Ольга Михайлова - Аристократия духа

На полпути зашел перекусить в таверну. Там были лишь двое: бледный пастор в длиннополом рединготе, в мягкой шляпе, шнурованных башмаках, прилизанными волосами и в круглых очках, и субъект с бульдожьим лицом, сизыми щеками и по-бычьи тупым взглядом, сквозь дрёму взиравший на него. Кейтон, заказав портер и ветчину, снова поймал себя на том, что не хочет есть. Но не это было главным. Что-то в нём самом перекашивалось, изламывалось, перегибалось, трескалось и ломалось. Из него совсем ушла та сила, что последние до рокового понедельника дни переполняла его. Кейтон вдруг поймал на себе обеспокоенный взгляд бледного пастора, спросившего, хорошо ли он себя чувствует? Он себя не чувствовал вообще, но успокоил встревоженного джентльмена, и снова сев в экипаж, велел трогать.

В Мертоне Кейтон оказался ближе к вечеру, колледж был полупустым, до начала занятий оставалось три дня.

Господи, как он стремился сюда ещё несколько дней назад, как тосковал по желто-терракотовым стенам Мертона, по своему столу, конспектам и книгам! И вот он здесь, но эти стены, цвета горчичной охры, лишь усугубили его горечь, а аскетичность обстановки — обострила боль необретённости. При понимании, как близко он был от счастья, сердце сжимало мукой. Кейтон чувствовал себя совсем обессиленным, словно изнуренным изматывающей болезнью, был странно отрешён от своих былых устремлений.

Сразу по приезде Кейтон направился в ботанический сад, до страшной усталости бродил там, вглядываясь в зеленеющую листву, вдыхал аромат цветов, ловя себя на впервые прочувствованном стремлении отрешиться от разума, погрузиться в царство безмыслия, скользить по поверхности ощущений, ибо холодное осмысление сложившегося положения, он понимал это, уничтожит его. Сослагательное наклонение, условность и зыбкость, возможность и вероятность, причудливо тасующаяся карточная колода, мелькающие масти… Никогда ещё он не чувствовал себя таким потерянным, разбитым и бессильным. В глазах у него всё плыло, двоилось, кружилось. Вскоре он утратил чувство расстояния. Деревья, казалось, отодвинулись чуть ли не на милю от него. Он понял, что это галлюцинация. В голове у него возникла боль и волной прошла по всему телу. Он уселся на траву под деревом, и его невидящий взгляд упал на ряды грядок с цветами, но лишь через час увидел их с полной ясностью — перед глазами стоял зеленоватый туман, сквозь который проступали неясные и расплывчатые образы.

Он сумел пережить первую ночь в Мертоне, хотя и проснулся почти на рассвете. За окном моросил дождь, он не хотел вставать, но, скрючившись под одеялом, пытался продлить мутное сновидение, виденное до пробуждения: какие-то верстовые столбы, дорога, бескрайние холмы… Но не получалось, сон ушел, в нём текли все-те же тягостные, неприятные мысли, они повторялись, мучили и терзали, не давая минуты покоя.

Он снова задумался, вспоминал. Вспоминал о том главном, что чёрным шлагбаумом закрыло ему путь к немыслимому для него счастью, отгородило от невообразимой для него любви, уничтожило все возможности считать самого себя человеком. Хотя бы человеком. Ведь он хорошо помнил, как потрясли его слова леди Эмили! «Молодой Райс девицу, невинности лишив, бросил в придорожной гостинице в пяти верстах от Глостера. Там её и нашли сегодня… Понял?…» Он тогда, первым помыслом, ещё чистым, счёл Райса сумасшедшим. Тётка поправила его. «Сошедший с совести и чести, а с умом у него, я полагаю, всё в порядке…»

Правильно. Но ведь сам он ужаснулся, поняв, что вместо шалости несчастной дурочке испортили жизнь!! Он тогда еще был человеком. Джентльменом. Аристократом — и мыслил аристократически. Он ведь ужаснулся. Но что произошло с ним дальше? Что с ним, все понявшим верно и ужаснувшимся, случилось потом? Он вспомнил… Он заставил себя вспомнить всё, что бесило его в поведении мисс Вейзи, и уже через минуту сказал — поделом. Самооправдание, стремление отодвинуть собственную вину и забыть о том, что случившееся — прямое следствие его воли, — он стал плебеем и мыслил уже плебейски. Да, осуществил мерзость другой, — он лишь заказал её…

Но нет!! Кейтон вскочил, как ужаленный. Он этого не хотел!! Злого умысла не было… Такого злого умысла… Умысел-то был… Но Ренн прав, вернее, прав не в понимании, но — в своём двойном непонимании: «Ты, что, не знал, кто он? Что иное он мог вытворить?» «И ты… ты просил его свести счеты с несчастной девчонкой, сиротой и дурочкой, которая что-то там о тебе наболтала?» Ну почему, почему спустя немногие минуты после сообщения тётки, уединившись, он пожалел дурочку, — но тут же и…возгордился собой, сочтя, что весьма ловко все проделал — и даже подумал, что Райс полакомился всласть и от такого блюда он и сам бы не отказался! Он рассмеялся тогда в темноте… «Да не смутят пустые сны наш дух! Ведь «совесть» — слово, созданное трусом, чтоб сильных напугать и остеречь. Кулак нам совесть, и закон нам — меч…» Откуда это?

