Ольга Михайлова - Аристократия духа

Теперь Райс понял язвительный сарказм Камэрона.

Но раз так, чёрт возьми, чем же заняться? Неужели последние дни свободы пройдут серо и буднично? Может, пощекотать нервы за вистом в клубе? Или все же приволокнуться за мисс Вейзи? Девица, Райс не лгал, совсем не понравилась ему, но если амброзия недоступна, почему бы не полакомиться свежим ростбифом? Однако, нет ли там высокородной родни? Он лениво навёл справки в клубе, и остался доволен услышанным. О девице много судачили, но никто не упомянул ни о строгом нраве, ни об уме. Это было хорошо. Кроме опекуна, джентльмена со странностями, если не сказать хуже, никто не был заинтересован в судьбе мисс Вейзи. И это было хорошо. Райс, покинув клуб, вышел на улицу и кликнул экипаж. По пути размышлял и строил планы. Неожиданно велел остановиться у таверны.

Захотелось выпить.

Между огромными бочками, в проходе, освещаемом газовыми рожками стальной люстры, располагались столики, на которых стояли плетенки с печеньем и солеными сухариками, тарелки с галетами и сэндвичами, на вид пресными, но внутри полными горчицы. Райс спустился по ступенькам и вошел в длинную, коричневую залу. Перегородки в половину человеческого роста разбивали ее на отделения, напоминавшие конюшенные стойла и уходившие в самые недра заведения, уставленные бочками с выжженными каленым железом клеймами. В самом широком месте залы располагалась стойка, над которой возвышались огромные пивные насосы, рядом с ними громоздились копченые окорока цвета старинной скрипки, омары, маринованная макрель в колечках лука и кружках сырой моркови, ломтики лимона, букетики из тимьяна и лавра, можжевеловые ягоды и горошины перца в мутном соусе.

Неожиданно Райс увидел Кейтона.

Сам Энселм оказался в этом хранилище крепких вин случайно, заинтересовавшись вывеской, и, войдя, ощутил себя порабощённым густым винным запахом. Он любовался шеренгой портвейнов — на вкус терпких или мягких, на цвет бордовых или малиновых, хвалящихся перечислением своих достоинств: «old port, light delicate», «cockburn» s very fine, «magnificent old Regina». В углу теснились бутылки с различными типами марочного испанского хереса, то приобретавшим цвет топаза, то становившимся бесцветным или дымчатым, сухим или сладким: «san lucar», «pasto», «pale dry», «oloroso», «amontilla»… Захотелось выпить.

Потом увидел на верхней полке пузатую тёмно-зелёную бутылку бенедиктина, форма которой настраивала его на мелодию томную и смутно-мистическую… Она напоминала ему нечто средневековое своим монастырским брюшком, пергаментным капюшоном и красным восковым гербом с тремя серебряными митрами на синем поле. Горлышко, запечатанное, как папская булла, свинцовой печатью, манило припасть к нему губами и упиться амброзией шафранного цвета, от коей исходило благоухание иссопа и дягиля, слегка приправленное йодом, бромом и мятной сладостью морских водорослей, а пожелтевшая от времени этикетка, на латыни звучно гласившая: «Liquor Monachorum Benedictinorum Abbatiae Fiscanensis», очаровала его…

Он заказал его. С виду букет был чистым, девственным, невинным, однако обжигал губы спиртовым пламенем, и легкая капля порочности, смешиваясь с неповрежденным благочестием, томила нёбо. Он, в легком опьянении, представил себе бенедиктинцев из аббатства Фекана. Кейтон хотел думать, что они и ныне, точно в средние века, выращивают лекарственные травы, следят за бульканьем настоев в причудливых ретортах и получают в своих колбах чудодейственные эликсиры…

Теперь, облокотившись на столик, Кейтон дегустировал стакан амонтильядо, но ощутил, что в этом сухом белом вине вдруг исчезла мягкая и душистая сладость и проступила мучительная, болезненная пряность. Потом подумал, что глупо пробовать сухое вино после ликёра — нёбо уже пропиталось элексиром Феканы и не чувствовало ничего иного… Но третий глоток принес с собой постижение вкуса, оно проступило сладкой истомой и напряжением плоти….

