Шаловливые ручки уже ловко стаскивали свитер, язык же не умолкал ни на секунду, чтоб глупая жертва не успела одуматься:

– Ах, какая милая грудка! Ты совершенна, как Венера! Только, к счастью, руки никто не оторвал. Ах, какая у тебя нежная кожа – детка, в мраморе ты будешь как живая! И вот эти прожилочки, тоненькие, голубенькие – посмотри, камень сможет передать их именно такими, совсем живыми. Я сделаю тебя бессмертной, девочка моя! Ты будешь моею Джокондой!

Сначала она пыталась противостоять его настойчивым ласкам, но руки его казались не руками, а ветвями заколдованного дерева: они опутывали ее, Марина с силой отрывала от себя одну руку, на ее место приходила другая. Будто вместо двух рук у Арнольда их было несметное количество. И каждая желала получить свою долю, каждая хотела убедиться, что Маринка само совершенство, и что кожа ее нежна и прохладна, как мрамор жарким сентябрьским утром.

А потом ей уже расхотелось бороться с этими всемогущими руками-ветвями, и она отдалась в их власть, позволив себе расслабиться и получать удовольствие от их триумфального шествия по ее обнаженному телу.


Почти две недели была счастлива Маринка. Целых тринадцать дней и ночей была она счастлива!

Правда, за все это время она смогла позволить себе переночевать у Арнольда лишь четыре раза – родители и так уже начали поглядывать искоса: что это за курсовая такая, сколько ее можно писать?

Но и четыре ночи в сочетании с тринадцатью восхитительными днями – это так здорово! Да еще и после вынужденной многолетней зимы в сердце.

Тринадцать дней Маринка с утра до вечера сидела в самой уютной в мире студии, позабыв об институте. Тринадцать дней с утра до вечера, а четыре раза даже круглосуточно, чувствовала себя Евой в раю. А рядом был Адам. И пусть рай был ужасно маленьким и весьма скромным. И пусть от настоящих Адама и Евы они отличались отсутствием фиговых листков и запретным знанием – это все равно был самый настоящий рай, это было самое настоящее счастье!

А на четырнадцатый день грянуло отрезвление.

Все произошло до неприличия банально. Маринка пришла, а ее место оказалось занято другой. Адам никуда не делся, но обязанности Евы нынче исполняла уже другая дурочка. Пока еще такая же счастливая, какой всего полчаса назад чувствовала себя Маринка, такая же обнаженная и восторженная от своей наготы, какой Маринка была еще вчера.

Театрально заломив руки, Адам, то есть Арнольд, воскликнул:

– Прости, дорогая! Ты восхитительна, но нет предела совершенству. Я нашел еще более совершенную модель. Не мешай моему счастью – я умру без нее! Прости! – из честных голубых глаз выкатились две искренние слезинки.


Из Маринки слез излилось намного больше. Уверенность в себе, едва-едва обретенная, снова покинула ее. Из Евы, из Наяды, из Галатеи и Венеры с руками она опять превратилась в простушку. В обыкновенную, ничем не примечательную девчонку.


* * *

Ольга же пребывала на седьмом небе. Разумеется, от счастья. То есть не на седьмом, пока еще нет. Чуточку ниже – на шестом. Да, так будет правильнее.

На одно небо приспускала ее мать. Ежедневно, с настойчивостью дятла и изысканностью ручной пилы, старой и насквозь проржавевшей от времени, но все еще достаточно острой. Даже звук издавала соответствующий, скрипяще-завывающий.


Галине Евгеньевне хотелось счастья. Очень. По ее понятиям, оно заключалось, как минимум, в отсутствии обузы в виде великовозрастной дочери. Матери осточертело ее присутствие в доме. Надоело тратить деньги на одежду и питание для нее, ведь самой нужно было гораздо больше, чем выросшей дочери. Ольге что – молодая, симпатичная. На нее мешок надень да пояском подвяжи – уже за красавицу сойдет. А молодость Галины Евгеньевны давно помахала ей ручкой: «Чао, дорогая!»

Фигура, тщательно оберегаемая от лишних килограммов, поплыла в разные стороны – пока еще не сильно, но так тяжело было удержаться в более-менее приличных рамках. Вроде и ела по чуть-чуть, всю жизнь зверея от голода на бесконечных диетах, да и сидячий образ жизни Галина Евгеньевна никогда не вела: или ходячий – профессиональные издержки, или же лежачий – сугубо от личных пристрастий. Но, опять же, одна лежала редко. Стало быть, не належивала бока, а только расходовала калории. Однако в бедрах и на талии почему-то без конца что-то откладывалось. Что опять же не улучшало настроения.