Чёрт!.. Ричард III… Да, осмыслил Кейтон, вот он — переход от аристократизма духа к ничтожеству помыслов, но в его искажённой натуре этот дикий зигзаг был куда страшнее. От высоты духа, от божьего смирения и кротости, от жалости к жертве чужих прихотей и своей мести — он не опускался к ничтожеству помыслов, он сразу взлетал — на вершину низости. Он подлинно носил в себе Ричарда, которого столь бездумно тогда процитировал… Да, это Глостер проступил в нём… Он ведь воистину страшно усилился тогда. Ему казалось — на его голове — корона, в руках — скипетр!

Но почему? Почему, совершив мерзость, он стал сильнее?

Следующим вечером вернулся Ренн. Кейтон видел из-за полуопущенной шторы, как тот торопливо пробежал под зонтом к подъезду, слуги занесли саквояжи, экипаж отъехал от дверей. Энселм ожидал, что Альберт, несмотря на их последнюю встречу в Бате и разрыв отношений, всё же зайдёт, хотя бы поприветствует его, но в коридоре было тихо.

Ренн не зашел ни разу за два дня, а после начала занятий выбрал в аудитории место, если и не максимально далёкое от него, то достаточно отдалённое, чтобы уничтожить всякую возможность общения. Кейтон был огорчён этим. Вернувшаяся бессонница, тяжелые мысли, душевная тягота усугублялись вынужденным одиночеством. Тогда, в Бате, он не воспринял слова Ренна всерьёз, считал, что невиноват в произошедшем, что всё пустяки. Последовавший разговор с мисс Эбигейл был для него ушатом ледяной воды, заставившим его очнуться от обморока подлости, в котором он находился. Но разве Ренн сказал не то же самое? Теперь то, что Кейтон выслушал тогда от Альберта с высокомерной иронией, било его больнее, чем он думал. Одиночество стало до тошноты тягостным, но было и ещё одно — куда более важное для него обстоятельство. Едва ли мисс Эбигейл, думал Энселм, которая даже от мисс Рейчел скрывала свою любовь к нему, открылась Ренну. Этого быть не могло. А значит, он мог бы хоть изредка, как бы ненароком спрашивать о ней, какие-то сведения получать из приходящих Ренну писем от сестры и кузины. Но Ренн не разговаривал с ним, не утруждал себя даже приветствием, игнорировал его присутствие, где бы они ни сталкивались.

Первые недели занятий Кейтону удалось за счёт наваленных на себя на консультации у Даффина заданий как-то избыть время, он работал на износ, но если раньше мог бы напрягаться для того, чтобы понравиться Даффину и заслужить его одобрение, то сейчас эта мотивация отсутствовала. Огромный объем работы позволял не думать, изжить мысли о потерянном, как-то смириться с существованием. Но всё, что ему удавалось — временами выторговывать себе несколько часов забвения в библиотечных залах Мертона, когда напряженная работа ума была направлена трактовку чужих мыслей. Теперь он, словно о наковальню, бился об Ренна. В Альберте проступила невесть откуда взявшаяся твердость металла, его серо-голубые глаза обрели цвет стали, и лицо, которое неизменно раньше смягчалось при виде его, теперь каменело в жестком остракизме. Кейтон удивлялся этой проявленной силе, тем более, что ощущал в ней нечто необоримое для себя.

Ренн оказался куда сильнее, чем он мог бы даже предположить.

Но Эбигейл… Кейтон вздрагивал всякий раз, когда слышал, как лакей приносил Ренну письма. При мысли, что оттуда он мог бы получить хоть какие-то известия о ней, в нём обрушивались в прах последние бастионы самолюбия. На одной из перемен он решился подойти к Ренну сам.

— Такое впечатление, что перестав числить меня среди своих знакомых, ты странно усилился…

Ренн окинул Кейтона долгим взглядом. Смотрел так, словно впервые видел. Наконец ответил.

— Это не сила. Я перестал считаться с тобой, утратил уважение к тебе. Я больше не люблю тебя. Я ослабел. Но верно и обратное… Любой силен, когда нечего терять.

Кейтон поморщился.