Он представлял, словно он в Греции, и даже нарисовал себе мысленно одежды из багряного шелка и лавровый винок на голову. Двоящимся взглядом смотрел на винные бочонки и видел, как из давильных жерновов, из разверзнутых недр, хлещет пенною бурей золотистый первенец Цереры… Вакховой мерою, дерзостной, безмерною, в кратеры пантикапейские в колхидские пелики лилось и пенилось вино фалернское… Перед глазами плыла бархатистая нежность руки арфистки, жажда губ раскаленных томила льдистой прохладой, в танце исступленных менад проступала какая-то непостижимая пьяная истина… Потом в апулийские псиктеры, в канфары гнафийские струилось искристое вино ситтийское…Ладони его ласкал плод лозы розовой, землистой осыпи, роскошь венценосная опаловой россыпи, небесной амброзии росная свежесть, — он был сейчас Цезарем, наблюдавшим, как в ритоны родосские, в лаконские гидрии стекало гибельное вино хиосское…

…Кейтон наслаждался и не был рад Райсу, ибо не любил делить свои наслаждения с кем бы то ни было. Однако мистеру Райсу было плевать на чувства Энселма. Но не на все. Кое что в Кейтоне сегодня удивило Клиффорда. Он знал его страстность и любовные излишества. И чтобы такой человек не воспылал страстью к мисс Сомервилл? Этого не могло быть. Подлинно ли он равнодушен к красотке Эбигейл, как пытался показать в парке? Кейтон был немного пьян, и самое время было поинтересоваться этим.

— Джентльмен пьет либо от отчаяния, либо от безнадежности, Кейтон.

Кейтон пожал плечами.

— Кому не на что надеяться, тому не в чем и отчаиваться, дорогой Клиффорд. В падении в пьяные бездны — не страшен ни сам полёт, ни неизбежность встречи с дном, ведь бездна — это по определению нечто без дна. Впрочем, Авиценна относил вино к разряду лекарств. Но это не так. В вине душа возвращается в платоновский мир первообразов, в блаженное бестелесное состояние, и сквозь бутылку, полную амонтильядо, мир выглядит не просто совершенно иначе, чем сквозь пустую, но и просто — выглядит совершенным… Явь — это иллюзия, вызываемая отсутствием вина. Если трезво взглянуть на жизнь, хочется напиться, но напившись — как избежать спасения от отрезвления?

— Чёрт, до чего же ты красноречив….

Тот усмехнулся, сам он просто болтал, не заботясь ни о смысле, ни о значении сказанного.

— Красивые слова нередко служат костылями хромым мыслям, Клиффорд.

Мистер Райс наконец бесцеремонно прервал пьяную болтовню мистера Кейтона.

— Так, стало быть, ты пьёшь от безделья… А я думал, красотка Эбигейл жестока к тебе…

Кейтон посмотрел в стакан и опустошил его.

— Филдинг был прав, говоря, что мужчина больше всего подходит для женского общества, когда его ум начинает туманится от вина… — Он еще говорил отчетливо, но глаза были мутными. — Но мисс Соммервилл не показалась мне жестокой. Она… милая. Назвала меня добрым человеком и полагает, что великая любовь может быть вызвана только великими достоинствами… наверное, она права. Не удивлюсь, что права… Именно поэтому мир так беден нынче любовью: в нём ведь почти не осталось достойных людей…

Мистер Райс понял, что ничего толкового от мистера Кейтона не услышит, но уверился, что тот и вправду ничуть не влюблён.

Ну, и зачем он сделал это? В субботу Кейтон проснулся с тяжелой болью в голове и услышал, как тетка жалуется компаньонке, что племянник накануне напился до чёртиков. Это было неправдой. Какие чёртики? Никаких чёртиков не было, это он прекрасно помнил, но незадолго до рассвета в его пьяном сне в мутной истоме тяжкого похмелья под кифару пьяного иерофанта, под напевы иеродулов, храмовых виночерпиев, кружилась белотелая гетера. Он был в Греции и слушал, как толстый Хариклий вел беседы с Галицием, учеником пифагорейцев, а жрица Гекаты спорила с третейским судьею о смерти богов и халдейской мудрости. Как тёмен был мир! И как бездонна была пучина пьяной ночи в угаре сумеречном! Его качало и уносило… ладьей хароновой, волнами Ахерона — в шаткую вечность… Где-то стонала Молли, ах нет… гетера под Аврелием, забавой скотской услаждался глашатай царский… Право же, пить вино неразбавленным, знаешь, друг мой, это по-варварски, сказал он сам себе по пробуждении.

Голова ныла. «Мое горе как саламандра — в вине не тонет, в огне не горит…»

Тётка смотрела взглядом презрительным и неприятным, но он получил все необходимое, чтобы быстро придти в себя, и к с двенадцати часам чувствовал себя довольно сносно. Около трех пополудни Кейтон с тёткой, согласно уговору, заехали к Реннам. Мисс Сомервилл не заставила ждать себя ни минуты, они прибыли к милорду Комптону и все были подлинно очарованы: мисс Сомервилл — великолепными эстампами, Кейтон и леди Эмили — книжными приобретениями графа, а сам граф Комптон — прелестью мисс Эбигейл.

