Ольга Михайлова - Аристократия духа

— Что? Вы замерзли? — Голос мисс Эбигейл словно разбудил его.

— О чём вы сейчас думали?

Он с удивлением взглянул на неё, встретил твердый осмысленный взгляд, странно напомнивший ему только недавно виденный взгляд Остина Роуэна, но пожал плечами.

— Так, о пустяках…

— Выкиньте эти пустяки из головы. — Голос её звучал ниже обычного, сумрачно и странно глухо, — особенно последний пустяк.

Он недоуменно смерил мисс Сомервилл глазами, нервно усмехнулся, снова отметив вдруг проступившую на этом балу утончённую красоту девицы. В гостиной Ренна он заметил, что она внешне привлекательна, на пикнике тоже обратил внимание на стройность её фигуры, грацию и изысканность. Сегодня, в свете, льющемся на балкон из музыкального зала, лицо мисс Эбигейл приобрело завораживающие очертания, слоновая кость и платина, подумал он, невозможное сочетание прихотливости орхидеи и лаконизма асфодели, отблеск лиловых лент почему-то парчовый, тускло искристый, словно старинная бронза. И достанется же кому-то такое…

Он грустно улыбнулся, почувствовал горечь на губах и саднящий вкус во рту.

— У меня в голове так много пустяков, мисс Сомервилл, что выкини сотню — меньше не станет…

Лицо девушки омрачилось.

— Что с вами было, когда вы стояли у главного входа? У вас было страшное лицо.

Он понял её, но намеренно сделал вид, что не понимает.

— Что делать, мисс Сомервилл? Не всем Бог дал такую сияющую красоту, коей столь щедро одарены вы. Кому-то приходится нести бремя безобразия. Клянусь вам, я не виноват, таким уж уродом уродился, не сердитесь на меня…

Было заметно, что его слова раздражили её, но тем мягче прозвучал голос.

— Мистер Кейтон, у меня нет права… Но, Бога ради, будьте осторожны. Мне показалось… чтобы вы там не декларировали… Мне кажется, что вы…

— …что я?

— Что вы — добрый человек, и вы не станете… Но у вас было очень недоброе лицо.

Кейтон растерялся, но снова усмехнулся.

— Вы, мисс Эбигейл, первый человек, кто назвал меня добрым. Но, боюсь, вы не правы.

— Вы можете оспаривать это, но мистер Ренн говорил, что вы весьма умны. Если доброта не удержит вас, пусть ум подскажет, что есть обстоятельства настолько ничтожные, что можно лишь рассмеяться…

— «Не может быть ничтожным то, что больно мне…» Кажется, это Публий Сир, мисс Сомервилл. Видите, я нетвердо помню автора, но саму цитату запомнил со времен стародавних. He jests at scars that never felt a wound, над рубцами подсмеивается только тот, кто никогда не имел ран. Мы запоминаем то, что имеет форму изгибов и извивов нашей души, что отвечает её искажениям, уродствам и прихотям…

— Извращения и искривления души часто коверкают смысл слов и портят жизнь, мистер Кейтон.

Он ответил, не задумываясь.

— Было бы, что портить, мисс Сомервилл. — Но тут же умолк.

Она вздохнула и перевела разговор.

— Взгляните, какая луна сегодня. Вы же говорили, что искусство поэзии наиболее полно проявляется лишь в полнолуние. Вы подвержены влиянию лунных лучей.

Кейтон удивился, что она запомнила его болтовню на пикнике и не менее удивился её уверенному утверждению.

— Заметно?

Она пожала плечами.

— Да. В вас что-то… неуловимое. Как в отражении луны на воде.

Кейтон сожалел, что до этого невольно допустил, чтобы она увидела его злость и обиду, и теперь постарался отвлечь её от этих мыслей. Да и сам был рад отвлечься от них. Он глубоко вздохнул и улыбнулся.

— Да, обычно в полнолуние я подлинно ощущаю прилив сил, и как деревянная палочка с натянутым конским волосом, сжатая пальцами Паганини, превращается в скрипичный смычок, так и меня лучи луны делают из нежити — эоловой арфой, певцом лунных шалостей и тёмного её величия… Но иногда и луна не властна рассеять тоску… или скорее, — торопливо поправился он, — скуку.

— Посмотрите, как она сегодня прекрасна, ярче всех фонарей…

Кейтон улыбнулся.

— Ярок, зловещ и порочен лунный диск в небе.

Луна — божество ночи, думать иначе — ересь.

И зажигают втуне огни, едва вечереет.