Требовало капитальных вложений и лицо. Как ни ухаживала за ним Галина Евгеньевна смолоду, как ни старалась, какими кремами и масками не баловала кожу, а возраст опять же давал о себе знать. Появилась легкая одутловатость, отечность под глазами. Строго контролировала употребление жидкости, особенно старалась не пить воды на ночь, а утром все равно неизменно обнаруживала отечность под глазами и набрякшие веки. Несмотря на это, кожу прорезали заметные невооруженным глазом морщинки.

Нужно было и одеваться поэффектнее. Кто посмотрит на женщину «слегка за сорок», если у нее не идеальная фигура, несвежее лицо, и одета она в китайскую трикотажную кофточку? Никто. Следовательно, лежать ей придется одной, повода для расхода калорий больше не будет, и от этого они начнут откладываться не только на бедрах и талии, но и на животе, под мышками, на ляжках, во втором подбородке. Станут склеиваться друг с дружкой, и – о ужас! – уже совсем скоро превратятся в страшный, неизлечимый целлюлит.

Чтобы этого не произошло, Галине Евгеньевне нужны были деньги. Зарабатывала она… ах, да какой там заработок?! Слезы одни. Алименты от Конакова давно перестали поступать – Ольге-то, дуре здоровой, без малого двадцать три. А вместо того чтобы помогать матери, только тянет на себя весьма скромный семейный бюджет, дрянь!

Раньше было намного проще. Во-первых, Конаков, как порядочный отец, до дочкиного совершеннолетия регулярно подкидывал деньжат. Немного, правда, зато сам, без всяких судебных принуждений. И даже чуточку больше, чем полагалось по исполнительному листу. Во-вторых, Галина Евгеньевна всегда была эффектной женщиной, стало быть, недостатка в поклонниках не испытывала. А поклонники с пустыми руками в гости не ходят. Кто деликатесы несет, кто подарки в виде откровенного бельишка, а кто и совсем уж прагматично: деньгами за любовь платит. Ой, нет, «платит» – это уж как-то совсем грубо. Скажем, по-дружески помогает любимой женщине. И пусть деньгами получалось не особенно романтично, и уж тем более некрасиво, зато всем удобно: и кавалеру не надо голову ерундой забивать, рыская по магазинам в поисках подарков, а для Галины это самый рациональный вариант. Она сама знает, на что тратить деньги.

С возрастом привычный расклад стал меняться. Пропадали старые любовники, новых же почти не прибавлялось. Да и те, кого невероятными ухищрениями удавалось заманить, застав дома Ольгу, тут же переключали внимание на нее. Галина Евгеньевна злилась про себя, продолжая мило улыбаться гостям. Зато после ухода очередного любовника давала выход эмоциям, и уж тогда на дочь обрушивался целый водопад обвинений. В выражениях мать не стеснялась. Впрочем, она ничего не стеснялась даже тогда, когда Ольга еще пешком на горшке сидела.

– Сука! Ты чего жопой крутишь перед моими мужиками? Это ты мне пытаешься доказать, что тоже чего-то стоишь, мне, да? Ты, курва, лучше бы денег в дом принесла – вот тогда бы я поверила, что ты уже выросла. Тогда бы я поверила, что ты чего-то стоишь. Тебе двадцать три, ты же перестарком скоро станешь! Тебе замуж надо, а ты все ходишь, моим кобелям жопой подмигиваешь. Да ты, гнида, знаешь, что без них нам с тобой завтра жрать нечего будет? Мы от голода загнемся, доулыбаешься, сука! Сколько я тебя кормить должна? До старости? Это ты, ты должна меня кормить, дрянь неблагодарная! Я на тебя двадцать лет на спине пахала, а ты моих кобелей отбиваешь? Думаешь, так хороша, да? Ни хрена подобного! Молода – да, только молодость твоя ни копейки не стоит. Не забывай – пока что я тебя кормлю, пою и одеваю!

Тяжелыми словесами мамаша удовлетворялась редко. Все норовила швырнуть что-нибудь в неблагодарную дочь, а то и банально отстегать чем под руку попадет. Чаще всего тряпкой: едва очередной мужик за дверь выскочит, вышколенная дочь тут же принимается подтирать следы его пребывания: стол, мебель, полы. Чтоб духу кобелиного в доме не осталось. Мать приучила. Только зазевайся с уборкой, только оставь где хоть пятнышко, хоть пылинку – не рада будешь, что на свет родилась.

Выхватив грязную тряпку из рук дочери, Галина Евгеньевна вкладывала в нее весь гнев, хлеща несчастную и вдоль, и поперек, норовя попасть по лицу, чтоб сильнее унизить.

