Звонок мобильного прозвучал очень не вовремя. Родион поморщился от собственной рассеянности: ну как же он не отключил звук! Но все же выудил из кармана вибрирующий аппарат.

– Алло? – И замолчал, слушая.

Лицо его меняло выражения быстро, как слайды: удивление, недоверие, гнев, отчаяние, отрешение.

– Мишель, – простонал он, отшвыривая телефон в сторону. И закричал: – Ми-ише-ель!

* * *

Ника лежала на земляном полу, широко раскинув руки, словно желая кого-то обнять. Запах трав щекотал ноздри и вызывал воспоминания о летнем пикнике на Ольгиной даче в раскаленном солнцем июле. Скошенная трава на лужайке; раскидистые ветви старой яблони, отбрасывающие сочную прохладную тень; вкусная колодезная вода – такая холодная, что от нее ломило зубы; сладкие ароматные пятна на ладонях, оставшиеся после сочных ягод малины; ленивые разговоры и такие же ленивые мечты и надежды.

Здесь, где она находилась сейчас, уже не было места ни мечтам, ни надеждам. Тоска – занудная, скулящая – накатывала волнами. Андрей уезжает… С Егором вышла размолвка. А она сама – неудачница…

Затылок внезапно занемел, как будто на него наложили ледяные ладони. Ника хотела повернуть голову, чтобы устроить ее поудобнее, но не смогла. Она лишь могла лежать навзничь на холодном полу, широко раскинув руки, и молча смотреть на бледную и кособокую тень на противоположной стене, падающую от одинокой свечи.

Пламя дрогнуло, будто от легкого сквозняка, но не погасло, а, наоборот, разгорелось ярче. В его свете тень на стене принялась извиваться, плавиться, меняться. Она то сжималась до размеров воробья, то разрасталась до человеческих размеров и приобретала все более четкие очертания, пока не превратилась в силуэт бородатого и сгорбленного старика.

Откуда взялась здесь эта тень? Ника была уверена, что в помещении никакого старика не было. Накативший на девушку страх парализовал ее и лишил голоса. Она даже дышала с трудом: легкие, как и все органы, наполнялись теперь не кислородом, а ужасом, разносимым по телу отравленной кровью.

Вдруг тень старика сошла со стены и распалась на множество других, более мелких, закружившихся вокруг Ники в безумном хороводе. Здесь были тени и стариков, и старух, и молодых парней, и бородатых мужиков, и простоволосых баб, и детей. Они кружились и кружились вокруг нее, и пели заунывную, так не вяжущуюся с их пляской песню, слова которой разобрать было нельзя. Тени сужали круг, почти приближаясь к Нике вплотную, и тогда они сливались в одну черную массу, и вновь отдалялись, рассыпаясь на разные фигуры. Они напоминали карты, которые невидимая рука то собирала в колоду, то вновь раскладывала по мастям.

Откуда-то издалека, словно из другого мира, еле различимо доносилась тонкая электронная музыка, что-то напоминающая, чем-то знакомая и вызвавшая в душе крошечное тепло, будто именно этого звука Ника очень ждала и наконец-то дождалась, пусть и поздно. И тени немного отступили от нее. Но едва смолкла мелодия – Ника вновь впала в отчаяние, и тени снова приблизились к ней.

* * *

Он не успел.

Может, ему не хватило одного дня, а может, и часа. Но как бы там ни было, он не успел. Мишель больше нет, и мир в то мгновение, когда ему сообщили о ее смерти, вызванной передозировкой, не разбился на осколки, а стерся в пыль. Ее больше нет, он не успел ее спасти, как ни старался.

Если бы отец помог ему. Если бы журналистка не прихватила случайно свечу. Если бы не сбежала та девица, кукла Барби. Если бы он заманил журналистку в ловушку немного раньше, хотя бы на час раньше. Он мог бы успеть. Но он не успел.

Родион шел по дороге навстречу фарам машин и думал о том, что в той темноте, которая обрушилась на его жизнь, больше не будет светлых вспышек. Жизнь без солнца – это не жизнь.

Он шел по дороге, бросив вызов конусам желтого света от фар, подзадоривая их, играя с ними в русскую рулетку, надеясь найти в них избавление от той жизни, которая враз стала не жизнью, а… Даже не адом. Черной комнатой без света, воздуха, звуков. Вакуумом. Он, широко раскинув руки, шел в объятия смерти, но проклятая старуха его будто игнорировала, насмехалась, играла в кошки-мышки. Даже тут ему не везло. Машины вовремя замечали его и, сердито сигналя, объезжали. Он словно вдруг сделался неуязвимым. Черт знает что… Невидимая броня, щит, колпак. Похоже на проклятие.

Шел дождь, мелкий и частый, будто просеянный сквозь сито. Капли дождя смешивались на его лице со слезами и брызгами грязи от проезжающих машин, стекали по шее за воротник. Но Родион не замечал этого.