Жечь фонари в полнолунье — что может быть глупее?

Я, как раб, подчиняюсь влиянью лучей дивных.

Покорный, я сочиняю глупые лунные гимны,

но знаю — завтра, к полудню, руки мои обессилят,

сожмёт виски, и будет боль моя невыносимой…

Она долго смотрела на его лицо, колдовски преображенное лунным светом. Он показался ей грустным, неприкаянным и утомлённым, но при этом был страшно далёк и отстранён, витал в каких-то своих, то поэтичных, то пугающих мыслях. Мефистофель был умён, зол и очень талантлив. И очень несчастнен.

— Вы, правда, никогда не занимались чёрной магией? В вас что-то колдовское.

— Я скорее монах-отшельник, — грустно усмехнулся он. — Впрочем, это близко, — обронил он, глядя на полную луну, — подумайте, века сменяли века, короли обретали и теряли престолы, шли войны, простой люд следил за временами года, а монахи собирали извечную мудрость слов. В тусклом свете ночных свечей и в лучах солнца они монотонно копировали труды Платона, Аристотеля, Пифагора, Авиценны, сотен историков и философов. Постепенно в их трудах создавалась картина мироздания, вселенская иерархия. Порядок вещей описывался в виде цепи, спускающейся с основания Трона Господня к земной тверди. Вверху располагались иерархии ангелов — существ, обладавших ясностью мышления, управлявших движениями небес. Под ангельскими сферами был человек, соперник животных, обладавший ангельской способностью мыслить, но вобравший в себя и все низменное и животное… Ниже располагались животные, ещё ниже — живые существа, которым недоставало чувств, например, устрицы. Далее шли овощи, наполненные жизненной силой и растущие, но неподвижные и бесчувственные. Самую нижнюю ступеньку иерархии занимали камни. Любой предмет обладал особыми атрибутами, мисс Сомервилл, и все было связано друг с другом… И если нарушалась какая-либо часть хрупкого баланса, страдало все мироздание. Хаос — гаснущее солнце, кипящие океаны, голод, чума — мог в любой момент разрушить гармонию, ибо совсем рядом, на дальнем конце великой цепи в противовес Богу находится Сатана, воплощение разрушения, зла и тьмы.

Она слушала его спокойно, временами пытаясь заглянуть в глаза, но он не замечал этого.

— В этом смысле, колдуны — угроза упорядоченному бытию, мисс Сомервилл. Они властолюбивые люди, обладавшие разумом и любопытством. Они искажали мироздание, ибо изменяли облик предметов, создавали иллюзии, воскрешали умерших и заглядывали в будущее. Разумеется, Сатана оказывался союзником любого, кто хотел нанести ущерб сотворенному миру. Но он — убийца искони, и колдуны, подобно погрязшему в пороках Фаусту из Виттенберга, заплатили душой за обладание могущественными силами… А я… я просто жалкий книжник.

— То есть у вас нет искушения или желания колдовать?

Кейтон пожал плечами. Что толку грезить о несбыточном?

— Легенды говорят, они учились в Черной Школе где-то в Испании, в Толедо или Саламанке, в подземной пещере, без окон и света, однако учебники, в которых содержались заклинания, были написаны огненными буквами. Во время семилетнего обучения будущие маги никогда не выходили на белый свет и ни разу не встречались со своим хозяином. Однако всем было известно, у кого они в гостях, ибо для прихода сюда требовалось заключить договор с Сатаной…

— А будь вы колдуном, чего бы попросили у дьявола?

Кейтон не мог ответить, но не потому, что у него не было желаний. Мешали светские условности. Он хотел обладания красотой — во всех смыслах. Но подобные желания можно высказать дьяволу, а не очаровательной леди на светском рауте.

— Это искусительно, мисс Сомервилл. Продав душу, добровольно отдав себя силам зла, чародеи добивались исполнения любого каприза, но беда в том, что они теряли радость жизни, обретая лишь тоску, на их лица ложилась тень ужаса от ожидания неизбежного конца… Я трус, наверное.

— Вы так много знаете об этом…

Он усмехнулся.

— Мой интерес не инфернальный, совсем нет. Просто в детстве я верил, что где-то и подлинно есть вход в мир магии, перекрёсток дорог, где граничат миры — дурной реальности и доброго чародейства, где можно загадать желание — и оно исполнится, где уродливый кобольд может оказаться прекрасным принцем… Теперь я, конечно, поумнел, и не верю в это, просто прочитанное когда-то ещё не забылось.

