Ольга Михайлова - Аристократия духа

Он напел после пустую шансонетку — и она мгновенно поняла, что он поёт то, что не нравится ему…

После, у леди Блэквуд… Ведь эта фраза мелькнула: «Сейчас рядом крутится молодой Камэрон, но Эбигейл уже сказала, что настойчивость ненравящегося мужчины угнетает больше, чем равнодушие нравящегося…» Она тогда уже поняла, что нелюбима. Это был сказано о нём?

Парад-Гарденс… «…О чем вы задумались, мистер Кейтон? Любуетесь бабочками?» Он болтал тогда, слегка хмельной, всякий вздор… «…Вы приглашены к Беркли, мистер Кейтон? Не будете ли вы любезны солгать, что пригласили меня на первые два танца?» Ему показалось, что она воспользовалась им, как отговоркой. Он ещё позавидовал Камэрону — тот мог претендовать на любовь… О, глупец. У Комптона, когда милорд и леди Кейтон оставили их наедине, она проронила: «…Мне показалось, что вы сами воздвигли вокруг себя каменные стены».

Последняя встреча у Реннов. «Когда я поняла, что люблю вас — это не было бедой. Когда я поняла, что мое чувство роковым, фатальным образом не взаимно, — это было больно, но бедой не было. Но когда я поняла, что полюбила мерзавца — это… почему-то… оказалось бедой».

Выстроившиеся в памяти и чередой мелькавшие эпизоды, увы, лишь усугубили его тоску до висельного отчаяния. Но глупо было лгать себе — у него не было обратного пути. Искусительная возможность повернуть время вспять, прожить его заново — отсутствовала. От дурной фразы «быть могло бы» веяло чем-то загробным.

«Я, лишь рисунок, сделанный пером На лоскуте пергамента; я брошен В огонь и корчусь…»

Он не хотел унижать себя враньем. Можно свысока плевать на влюбленных людишек и смеяться над ними, когда ты подлинно выше любви… Но кто из живущих выше? Мужчина, чье сердце никогда не обжигала любовь женщины, мужчина ли? Отвергать же любовь на словах, но скрипеть по ночам зубами от мутной тоски и пароксизмов неудовлетворенной похоти, — ничего высокого в этом нет. Это смешное и жалкое высокомерие эзоповой лисицы, объявляющей кислым и невкусным виноград, до которого ей не дотянуться. «Нет ничего слаще любви, нет ничего выше, приятнее, полнее и прекраснее ни на земле, ни на небесах, ибо любовь — это дитя Бога и обитает лишь в Боге, превыше всех сотворенных вещей. И любящие нас — священны, даже если мы не любим их…» Не любим?

Его сотрясло. Господи, да если бы он только мог помыслить, на одно мгновение поверить, допустить, что девушка, подобная мисс Эбигейл, может быть к нему искренне расположенной, подлинно заметить его, предпочесть другим, полюбить, — о, его перегнуло бы пополам! Он рабски склонился бы перед ней, не чувствовал бы ни малейшего унижения, простираясь во прахе, целовал бы следы её ног на улицах Бата…

За единый взгляд любви…

Уродство сыграло с ним злую шутку. Оно не помешало тому, чтобы его полюбили, но так исказило его понимание, что воспрепятствовало обрести плоды этой любви, получить то, о чём он даже мечтать не мог, то, что могло принадлежать ему, стоило протянуть руку… А что он? Обижался на глупые реплики, нервничал из-за пустяков, страдал из-за уязвленного самолюбия… Это же уродство исказило и помрачило его разум, заставив совершить непотребное… Это уродство довело его до такого плебейства духа, до той духовной неприглядности, которой подлинно не выдерживает ни любовь, ни дружба, ни даже поверхностное приятельство. Ренн прав в своем отторжении. Столь же прав, как и мисс Эбигейл, с той лишь разницей, что Альберту действительно было меньше терять. Боже мой, и он ещё глумился про себя над вздорной блудливой дурочкой Молли и её помрачёнными мозгами!! Что было с твоими мозгами, идиот?

…Постучав, вошла тётка, окинув его обеспокоенным взглядом.

— Энселм, что вчера с тобой случилось?

Он поднял на неё тяжёлые, словно свинцовые глаза.

— Меня сильно ударило по голове, тетушка…

— Что? Чем?

Он пожал плечами и утомлённо махнул рукой.

— Мои грехи. Но меня вразумило…

Леди Эмили смерила его сосредоточенным взглядом.

— О… Понимаю. Это, если соберётся ударить, бьёт наотмашь.

— Угу.

Он хотел было подняться, но почувствовал тупую боль во всем теле. Его подлинно словно избили. Неожиданно он вспомнил разговор с тёткой по возвращении с пикника, её двусмысленный взгляд и не менее странный вопрос. Его портрет, нарисованный Эбигейл, все ещё лежал на каминной полке в гостиной.