Вскоре граф, сказав, что хочет кое-что предложить леди Кейтон на продажу, увел её из библиотеки, оставив там Энселма и мисс Сомервилл. Кейтон все ещё был под впечатлением прекрасных книг.

— Вам нравится? — мисс Сомервилл листала роскошные издания графа.

Взглянув на богатые ин-фолио, лежавшие на столике, он проронил, что раньше хотел стать летописцем вот таких последних вздохов, бессвязного бормотания и агонии латыни, умирающей от ветхости в кельях и монастырских собраниях Европы, пергаментов великого Аквината, где за каждой строкой проступает невыразимая бесконечность души, открывавшаяся то в избытке стиля, то, напротив, в фигуре умолчания… Язык его неподражаемо великолепен, прост и мрачен, нервен и вычурен, способен уловить самое неуловимое впечатление, передает сложнейшие оттенки эпохи, и без того чрезмерно глубокой и болезненно умной…

— Хотели раньше? — спросила мисс Сомервилл. — Ваши намерения изменились?

— Увы. Мой старший брат умер, и ныне я — единственный сын отца.

Она улыбнулась — но в глазах таилась грусть.

— Мне редко доводилось видеть, чтобы кто-то скорбел по поводу того, что ему предстоит унаследовать семейную вотчину. Вы очень любили брата?

— Правильнее было сказать, что я плохо знал его. Десять лет разницы. Когда я родился, он был отправлен Вестминстер, потом мы изредка виделись на каникулах, но близости меж нами никогда не было. Нас и некому было сдружить — мать рано умерла, отец жил одиноко… но некоторые уроки брата пошли мне на пользу.

— Но в Вестминстере у вас были друзья? В Оксфорде? Мне показалось… — она умолкла.

— Показалось…?

— Что с мистером Ренном вы не друзья…? Ваши друзья — мистер Камэрон и мистер Райс?

Он опустил глаза, недоумевая, куда это запропастились мистер Комптон и его тётка. Разговор становился неприятным для него. Кейтон вздохнул. Он понимал, что назвать этих господ друзьями — значит уронить себя в глазах мисс Сомервилл, да и если задуматься, друзья ли они ему?

В душе нарастало что-то тягостное — хотелось отстраниться от этих синих глаз и вопросов, которые всегда царапали душу. Ну почему бы ей не быть как все: болтать о пустяках, не напрягая и не отягощая собеседника, почему бы не поговорить о книгах, наконец? Что эта красотка хочет узнать? Разве он позволит ей понять себя? Никогда. Он никогда и ни для кого не будет объектом изучения. Зачем же делать вид, что он интересует её? У любой вежливости есть границы, и не следует переступать их. Но грубым с женщинами он быть не умел, красота её расслабляла его, навевала тяжелую тоску о несбыточном, и он ответил — мягко и безгневно, но постарался вложить в свои слова все необходимое, чтобы избежать подобных вопросов впредь.

— Вам трудно будет понять это, мисс Сомервилл. Я просто несколько замкнут. Give every man thy ear, but few thy voicе — слушай всех, но говори с немногими. Уродство — отторжение, причем двойственное: оно отталкивает от вас других, в вас же самом порождает склонность к одиночеству, созерцанию, безмолвию. — Он улыбнулся, — горечь обид, нервные приступы и тайные душевные муки — всё это привыкаешь переживать в себе, не вынося на публику. Я никому и никогда не позволю читать в моём сердце и заглянуть себе в душу. Поэтому у меня нет, да и не может быть… близких друзей. Я не нуждаюсь в них. Hedge between keeps, friendship green, когда между друзьями изгородь, то и дружба дольше.

Мисс Сомервилл окинула его задумчивым взглядом и ничего не сказала. Её молчание создало какую-то неясную недоговоренность, и он, досадуя на себя, сожалея, что, может быть, незаслуженно причинил ей боль, проронил, что знает людей, куда более одиноких, чем он сам.

— Мне показалось, что вы сами воздвигли вокруг себя каменные стены…

Кейтон усмехнулся.

— А мне показалось, что мы в этом похожи, мисс Сомервилл. Ведь к вам тоже… так просто не подойти. Сложно и заслужить ваше расположение…

— Это верно, — спокойно согласилась она, — я стараюсь дистанцироваться от тех, в ком не вижу друзей, а друзей вижу в немногих. Я заметила, что les liaisons dangereuses, опасные связи, дорого обходятся тем, кто допускает их…