«Но кобольды и тролли навсегда останутся кобольдами и троллями», пронеслось у него в голове и Кейтон поймал себя на помысле горьком и самом ненавистном из всех — на жалости к себе. Эти мысли всегда безмерно унижали его и бесили, и он порадовался, когда она торопливо сменила тему, тихо спросив:

— Вы заедете за мной в субботу?

Он с готовностью кивнул.

— Непременно, незадолго до трёх.

Мисс Рейчел Ренн хорошо знала свою кузину, и нисколько не была удивлена тем, чему стала свидетельницей в этом сезоне. Сама она ещё в детстве воспылала романтической любовью к приятелю своего брата Гордону Тираллу, и это увлечение оказалось прочным. Правда, после Кембриджа Гордон несколько изменился, стал основательней и как-то серьезней, при этом — чуть потолстел и, как заметила Рейчел, постепенно становился копией своего отца-эсквайра, но все эти перемены не затронули его сердца: когда-то, едва ему минуло шестнадцать, Гордон сказал ей, что когда вырастет — женится на ней, и эти его планы были неизменны.

Повзрослев, Рейчел заметила, что её брат Альберт, после первой несчастной юношеской любви, в последний год оказывает явное предпочтение мисс Энн, сестре Гордона, и это обстоятельство ничуть её не огорчило: Энн нравилась ей, и когда она поняла, что чувство брата взаимно — Рейчел была готова увидеть в Энн сестру.

Общие занятия в детстве связали её дружбой с Мелани Хилл, веселой хохотушкой, но — особой добросердечной и совсем неглупой. Юность, однако, открыла в ней ещё одно свойство — насмешливое кокетство и влюбчивость. За первый сезон в Бате мисс Хилл влюблялась пятикратно. По счастью, у девицы хватало ума делиться своими склонностями и увлечениями только с доверенными подругами, и даже — внимательно выслушивать их советы и замечания. Сама она считала, что чувства не подчиняются разуму и не объясняются им. Любовь, по её мнению, была настолько неопределённым чувством, что ею могло оказаться всё, что угодно, и часто повторяла Ларошфуко: «Любовь покрывает своим именем самые разнообразные человеческие отношения, будто бы связанные с нею, хотя на самом деле она участвует в них не более, чем дож в событиях, происходящих в Венеции…»

Когда она впервые влюбилась в племянника полковника Корниша — девицы только посмеялись: юноша понравился ей умением держаться в седле. Впрочем, вразумлять Мелани им не пришлось, ибо уже на следующий вечер она забыла это мимолетное увлечение и воспылала новой страстью — к молодому Арчи Хатчинсону, который покорил её своим искусством танца. Но он не смог удержать своих позиций в сердце ветреной красавицы, и через неделю мисс Хилл пленилась молодым Джорджем Армстронгом — покорителем дамских сердец, остроумным повесой. «Любовь не рассуждает. С крыльями и без глаз, она эмблема слепой опрометчивости…»

Её подруги не очень-то обеспокоились этим обстоятельством, убедившись за минувшее время, сколь быстротечны влюблённости мисс Мелани. Так и случилось, её избранниками через несколько дней стали два светских льва, причём, сердце девицы вмещало в себя все больше любви, потому что она умудрилась влюбиться в обоих одновременно.

Но вот уже почти месяц мисс Мелани ни в кого не влюблялась, и на вечере милорда Комптона, мисс Рейчел заметила это, мисс Хилл и вовсе была несколько скована и смущена, не поделилась с подругами своими впечатлениями о бале, ничего не сказала о молодых людях, наперебой приглашавших её, не сказала и о том, какое впечатление произвело её новое платье на публику. Но Рейчел знала, что подруга наделена открытым, живым нравом — и непременно завтра же обо всем расскажет.

Что до Эбигейл, то её сердце весь сезон оставалось абсолютно свободным, между тем странно росло её влияние в свете. Появившись в обществе впервые в числе многих красивых девиц, она не привлекла к себе особого внимания. Но вскоре, благодаря безупречному такту, умению держаться и уму она была признана одной из первых красавиц Бата. Эбигейл никогда не поднимала глаз на молодых людей, но предпочитала общество особ зрелых и разумных, и не потому, что такова была её тактика — ей подлинно было интересней с леди Блэквуд и леди Кейтон, чем с молодым Чарльзом Митчеллом, говорившим только о себе и своих лошадях. Но на некоторых глупцов равнодушие девицы к их блестящим достоинствам — почти провокация. Чарльз Митчелл, хотя до этого начал ухаживать за мисс Джоан Вейзи, остановил выбор на мисс Сомервилл.