— Тётя, а почему вы спросили тогда… когда увидели мой портрет… Вы спросили, рисовала ли мисс Сомервилл и других мужчин, или — только меня?

— Спросила. Ну и что?

— А зачем вы об этом спросили?

Тётка смерила его все тем же двойственным взглядом. Странно хмыкнула.

— Ну, ведь и дураку понятно, когда девица вдруг рисует портрет мужчины, которого почти не знает, это желание обратить на себя его внимание и свидетельство интереса к нему. Если она рисует одного, не замечая остальных — она выделяет его для себя из толпы.

— А почему вы мне этого не сказали?

Тётка пожала плечами.

— К чему говорить банальности? Мы сделали все, чтобы свести вас… но мне показалось…

— Что показалось? — напряжённо произнёс он, стараясь, чтобы голос не звенел, но звучал, как обычно.

Тётка пожала плечами.

— Об этом и говорить не хочется, дорогой племянник.

— Что вам показалось? — чуть не взвизгнул он.

Тётке его истеричность не понравилась. Джентльмены не визжат — и она щедро облила его ушатом ледяных и зловонных помоев.

— Первой мыслью было то, что либо ты, как последний дурак, цены себе не сложишь, либо просто неполноценен, и тогда род Кейтонов и вправду обречён. Третьего объяснения у меня тогда не было. Кто ещё мог не оценить внимания такой красотки и умницы?

Проступившая нервозность Кейтона только судорожно сотрясла его пальцы и перекосила лицо нервным смехом.

— Нет-нет, тётя, ну что вы… Второе… Не пугайте отца… второе неверно.

Но леди Эмили этим не ограничилась.

— Я тоже потом подумала, что дело в другом. Ведь те, кто шляются по смрадным притонам, да возвращаются, как мартовские коты, с блудливыми глазами, дешёвыми духами облитые, — на что и претендовать-то могут? Соглашающимся на отбросы амброзию и не предлагают, это всё равно, что в сточную канаву столетний коньяк вылить. Вот мимо твоего рта его и пронесли…

Энселм закусил губу, чувствуя, как предательски краснеет.

— Чем тебе девица-то не потрафила? Считаешь себя принцем-консортом, что ли? Королеву тебе подавай?

Принцем-консортом Энселм себя не считал. Нельзя было сказать, что первая догадка тети верна. Он отнюдь не думал, что мисс Эбигейл недостойна его. Это уж было и вовсе смешно. Но что толку? Исходя из ошибочных постулатов, но опираясь на знание жизни и житейский опыт, тётя была права в главном.

Он оказался последним дураком. Просто идиотом.

День длился бесконечно. Энселм почти ничего не мог проглотить ни за завтраком, ни за обедом, но, боясь насмешливых комментариев тётки, все же съел что-то, не чувствуя вкуса. Около четырех пополудни должен был приехать отец, и Кейтон понял, что мучительно боится и не хочет этой встречи. Он решился даже попросить тетку поговорить с братом и уговорить милорда Эмброза отпустить его в Мертон, не мучая и не терзая разговорами о женитьбе и о поместье, но тут леди Кейтон, когда они остались за столом вдвоём, спросила о том, о чём сам Энселм старался не думать вообще.

— Ладно, племянничек, пусть ты не сумел разглядеть у себя под носом Венеру. Что мешает сделать это сейчас?

Она осеклась, заметив, как глаза Кейтона налились слезами. Рассказать ей о Райсе было невозможно, но без этого он не мог ничего объяснить. Но понимая, что после его отъезда тётка и леди Джейн могут попытаться поговорить с Эбигейл, понял, что этого тоже нельзя допускать. Его сковало холодом. «Ты хочешь все рассказать ей? Ты сошёл с ума?», прозвенел в мозгу странный голос. «Мистер Кейтон, прозвучал вдруг там же голос Ренна. Вы — законченный мерзавец. И потому я прошу вас не считать меня долее в числе ваших знакомых…» You made your bed, now lie in it. Он уже по глупости счёл тетку недалёкой дурой — и что получил, такой умный?

Кейтон сделал глубокий вдох и выговорил.

— Я… сделал глупость… Хотелось бы думать, что глупость. Мне надоели выходки мисс Вейзи и я… Райс проигрался. Я выручил его и попросил сыграть с мисс Вейзи шутку. Шутку! А не мерзость!! — Он умолк, заметив остановившийся взгляд тётки, но потом, чуть отдышавшись, продолжил, — тот вытворил нечто совсем уж непотребное и рассказал об этом Камэрону, ну, а тот, разумеется — мисс Сомервилл и Ренну, преподнеся это… как ему было удобно. Альберт вчера отказал мне от дома.

