающе медленно: минуты две скрюченными артритом пальцами расстегивала пальто, потом никак не могла снять сапоги. Калоша старая! Галине Евгеньевне так и хотелось поддать ей для скорости – того и гляди Мамудович выйдет.

Так и есть – ах ты ж Боже ж мой же ж! Ай, как нехорошо получилось!


Пора покупать новые сапоги – молнии заедают, хоть плачь. А сами-то сапоги добротные, жалко выбрасывать.

Справившись с замками, Ирина Станиславовна начала распрямляться. Как поднималась, так и видела, снизу вверх: вот открывается дверь спальни, и на пороге появляются две пары ног: одни в брюках, другие в белых гольфах. Взгляд чуть выше, и она увидела утрированно короткое школьное платье. Огромная волосатая лапища мужчины влезла под юбку, по-хозяйски похлопала школьницу по голой попке…

И только после этого взору гостьи предстала полная картина: мужик лет под шестьдесят, черный, аки ворон, шлепал по голому заду не кого-нибудь – Оленьку, любимую невестку. Та почему-то была в наряде школьницы. Форменное платье расстегнуто до пояса, не прикрывая маленькую, будто девичью, грудь.

Шок придет позже. А пока Ирина Станиславовна удивилась: надо же, Юленьку родила, а грудка просто детская, совсем не женская. Только тут заметила, как здоровенной лапой мужик заткнул за пояс расстегнутого платья зеленые купюры. И еще увидела, как похотливая улыбка на скромном личике «школьницы» вдруг скисла, и в Оленькином взгляде, встретившемся с ничего пока не понимающим взглядом гостьи, мелькнула неприкрытая ненависть.

Бумажка с гербовой печатью выпала из рук Ирины Станиславовны:

– Оленька?! Как же, Оленька?…


* * *

Их с Чернышевым отношения зашли достаточно далеко. Марина не стремилась к ним. Больше того – она их не желала. Но и не сопротивлялась. Пусть все будет, как будет, а там посмотрим.

Нельзя сказать, что Валера оказался слишком настойчив – нет. Если бы она не захотела, ничего бы не случилось. Она сама решила перейти черту. Для нее это было словно последним подтверждением того, что с прежней жизнью покончено. Собственно, не только с прежней – просто с жизнью. Пока была жизнь – Марина пыталась ею управлять. Теперь осталось лишь существование. Значит, от нее вроде как ничего и не зависит.

Пусть ей будет плохо – но и предателю Кебе будет плохо. Может быть, еще хуже, чем ей. Он заслужил эту боль.

Они все еще женаты, и с этой точки зрения связь с Чернышевым считалась изменой. Но на самом деле… На самом деле никакой измены не было. Измена – это то, что сотворил Кеба. Когда за спиной, вероломно. С Оленькой.

К моменту Марининой измены они не жили вместе больше двух лет. Так что все правильно и даже закономерно. В конце концов, не стоит сомневаться: Кеба тоже давно не один. На то он и Кеба. На то он и переходный вымпел.

Другое дело, что особой радости близость с Валерой не приносила. Не то что он был неопытен, или неласков с нею, или слишком эгоистичен. Марина полагала, что ее неудовлетворенность имеет не столько физические корни, сколько моральные.

Она все еще любила мужа. Предателя мужа. Переходный вымпел и гордость «педульки». Вернее, давно уже не «педульки», и тем более никакая ни гордость. Зато до сих пор переходный вымпел. Она любила Кебу. Хуже того – знала, что это навсегда. Это ее проклятье. За то, что сама стала предательницей. За то, что разбила чужую семью. Пусть юридически семьи еще не было, но ведь фактически у Ольги с Кебой уже все сложилось. А тут она, разлучница. И кто теперь упрекнет Ольгу за то, что та вернула себе свое. Или не вернула, но лишь попыталась.

Не в том дело, что Марина не могла простить мужа. Куда хуже то, что она не могла простить себя. Странное дело – ее не слишком мучила совесть, когда она украдкой бегала в каморку при спортзале, зная о скорой свадьбе любовника и лучшей подруги. Доблестью свои подвиги не считала, но и особых мук совести не испытывала, наслаждаясь новым для себя чувством.

Теперь же, повзрослев и став матерью, будто переродилась. Не сожалела о том, что сделала. Но, опять же, отнюдь не гордилась этим. Ольгу презирала, но понимала, как виновата перед нею. Скорее, не столько понимала, сколько чувствовала.

И в то же время считала себя невиновной, напротив – жертвой предательства со стороны Кебы и Ольги.

Все так туго сплелось, что она и сама не могла разобраться в собственных чувствах. Наказывая Кебу за измену, себя наказывала еще больше. Стараясь причинить ему ответную боль, намеренно изменяла с нелюбимым человеком, и опять же безмерно страдала от этого. Страдала не физически – морально. Из-за моральных же страданий не могла получить физическое удовольствие от измены. Все так сложно, и одновременно так просто.

А хуже всего, болезненнее, было то, что она не была уверена, что Кеба будет переживать из-за ее похождений. И тогда все ее жертвы – а близость с Чернышевым она воспринимала именно так – будут напрасны.

Если Кебе не плевать на нее – почему он перестал умолять о прощении? Почему между ними больше ничего не осталось, кроме воскресных «Привет» – «Привет»? Чем он живет, ее Гена, ее единственный мужчина? Потому что Арнольдик и Чернышев – суррогаты. Арнольдик заменял любовь до того, как Марина узнала, что это такое. Чернышев – после. Арнольдик – несозревший дурачок. Валера – хороший надежный парень. Наверное. Но тоже суррогат.


– Почему ты не сказал, сынок?

Гена еще не понял, о чем говорит мать. Но в ее голосе слышалось такое отчаяние, такое горе, что он заранее похолодел. Что случилось?

– Ты о чем?

– Ольга. Почему ты не сказал?…

Уже по тому, что мать назвала несостоявшуюся невестку Ольгой, а не привычно Оленькой, Кеба понял: она все знает. Откуда? Бубнов не мог сказать. Маринка? Зачем ей это? Мстит? Так глупо?

– Вас пожалел. А надо было пожалеть Маринку.

– Иди к ней, сынок! Или я сама. Я таких дров наломала, обижала ее…

– Не надо. Я сам. Может быть. Не знаю. Нет, не надо.

– Иди! Я была слепая, сдуру дел наворотила. Хоть ты не будь дураком – иди к ней, сынок!