– Брысь из дома, и чтоб до двенадцати духу твоего здесь не было! Только улыбнись, паскудница, еще кому-нибудь – придушу собственноручно! Рожу-то вымой – что люди подумают? Золушка нашлась.

Обычно сборы у Ольги много времени не занимали: за долгие годы привычка выработалась. Смыть с лица грязные потеки от тряпки, накинуть одежонку по сезону, и скорей из дому. А в спину неслось:

– Когда ты уже замуж выйдешь? Мне нужно свою жизнь устраивать, мне надоело на тебя пахать, дрянь неблагодарная!


К скандалам дочь привыкла с детства. Галина Евгеньевна никогда не отличалась особой мягкостью. Да что там особой? Ольга не помнила, чтобы даже в раннем возрасте мама приласкала ее, похвалила, слово доброе в ее адрес сказала. Вернее, она-то хвалила, гладила дочь по светлой головушке, но только в присутствии посторонних, напоказ – она хорошая мать, добрая, ласковая, да заботливая. Любит доченьку свою единственную, кровинушку родную, брошенную папашей-подлецом в почти младенческом возрасте. Едва исчезали посторонние взгляды, тут же в адрес «кровинушки» неслись маты и злобные оскорбления. Причем повод для скандала Галине никогда не требовался – гнев приходил сам по себе. Потому что «ходят тут всякие, заботы требуют».

Привыкнуть-то Ольга привыкла, да бояться матери не перестала. Не реагировать на ее истерики тоже не получалось – попробуй не отреагировать, когда тебя, как щенка нашкодившего, грязной тряпкой да по морде. И неважно при этом, чувствовала ли дочь за собой вину, нет ли – все равно порция «материнской ласки» неминуема.

До сих пор боялась до обморока, несмотря на уже давно не детский возраст. Боялась гневных слов, тяжелой материной руки – увы, тряпкой по морде та не ограничивалась, ремень и теперь, когда дочь стала, казалось бы, взрослой, висел на виду грозным напоминанием, переброшенный через дверь кухни.

Боялась Ольга до умопомрачения. Подружка Маринка – и та боялась. Правда, той доводилось бывать лишь свидетельницей профилактических бесед матери с дочерью. Она и не догадывалась о том, что происходит в ее отсутствие. Впрочем, Ольга не любила приглашать к себе гостей, а потому чаще всего они сидели у Маринки – там им ничто не угрожало.

Казанцевы-старшие никогда не ругались, угощали чаем, разными вкусностями. Но все-таки это были чужие родители и чужие люди. В чем-то Ольга Маринке завидовала, однако – странное дело! – поменяться с нею местами не хотела бы. Сама удивлялась, анализируя мысли и чувства, но каждый раз вынуждена была констатировать: она любит свою мать. Боится, но любит. И уважает – за силу, за настойчивость, за… Да за все! И опять же любит.

А как же ее не любить? Кто заботился об Ольге все эти годы? Кто заботится о ней сейчас? Мать. Никому, кроме матери, до нее дела нет, никому, кроме матери, она не нужна. Многочисленные Ольгины любовники – тьфу, плюнуть да растереть. Они и в постели-то еще толком ничего не умеют, а о жизни настоящей и вовсе слыхом не слыхивали. Права мать, на двести пятьдесят процентов права! Что толку от таких кобельков, которые лишь пользуются Оленькиной безотказностью да необузданной охотой до секса, а сами покидают постель, не сказав даже элементарного «спасибо»? Хоть бы один из них задумался: а ела ли она сегодня, не голодна ли? Или, может, колготки у нее прохудились и нужны деньги на новые? Ни один не подарил хоть флакончик самых дешевых духов. А жить ведь как-то надо!

Далеко ей еще до матери. Да – молодая, да – хорошенькая, да – мужикам нравится. Однако бесплатно нравиться, поди, не велика заслуга, а мать семью содержит на таких «нравится». А это уже высший пилотаж. Чтобы денег у мужика не клянчить, чтобы сам их выложил: «Ах, дорогая, я не успел купить тебе подарок. Выбери себе сама что-нибудь за мой счет».

Ольга старалась брать пример с матери. И так, и этак намекала милым мальчикам на колготки, которые рвутся чуть не каждый день. Мальчики-колокольчики сочувствующе вздыхали: да, мол, тяжела бабская доля, что ж это мудрецы никак не создадут более прочные колготки, чтобы один раз купил и на всю жизнь хватило. Но разве на одном голом сочувствии далеко уедешь?

Материн высший пилотаж был пока для Оленьки недостижим. Но как желанен! Это ж предел мечтаний: зарабатывать тем, что с огромным удовольствием делала бы бесплатно. Да что там – за такое и самой приплачивать не грех. А мать мало того, что сама удовольствие имеет, так еще и семью на этом содержит. И-эх!