Тётка выпрямилась и смотрела на него так, словно впервые видела. Он вытянул к ней бледные пальцы.

— Если вы собираетесь мне сказать, что я достоин пули, вспомните, что я последний в роду. А что чести я роду не делаю — это я и без вас уже понял. — Он нервно потер лоб, не поднимая глаз на леди Кейтон.

Ему было тошно.

— Боюсь, ты не до конца понимаешь, что натворил… — тётка умолкла. — Пути чести грязными не бывают.

— Да… Но, поймите, — он наконец решился поднять глаза, в них стояли слёзы, — я не думал о подобном — клянусь, в голову не приходило. Ренн спросил, а что я, собственно ждал от Райса, и ответить мне было нечего, но, Богом клянусь, я не думал о подобном. Недомыслие не есть умысел. Я не думал. — Голос его вновь задрожал. — Тётя, умоляю, через два часа приедет отец, пусть не говорит со мной ни о браке, ни о сватовстве, мне нужно уехать…

— Да, нужно… плетьми бы тебя нужно… — медленно побормотала она и тоскливо процитировала что-то, что он уже слышал, да забыл, где. — «О своих заслугах не нужно помнить, о милости к себе не помнить нельзя, о нанесенных тебе обидах нужно забывать тотчас же, о своих проступках забывать нельзя никогда…» Бедный ты, бедный… — Она горестно покачала головой и вздохнула, заметив больное лицо Энселма. — Ладно, я поговорю с братом. Сам ему ничего не говори. Это убьёт его.

Кейтон кивнул. Да, это он понимал. Тётка подошла к нему вплотную.

— Мне бы хотелось… возможно, я опережаю события, а возможно и просто… мне мерещатся призраки. Но, по мне, лучше распугать призраков, чем…

— Чем…?

— Мне понравилось твоё понимание, что ты не делаешь чести… надеюсь, всё же — пока — нашему роду. Одновременно рада, что ты помнишь, что последний в роду. Не смей глупить. Из дерьма надо вылезать, выкарабкиваться, отмываться и очищаться. Не надо топить себя в нём с пулей в башке. Гробы и без того смердят. Понял?

Он молча кивнул.

— Но что мисс Сомервилл? Ты полагаешь, что… она не простит тебе мерзости или равнодушия? Ты подлинно равнодушен к ней?

Он истерично затряс головой, руки его заходили ходуном, он с трудом смог унять их судорожные движения.

— Если бы я только мог предположить, что хоть на волос интересен ей…

Леди Кейтон вздохнула.

— Ты являешь собой такую дивную смесь ума и глупости, налитую в один бокал, дорогой племянничек, что страшно взболтать…

Энселм не знал, о чём говорила тётка с отцом по его приезде, но не мог не оценить тётушкины дипломатические способности. Милорд Эмброз согласился с тем, чтобы он пребывал в Оксфорде до защиты магистерской диссертации, смотрел на него странным взглядом, столь усталым и робким, что у Энселма сжалось сердце.

Вещи его уже были собраны, и теперь Кейтон пожалел об этом — он потерял последний шанс хоть чем-то занять себя. Он попросил тётку уступить ему футляр для карт, куда бережно сложил, осторожно свернув, рисунок Эбигейл. Это было всё, что оставалось ему от неё, подумал он и снова закусил губу, чтобы не завыть.

Неожиданно в нём поднялось страстное желание бежать к ней, пытаться объяснить, оправдать себя, умолять сжалиться над ним, выслушать и понять, но он тут же и погасил в себе этот безнадежный и глупый порыв. Что он объяснит? Как оправдается? Камэрон говорил с Райсом и мог рассказать всё, что угодно. Да и что возразить на очевидное — именно он сподвиг Райса на это мерзейшее дело. Господи, будь трижды проклят тот день, когда он вообще узнал в Вестминстере этих негодяев!

Оправдаться…

«Великая любовь может пробудиться только великими достоинствами. А если любить нечего — любовь будет ничтожной, чтобы она о себе не думала. Вы не согласны, мистер Кейтон?…» Теперь он снова был аристократом. Точнее, им сделала его полученная от судьбы оплеуха. Великие достоинства… Он снова едва не завыл, закусив до боли губу.

Выезжая на следующий день на рассвете из Бата, приказал проехать через Палтни-Бридж. У дома Реннов остановил экипаж. Долго украдкой смотрел на окна, занавешенные и сонные, наконец, велел трогать. Теперь, когда он оставлял Бат, поймал себя на том, что совсем не хочет уезжать, покидать то единственное место, где был любим, тот дом, куда вход ему был навсегда заказан.