Ольга Михайлова - Аристократия духа

Четырехугольная башня часовни Мертон-колледжа тонкими угловыми шпилями подпирала нависшую над Оксфордом серой периной непроницаемую грозовую тучу. Студенты, зябко кутаясь в чёрные гауны, с тоской наблюдали, как на дроги устанавливается гроб, и профессор Давердейл приказывает кучеру трогать. Смерть Чарльза Гритэма, которому предстояло теперь найти вечный покой в фамильном склепе в Дорсетшире, была ударом для многих, до конца второго триместра оставались считанные дни, и внезапная смерть тьютора поломала расписание занятий и оставила дюжину студентов без руководителя.

Профессор Давердейл велел всем студентам Гритэма собраться в седьмой аудитории и исчез. Джон Риквуд, студент-филолог, расстроенный едва ли не до слёз, мрачно спросил у своего сокурсника Питера Хамфри, как тот полагает, согласится ли их взять Даффин, или надежды на это нет? Хамфри поглядел на Риквуда в недоумении. По его мнению, глупо было и надеяться на подобное чудо.

— Нужны мы ему! Нас поделят между Оверлеем и Давердейлом.

Риквуд вздохнул. Да, похоже, Хамфри был прав.

Все расселись по привычным для них местам и тихо перешептывались. Арчибальд Даффин, неслышными шагами войдя в аудиторию, остановился в тени арочного пролёта. Опытным глазом пробежал по лицам. Девять человек заняли в небольшой аудитории первые места и сидели вместе, тихо переговариваясь.

Но трое сели отдельно. Одного, сидящего в отдалении от остальных, Даффин знал. Стивен Мелроуз. Голубая кровь предков не выделила, но обделила это лицо красками. Юнец не удостаивал общением никого, но профессор, ознакомившись накануне с работами студентов, понял, что это — жалкая гордыня серости, которая претендует на непонятость просто потому, что больше нечем выделиться. Второй — юноша со спокойным и невозмутимым выражением на приятном лице, сидел на правом ряду и не спускал глаз с третьего — широкоплечего молодого человека, смуглое лицо которого определялось носом, начинавшимся резкой горбинкой и заканчивавшимся причудливо вырезанными ноздрями, делавшим его похожим на колдуна. Сходство усугублялось тёмными глазами под густыми бровями и резкими впадинами щек, но чуть смягчалось аскетичной линией губ и тонких скул. Даффин подумал, что сходные лица попадались ему на полотнах Рогира ван дер Вейдена. Восемь человек из десяти назвали бы его уродом, но Даффину нравились такие неординарные лица. Сам юноша ни на кого не обращал внимания, мрачно озирая сумрак за окном. Было заметно, что ему неуютно и тоскливо, его отстранённость от остальных была непоказной.

Даффин вынужден был уступить просьбе декана и стать тьютором для четырех студентов покойного Гритэма. Ещё четверых должен был взять Эдвин Давердейл, остальных — Джон Оверлей. Единственное, в чём учебный администратор пошёл ему навстречу — было позволение «снять сливки», взять лучших — первым и по своему усмотрению. И вот сейчас Даффин, накануне ознакомившийся с последними работами юнцов, сданными ещё Гритэму, отобрал для себя из общей массы пять имен. Теперь он хотел, чтобы имена материализовались в лица.

Не то, чтобы Арчибальд Даффин был физиономистом, совсем нет. Однако, годы опыта его кое-чему научили. Он знал, что если красота бывает иногда пуста, то уж безликость пуста по преимуществу. Ум выделяет себя чем угодно — демонстративным эпатажем, спокойным достоинством, инфернальным блеском глаз, резкостью черт или даже чертами распада — но выделяет непременно. Он резко выступил из темноты, и шум в аудитории мгновенно смолк. Арчибальд Даффин — талантливый педагог, опытный ритор и обаятельный умница — был кумиром студентов, объектом всеобщего поклонения. Профессор сел, положил перед собой работы студентов — рассуждения на тему «аристократия духа» — и потребовал от старосты представить ему учащихся, сам же упёрся глазами в список, составленный им накануне. «Энселм Кейтон, Ричард Дабз, Остин Роуэн, Майкл Пелью, Альберт Ренн» Один был лишним.

Эдвин Вулвертон, староста, нервно выкликал фамилии. Ричард Дабз оказался высоколобым молодым человеком с горделивой осанкой. Работа этого юноши была написана остроумно, с претензией на оригинальность, но, в общем-то, была поверхностной. Майкл Пелью. Даффин поднял глаза и опустил их. С первого ряда встал рыжеволосый крепыш с чертами обтекаемыми и скользкими. Но работа была выполнена весьма грамотно. Альберт Ренн. Даффин закусил губу, чтобы скрыть улыбку, когда поднялся тот милый светловолосый юноша, что сидел неподалеку от Мелроуза. Работа его носила черты мышления истинного и не колеблющегося, и тем страннее были мечтательные чистые глаза юнца, спокойные и добрые.

