Ольга Михайлова - Аристократия духа

— Если вы, мистер Роуэн, полагаете, прежде чем влюбиться, найти Совершенство — мне остается только пожелать вам успехов в поисках. А после того, как вы обретете его — пожелать, чтобы это Совершенство обладало таким удивительным и редким качеством, как обожание скучных ригористов и зануд. Мне же трудно представить Совершенство, которому бы нравилось, как его поминутно высмеивают и критикуют…

— Помилуйте, за что же критиковать Совершенство? — мистер Роуэн был в недоумении.

— Вы найдёте… — многозначительно обронила мисс Хилл.

Кейтон покинул дом Реннов около одиннадцати, напоследок попросив у Ренна конспекты по спецкурсу Давердейла. Тот охотно дал, но просил вернуть их до отъезда. Мисс Хилл и мисс Сомервилл вышли проводить его в холл. Мисс Эбигейл напомнила о встрече в субботу у милорда Комптона. Он не забыл? Нет, он непременно заедет, как договорено. К тому же леди Эмили ему уже дважды напоминала об этом. На вешалке Кейтон вдруг заметил изящную серую шляпку с розовым перышком, а на подставке для тростей — серый дамский шелковый зонт. Но ничего не сказал, лишь молча забрал свою трость и попрощался.

Стало быть, та девица, что встретилась с Камэроном у Бювета, была мисс Сомервилл? Но ему не показалось — ни на бульваре, ни у Реннов, — что девица увлечена. Он помнил Джастина по Вестминстеру — тот постоянно передирал его конспекты, читал только бульварные романы и никогда ничем не блистал. Джастин — глупец, если думает понравиться этой особе. Слишком утончённа она для откровенного распутника Камэрона, недалёкого и неумного, слишком умна и образованна, слишком хороша собой. И, конечно же, знает себя цену. Дружку ничего не светит, несмотря на смазливость физиономии и происхождение, уверенно подумал Кейтон. Камэрон — дурак, если вздумал мечтать о подобном.

Сам Энселм был доволен вечером, на душе было тихо. Не торопясь, разглядывая светящиеся окна и провожая глазами огни карет, он брёл по ночному Бату. В памяти мелькали детали вечеринки, те, что ухватывает голодный мужской взгляд, скованный светскими условностями. Домой он добрался уже куда менее спокойным, плоть окаменела и в алькове он предался плотским фантазиям. Рисовал себе белоснежные выступы девичьих грудей, упругую четкость линий бедер, мысленно ласкал их и упивался иллюзорной наготой, как сладчайшим нектаром. Содрогаясь в пароксизмах воображаемого обладания, сжимал зубы, стараясь подавить стоны, но когда последние судороги упивающегося пустыми грезами сладострастия утихли — ощутил невыносимое жжение в глазах.

На его впалых щеках высыхали едкие, как кислота, слёзы, на душе нарастала тягота, гнетущее бремя горечи и боли. Господи, ну почему? Вечно довольствоваться краденными похотливым взглядом прелестями, упиваться в одиночестве воровски подсмотренным, ублажаться призраками и посягать на себя… Или — окунаться в ту мерзость, при воспоминании о которой подкатывает тошнота к горлу…

За что, Господи, за что?

В памяти промелькнули Ренн и мисс Тиралл, кокетство мисс Хилл с Роуэном… Мужчины вожделели женщин, девицы оценивали мужчин и выбирали тех, к коим влекло сердце. И лишь некоторых злая судьба метила, словно постыдным клеймом — печатью уродства. Это была выбраковка человечества — вытеснение из общей массы проклятых существ, обреченных на безбрачие, одиночество и злобу отверженных…

Кейтон почувствовал себя столь несчастным, столь обделённым и обиженным, что спазм едва выносимой горечи перехватил горло и зло угнездился в том непонятном месте, кое именуется вместилищем души. И душа отозвалась, тоже занына тупой и горестной болью, садня обидой и скорбью. В ней заклубились дымные и смрадные воспоминания былых унижений, обид, выказанного ему пренебрежения. Мелькнула и мисс Вейзи… Она напрягся, и напряжение болезненно отозвалось в мышцах — судорогой и утомлением. К чёрту. Надо попытаться уснуть. Этак только изведёшь себя. Тут он снова вспомнил Ренна. Стало быть, у того матримониальные планы… Девица явно расположена к нему. Кейтона снова едва не удавил спазм завистливой злости. Красавчик… Ещё и в друзья ему навязывается! Энселм понимал, что завидует Ренну, и само это понимание унижало и бесило до дрожи. Однако, предавался он этим горьким мыслям недолго — сказались утомление сумбурного дня и предшествующая бессонная ночь.

Он провалился в сон.