— Ты не понимаешь трагедии уродства…

— Ну, почему же? Последние недели в Бате дали мне немало материала для размышления… Ты и в самом деле урод.

Душа Эбигейл была беззлобной. Она не умела ни ненавидеть, ни мстить, ни таить обиды. В её понимании, это обременяло и калечило душу. Не умея ненавидеть, она не имела и личных врагов, но тех, кто по каким-то причинам не любили её самое — она жалела и всегда стремилась подыскать им оправдания, чем удивляла многих. В ответ на холодный выпад она отвечала мягкой улыбкой, не замечала бестактностей и колкостей. Исключение составляли люди, подобные мистеру Камэрону, но даже с ними мисс Сомервилл старалась быть вежливой.

Подруги искренне не понимали беззлобия и мягкости Эбигейл, но видели, что она неизменно ровна, спокойна и доброжелательна. Столь же мягкой и радушной она была и с мистером Кейтоном, и никто — ни Энн, ни Мелани, ни Рейчел не заметили её увлечения. В итоге мисс Сомервилл сумела оставить весь свет в неведении о своих чувствах и своих печалях. Никто ничего не заподозрил. Но это мало ей помогало, для неё настали чёрные дни. Она долгими часами бродила по Садам, тенистым улочкам и Бювету, по Пирпонт-стрит, Ривер-стрит, Бедлгрейв-кресент — всем тем местам, где когда-то встречала мистера Кейтона, при этом настойчиво стараясь избавиться от неуместной и безрассудной склонности к мистеру Кейтону. Чаще всего она вспоминала их последний разговор на лестнице. Иногда она жалела, что проговорилась. Иногда — сокрушалась, что вообще узнала его. Иногда — проклинала себя. Иногда была склонна безжалостно судить его.

Да, он совершил непотребное, ужасное дело. Как он мог? Она видела, что его больно задевала бестактность мисс Джоан, но — мстить женщине? И ведь он сделал это не сам… Чтобы подбить на такое — нужно не иметь ни жалости, ни чести. Он к тому же лгал ей, говоря, что не является другом мистера Райса. Но чтобы попросить о подобной услуге, люди должны быть весьма близки. Близки по духу. Мефистофель…

Едва она подумала об этом, подняв голову, увидела на Бедлгрейв-кресент миссис Летицию Уэверли. Та была одета в дорожное платье, лакей ставил в ландо саквояж. Увидя Эбигейл, Летти просияла.

— Эбби, как я рада тебя видеть!

— Ты уезжаешь?

— Да, но я ненадолго, скоро вернусь. Я не хотела ехать, но ради Элайзы…

— Элайзы?

— Моя подруга Элайза послезавтра выходит замуж за моего брата. Мы породнимся. И это единственное, что меня радует во всем этом… — Летти тяжело вздохнула. — Ты же слышала о последнем скандале Клиффорда?

— Ты о мисс Вейзи?

— Да. Бедная девочка! Но что было делать, Эбби? — глаза Летти налились слезами. — Ведь всех не предостережешь…

— Боюсь, ты судишь брата излишне строго. — Лицо мисс Эбигейл побледнело, она нервно потерла рукой лоб. — По имеющимся у меня сведениям, он просто в этом случае… любезно выполнил просьбу одного из своих друзей.

— Клиффорд? — Летти недоверчиво усмехнулась, и покачала головой, — ты не знаешь его, Эбби. Он никогда не сделает ничего, чего не хотел бы сам. А просьбы друзей… Я же тебе говорила — у него их нет.

— Как нам сообщили, мистер Кейтон попросил мистера Райса соблазнить мисс Вейзи.

Миссис Уэверли снова бросила на Эбигейл недоверчивый взгляд, но тут из подъезда появились респектабельный человек средних лет и седовласый мужчина, тяжело опиравшийся на трость. Мисс Сомервилл торопливо распрощалась с Летицией и снова побрела по улице. Через несколько минут она обернулась и заметила, как мужчина уже усадил старика в экипаж, и нежно протянул руку миссис Уэверли. Она подала ему свою и опустила глаза. Мисс Сомервилл подумала, что это — доктор Норман, о котором дважды упомянула Летиция, и неожиданно улыбнулась, предположив по смущенному виду подруги, что именно внимание доктора Нормана помогает подруге побороть свалившееся на неё горе.

Впрочем, это её не касалось, к тому же, Летти недавно исполнилось двадцать три года.

Теперь мысли мисс Сомервилл несколько изменили направление. Бесспорно, то, что Летти тогда сообщила ей о брате, оказалось более чем правдой. Со стороны миссис Уэверли это был благородный и самоотверженный поступок — она готова была пожертвовать честью семьи ради того, чтобы предостеречь её. Эбигейл в предостережении не нуждалась — душа, в которой живет любовь к одному мужчине, неспособна вместить другого. Но Летти же не знала об этом.