— Я прочёл вашу работу, мистер Ренн. «Тот истинно благороден, утверждаете вы, кто боится сделать что-нибудь дурное, не прощая себе того, что не поставил бы в вину другим. Из всех даров мира истинным является только доброе имя, и несчастен тот, кто не оставит даже этого… Мы не вправе жить, когда погибла честь» Позвольте спросить… Вы любите себя?

Вопрос не удивил юношу, он был всё так же невозмутим и спокоен, но между бровями залегла морщина.

— Мне трудно ответить, не определившись в дефиниции любви, сэр. Если я не уничтожил себя — значит, люблю. Но моя любовь к себе… — он чуть улыбнулся, — видимо, неразделенная. Я люблю себя без взаимности. А может, я просто не создан для великих страстей, и мое самолюбие необременительно для меня самого.

Даффин улыбнулся. Мальчишка понравился ему.

Остин Роуэн. Встал юноша с лицом, словно выточенным из мрамора, холодным, чеканным, невозмутимым. Даффин отметил уверенный взгляд, волевую челюсть, мощные запястья. Роуэн писал лапидарным, скупым языком, но умудрился в нескольких строках сформулировать всё нужное.

— Вы пишите, что аристократ, как святой, должен чувствовать, что всё, что возвышает его, получено от Бога, а всё, что унижает его, есть результат его вины. Плебей же всё возвышающее его чувствует своим, а всё унижающее — виной других. И вам удается чувствовать себя аристократом, мистер Роуэн?

— Да, сэр. — Остин Роуэн ничего не добавил, безмятежно глядя на профессора.

Даффин улыбнулся и кивнул головой, предлагая юноше сесть. Тот спокойно опустился на скамью и замер, глядя на преподавателя.

Староста молчал. Профессор посмотрел на него. Вулвертон перечислил всех, кроме того смуглого черноволосого студента, сидящего у окна, которого сам Даффин про себя окрестил «чернокнижником». Тут сидящий рядом со старостой паренек, представленный как Джон Риквуд, что-то прошептал Вулвертону. Тот вздрогнул и проронил последнее имя, шедшее в списке Даффина да и в журнале первым, старостой же опущенное по растерянности.

— Энселм Кейтон.

Чернокнижник поднялся и вежливо поклонился. Одет юноша был нарочито небрежно, но вещи его были изысканны и совсем недёшевы. Профессор внимательно смотрел в умные, насмешливые, злые глаза.

— В своей работе вы утверждаете, цитирую, «можно войти в аристократию крови, возвыситься из состояния плебейского, но аристократизм духа — есть душевная благодать. Это не превозношение, но осознание своего достоинства и своей прирождённой принадлежности к истинной иерархии. Обида, претензии и зависть не аристократичны…» При этом вы ниже утверждаете, что «аристократия духа и его плебейство делят на две неравные части все общество, все сословия, и душу каждого человека. В себе самом, говорите вы, можно за день семикратно вычленить черты аристократа и столько же раз узреть плебея…». Вам не кажется, что первое суждение — противоречит второму?

Кейтон на миг прикрыл глаза, его ресницы обрисовали тяжелые тени под глазами, он вяло пожал плечами.

— Как шутил Абеляр: «Я уже не настолько юн, чтобы знать всё на свете…», сэр. — Голос Кейтона контрастировал с его неординарной внешностью — был глубоким, мягким баритоном нижнего регистра, завораживающе красивым. — Первое моё суждение есть убеждение, я уверен в его правильности, а второе — наблюдение над самим собой. Мне трудно пренебречь убеждением, но куда деваться от опыта?

— И что же превалирует в вас самом, мистер Кейтон?

В аудитории стояла глухая тишина. Даффин заметил, что никто не дал никакого комментария. Это могло быть свидетельством как уважения, так и неприятия, но в данном случае на лицах сокурсников застыло выражение неопределенное и смутное. Кейтон пожал плечами и усмехнулся.

— Сегодня я аристократ, мистер Даффин.

— Вы — сын милорда Эмброза Кейтона? Брат Льюиса?

Тот молча поклонился, соглашаясь. Улыбка пропала с его лица. Даффин закусил губу и внимательно взглянул на студента. В коридоре раздался гонг на ужин. Даффин встал.

— Вы уже знаете, что вас закрепят за новыми тьюторами. Я готов быть руководителем господ Кейтона, Дабза, Роуэна и Ренна. Устраиваю ли я тех, кого я перечислил?