…Предшествующий день до спазматической боли огорчил Ренна. Кейтон отверг его дружбу, и это обидело Альберта, но он постарался внушить себе, что просто выбрал для объяснения неудачное время и место. Энселм был явно не в духе, видимо, нездоров, и ему не следовало начинать этот разговор.

Вечер у мисс Мелани, куда Кейтон пришёл совсем другим — непринужденным, блестящим и талантливым, как ни странно, причинил Альберту новую боль. Он снова пришёл в восхищение от ярких дарований Энселма, и это заставило его только ещё тяжелее прочувствовать боль отторжения. Почему Кейтон не нуждается в нём? Почему столь грубо отталкивает?

Мисс Энн заметила его огорчение и подсела ближе. Он бросил ей благодарный взгляд и улыбнулся. Сам он и в любви и дружбе был серьезен, старомоден и готов был сохранять верность и в счастливые, и в тяжелые времена, и сейчас мучительно пытался разобраться в себе. Что может не нравиться в нём Кейтону? Альберт всегда был готов учиться, принимал критику, был практичен, верен и точен, мог быть опорой, но Энселм, наверно, не нуждался в опоре. Ренн был силен и знал свою силу, но восхищение Кейтоном и любовь к нему странно ослабляли его. Сколь загадочна и иррациональна эта слепая сила, сила сердечной склонности! Сколь необорима и необъяснима… Он вздохнул. Наверное, он слишком много хочет от жизни — и любви, и дружбы. Кейтон же вслух декларирует отказ и от того, и от другого. Что ж, это его право, а ему самому нужно благодарить Бога и за то, что есть, а не вздыхать о несбыточном. По счастью, его любят и этого должно быть довольно.

Альберту шёл двадцать четвертый год. В отличие от Кейтона, он никогда не искал блудных дорог, но опыт первой самозабвенной любви пришёл слишком рано и сильно опалил душу. Он не любил вспоминать об этом. Ему не предпочли другого, но быстро проступила разница в душевном устройстве, склонностях и вкусах, в итоге он вынужден был признаться себе, что чувство не оправдало себя. Помолвка была расторгнута. Внутреннее разочарование было разочарованием и в себе, и в предмете любви и в самом чувстве. После этого пришли критичность, ясность и спокойствие, а порывы чувств гасились жестким напряжением воли.

Энн Тиралл он встретил год назад в Лондоне, и, памятуя о прежней неудаче, был сдержан и осторожен, старался лучше узнать девицу, долго сохранял вид дружелюбного равнодушия. Но наблюдения уверили его в достоинствах мисс Энн, ей были свойственны спокойная сдержанность, благородство, верность и преданность. Наконец, после долгих размышлений и осторожного разговора с сестрой, которая уверила его, что он не встретит отказа, Альберт решился на объяснение. Его не отвергли, но сдержанно заверили, что его чувства вызывают благодарность и уважение.

Но Кейтон упорно отторгал его, и Ренн мучительно пытался осмыслить причины этого отторжения. Что в нём чуждо Энселму? В гостиной Мелани он с восхищением наблюдая за Кейтоном, видел, что тот подлинно в духе, при этом не мог не отметить, что он, похоже, подлинно самодостаточен. Кейтон не добивался ни одной из девиц, никоим образом не пытался привлечь к себе внимание, хотя, бесспорно, был душой общества. Но так же ярок он бывал порой и в Мертоне, где вовсе не было посторонней публики. Альберт горестно подумал, как наполнилась бы его жизнь в Оксфорде, если бы Энселм подлинно удостоил его своей дружбы…

Ренн сказал, да и подлинно был убежден, что Кейтон не самовлюблен, — ибо слишком часто встречал самовлюбленных. Энселм говорил о себе крайне неохотно, и, похоже, не очень-то занимал себя — иначе не просиживал бы ночи в библиотеке, изыскивая мудрость веков. Эгоистам мудрость веков неинтересна.

Ренн поймал несколько беглых и быстрых взглядов самого Кейтона на гостей, но не заметил в них даже признака чувства. Он спокойно и доброжелательно смотрел на мисс Мелани и на его сестру, внимательно и чуть надменно — на Джастина Камэрона, был безукоризненно вежлив и галантен по отношению к мисс Эбигейл.

Сам Ренн по приезде в Бат был неприятно изумлен рассказом сестры о навязчивых ухаживаниях за его кузиной мистера Камэрона, о котором был весьма низкого мнения, и ничуть не огорчился, узнав, что это внимание не пробудило в Эбигейл ни благодарности, ни ответного чувства. Сейчас он заметил ревнивые и недоброжелательные взгляды, которые Джастин то и дело бросал на Кейтона, но подумал, что оснований для них нет. Кейтон не старался понравиться Эбигейл. Ренну показалось, что мисс Сомервилл смотрит на мистера Кейтона с интересом, но не мог не подумать, что подобное внимание оказывается потому, что кузине основательно досадил мистер Камэрон, однако любой человек, по мнению Ренна, не преминул бы воспользоваться этим интересом. Кейтон не воспользовался. Но если сердце Кейтона не задевали красота и внимание мисс Эбигейл Сомервилл, изысканной красавицы, особы умной, безупречно воспитанной и талантливой — то что говорить о прочих?

Ренн недоумевал.

Что до мисс Эбигейл, то этот вечер, к несчастью, довершил то, что незаметно для неё самой угнездилось в душе немногими днями раньше. Но если раньше мистер Кейтон нравился ей, несмотря даже на то, что временами выражение его лица и его слова настораживали и пугали её, то сейчас, когда он стал подлинно равен себе и в полноте проступило обаяние ума и яркая одарённость Энселма, она поняла, что её склонность оправдана. Этот человек, с первой минуты встречи показавшийся неординарным — оказался даже более талантливым и приятным, чем казалось. Он не разочаровал, но очаровал, а чары мистера Кейтона были тем сильнее, что сам он совершенно не знал о них, и не умел умерять или направлять их воздействие. Но было и нечто тягостное.

Сегодня мистер Кейтон впервые высказался о любви. Высказался, как ей показалось, правдиво. И тем страннее было это мнение, в котором проступил безнадежный фатализм и спокойное отчаяние. «Любви нужно избегать, в ней — скорбь. Я удивляюсь, когда слышу о радостях любви. Любовь, в сущности, не знает осуществившихся чаяний…Я боюсь любви…» Из бесчисленных случаев он вычленил только три — безнадежность, потерю, измену. Почему? Почему с таким чувством — неподдельным и искренним — он пел эту итальянскую канцону, полагая, что слова её никто не поймёт? Он пел песню тоски и отчаяния, но не любви и страсти. Почему? Он пережил разочарование? Предательство? Равнодушие? Его чувство было отвергнуто? Увы, никто не мог ответить на эти вопросы, кроме самого мистера Кейтона, но мисс Эбигейл понимала, что никогда не сможет спросить об этом, да и решись спросить — едва ли услышит правдивый ответ.

Мистер Кейтон не был праздным болтуном. Тем не менее, несмотря на все недоумения, мисс Эбигейл поняла и сказала сама себе, что влюблена в этого мужчину. Влюблена в его обаяние, остроумие, талант. Покорена его умом, знаниями, поэтичностью натуры. Очарована даже его неординарной внешностью. Да, его суждения иногда настораживали. Но сердце упорно влекло её к нему, и ей искренне хотелось думать, что его мнения, столь несхожие с общепринятыми — не более чем эпатаж, поза…

Энселм проснулся лишь к позднему завтраку. Вчерашняя головная боль ничем о себе на напоминала, и он смотрел на вставшее солнце с улыбкой. Забылись и вчерашние горькие мысли в ночи.

Тётка спросила, не хочет ли он съездить вместе с ней с визитом к леди Блэквуд — она хвасталась своими покупками в Лондоне, её поверенный привёз редчайшее издание Мильтона. Племянник, ещё не забывший, как леди Эмили накануне спасла его от мук, согласился: хотелось выказать внимание к тёте, да и поглядеть на редкое собрание книг тоже хотелось. К тому же, что скрывать, заняться ему всё равно было нечем.

И Кейтон не был разочарован — дом старухи оказался подлинным музеем, а подборка книг была богатейшей. И пока леди Эмили и леди Джейн пили чай в гостиной, Энселм бродил по библиотеке, любовался то гравировальным прибором золоченной меди немецкой работы 17-го века, то астролябией из резной слоновой кости с совершенно восхитительным каббалистическим узором, который он поторопился перерисовать себе в блокнот, то старинным пресс-папье строгих форм, с позеленевшей бронзовой ручкой в виде головы какой-то фантастической птицы.

Листал и книги.

Энселм находил сходство своей натуры только с некоторыми авторами веков давно минувших, его манили седая древность и мертвые времена, он предпочитал книги ничем не разрешающейся игры мысли, причудливого распада фразы и волнующей туманности слова. Прошлое манило и страшным распутством Борджа и Жиля де Ре, и элегантностью навек исчезнувших будуаров Людовиков, хранивших негу былых страстей, пряность души, усталость ума и изнеможение чувств. Те времена уже знали, сколь бесплодны попытки найти небывалую и мудрую любовь, обновить старые как мир и неизменные в своём однообразии любовные утехи… Но ему уродство закрывало прелести будуаров, а безудержный разврат времен Фарнезе отталкивала душа. Что остается? — зло подумал он, — жалкое самоублажение и безнадежность, что приходит на смену иссякшим порывам…