Все четверо под завистливыми взглядами сокурсников кивнули, после чего профессор попрощался с аудиторией и со своими новыми подопечными — до нового триместра.

Студенты, недовольно жужжа и неприязненно поглядывая на избранников Даффина, вышли из аудитории, при этом Ренн задержался на пороге, поджидая Кейтона. Тот неторопливо сложил вещи, заметил, что Альберт ждёт его, но это не заставило его поторопиться. Движения его были размерены и неспешны. Наконец оба, сильно отстав от остальных, вышли на улицу. Набухшая дождевая туча только напугала, но не пролилась дождем, а уползла на восток. Но ветер, особенно к ночи, несмотря на весну, всё ещё дышал холодом. Ветви вишен застыли в розово-белых цветах, а под ночным фонарём, где мелькали мириады мошкары, весенняя ночь бесшумно прыскала серыми нетопырями. Кейтон зябко укутал плащом плечи: ночь была довольно прохладной.

Кейтон любил ночь. Его успокаивал свет фонарей, в лужицах света которых мир преображался, казался театральным, ненастоящим. Мерцающий, неверный, искажающий контуры предметов, он уступал в красоте только мертвенному лунному сиянию, еще более лживому и извращенному, тоже любимому Энселмом. Неожиданно Кейтон вспомнил гаерскую шутку, сыгранную с ним накануне луной. В эти дни месяц нарастал, и он, ложась в постель, обнаружил, как лунный свет, крадучись, подобрался к его изголовью, потом упал на лоб. Он вспомнил слова кормилицы о том, что спящий в золотом ореоле зловещих лунных лучей рискует безумием, поспешно встал, несколько минут стоял у окна, слушая вопли блудящих кошек, наконец захлопнул окно и задвинул портьеру. Потом тихо лег и едва смежил веки, несмотря на частые бессонницы последних месяцев, сумел быстро уснуть. Но от искуса уйти не удалось. Ему приснились всё те же зловещие лунные лучи, накрывшие его лоб своим золотым сиянием.

— Так ты всё же решил ехать в Бат? — Альберт Ренн внимательно посмотрел на Кейтона.

Энселм опомнился, и несколько секунд смотрел на собеседника, не понимая вопроса. Потом тяжело вздохнул.

— Придётся. Отец настаивает, чтобы я навестил дорогую тетушку Эмили. — Кейтон перевел дыхание. — Я вынужден поехать.

Ренн и Кейтон жили в частном доме на Холиуэлл в Оксфорде, снимая две соседние квартиры. Сейчас, в начале каникул, которые для них удлинились на одну неделю, им предстояло решить, где провести вакации.

— А ты предпочел бы Лондон?

Кейтон пожал плечами.

— Какая разница? Бат так Бат. Лондонский сезон уже заканчивается. К тому же, ты же обещал познакомить нас с очаровательными девицами, самыми красивыми невестами королевства. Это соблазнительно, — на лице Кейтона промелькнула улыбка, мертвая, тусклая и непроницаемая.

— Ты говоришь с таким презрением… — устало уронил Ренн.

— Презирать красоту? — Кейтон опустил глаза и вздохнул. — В Божественной катафатической триаде она стоит на последнем месте, Альберт, но глаз вычленяет её первой. Красоту трудно презирать, её нельзя не заметить и пренебречь ею невозможно, — особенно тому, кому в этом даре отказано.

Ренн болезненно поморщился. Кейтон часто называл себя уродом, даже бравировал этим, но по затаенному в глубине глаз страданию, Альберт понимал, что бравада скрывает боль, и не любил, когда приятель начинал говорить на эту тему.

Ренн и Кейтон друзьями не были, скорее, считались приятелями, их отношения — сыновей знатных отцов — равными не были. Кейтон признавал, что Ренн не глуп, но полагал его примитивным и неглубоким человеком, бездумно усвоившим азбучные истины, правда, изредка он замечал в Альберте нечто странное, но был столь невысокого мнения о приятеле, что не хотел утруждать себя изучением его натуры. Ренн же ценил Энселма за большой ум, восхищался его недюжинными талантами и музыкальной одарённостью, правда, его вечные ядовитые насмешки и душевная неустойчивость часто нервировали. Ренн полагал, что они — следствие душевного надлома Кейтона, больно переживавшего ущербность своей внешности, однако, по его мнению, комплексы Кейтона были мнимыми. Лицо Энселма казалось Альберту значительным и по-своему привлекательным. В нём не было слащавости и мягкости, но резкость черт лишь подчеркивала в его глазах мужественность приятеля. Он иногда высказывал это Кейтону, но тот только морщился.