Ему не жалко было журналистку, которую он оставил умирать в строительном вагончике на заброшенной стройке. Она сама виновата – слишком доверчива, глупа и любопытна. Купилась на обещание рассказать ей сказку, пошла за ним, как крыса за дудочкой. Профессиональный интерес пересилил осторожность. Ну и поделом ей. Он никогда не любил журналистов. Эпатаж, сенсации, «горячие темы» – вранье, но ради пары строчек вранья они готовы поплатиться жизнью. Родион не понимал такой фанатичной преданности делу. Не понимал, но, однако же, дважды сыграл на этом. Даже трижды, если учесть и того несчастного писаку-графомана.

На любопытство журналистки он и рассчитывал, когда отправил ей пакет с кусками бездарной рукописи ее дружка. Кинул наживку, надеясь втянуть журналистку в игру, а дальше – дело техники, экспромт. Конечно, он пытался получить свечу и без таких «реверансов»: подговорил знакомого с криминальным прошлым украсть у журналистки сумку, чтобы потом сделать ключ и беспрепятственно проникнуть в квартиру. Но, увы, задумка не удалась.

Сегодня он пошел ва-банк. В открытую явился к девице и потребовал свечу. Опять сыграл на ее любопытстве – и как удачно! Журналистка сама сунула голову в мышеловку, даже без сыра, лишь учуяв его запах. До ближайшего кафе они добирались, почти как загулявшая романтическая парочка. А дальше… Дальше дело техники. Кофе, немного «порошка» в ее чашку – и вот он уже выводит из кафе послушную и мало что соображающую девицу и провожает ее до стройки. Если они и попались кому на глаза, то вряд ли можно было заподозрить что-то неладное: кавалер провожает свою перебравшую подружку, только и всего.

Только и всего.

Но удача в последний момент отвернулась от него – кажется, так пишут в романах?

Мишель, Мишель… Ей бы подождать час, хотя бы час!

Поделом ей, журналистке. Свое любопытство она теперь удовлетворит сполна.

Родион засмеялся и, вскинув голову и раскинув руки, шагнул навстречу осветившим его желтым конусам света.

«Мишель, я иду к тебе!»

Удар он принял с улыбкой. Потому что из желтого света, разрезавшего темноту, ему протягивала руку Мишель.

* * *

Тени уже не плясали. Они слились в единую тень, принявшую вновь силуэт старика. И нельзя было сказать, был ли этот силуэт просто тенью, шагнувшей со стены. Это было нечто материальное, хоть и бесплотное, как дым.

Тень старика шагнула к девушке и, нависнув над ней, коснулась бестелесными, но холодными, как могильная земля, ладонями. Не тела, а души. Она приблизила к лицу девушки серые губы, словно намереваясь поцеловать ее. И на Нику повеяло запахом сырой земли и тлена. От холода и ужаса она совсем закоченела, но по-прежнему не могла ни пошевелиться, ни закричать.

А холодные ладони продолжали с вожделением трогать ее, но теперь гладили тело, волосы, лицо. И будто ледяной ветер облизывал те участки кожи, к которым они прикасались. Ника замерзала, и если ей не суждено было умереть от ужаса, то от холода – точно.

Но в тот момент, когда тень собралась коснуться губ девушки и оставить на них смертельный поцелуй, по избе волной прошелся ветер, от которого пламя задрожало и, вспыхнув напоследок секундным костерком, погасло.

– Не-ет… – раздалось тихое и короткое шипение, будто в холодную воду бросили раскаленный гвоздь.

– Ишь, ирод, что удумал! – всплеснула руками невесть откуда взявшаяся бабка. Вглядевшись, Ника узнала и перевязанный крест-накрест пуховым платком полушубок, и сморщенное, как печеное яблоко, лицо, и тонкие губы, и родимое пятно размером с пятак на левой щеке. Старушка с кладбища, которую она видела на похоронах Стаса. Как она здесь оказалась? Но как бы там ни было, появилась она очень вовремя. Сильный сквозняк, сопроводивший ее появление, загасил свечу и тем самым заставил тень убраться.

– Дочка, жива хоть или таки уморил он тебя?

Ника по-прежнему не могла вымолвить ни слова, лишь во все глаза смотрела на старушку, в выцветших глазах которой гнев на старика-тень сменился искренним беспокойством.

– Меня Акулиной зовут… Дочка, дочка, слышишь али как? – настойчиво вопрошала бабка, нависая над Никой. – Глупости удумала. Глупости!

Старушка торопливо протянула к девушке сухую ладошку и ласково коснулась ее груди – там, где должно было биться сердце. Ладонь у нее оказалась на удивление теплой, мягкой и ласковой, будто материнская.

– Думай о том, ради чего жила. Что тебе силы давало. Ради чего дышала. Что сердце заставляло биться. Что кровь горячую заставляло бежать, – приговаривала Акулина, не убирая ладонь с груди Ники. – Думай об этом, детонька. О том, что согревало…

«Андрей?..» – мелькнула привычная мысль. И душу вновь сковало холодом от тоски и безысходности.

Старушка нахмурила брови и покачала головой:

– Холодно, детка. Холодом веет. Не любовь это. А сердце у тебя горячее и беспокойное – чувствую. Любовь в нем поселилась. Думай о ней. Она тебя спасет.

– Егор, – выдохнула вдруг Ника. – Егор. – Ледяной панцирь, сковывающий ее тело, принялся таять.

– Вот и славно, – улыбнулась бабка. – Пусть любовь тебе сил даст…

Она поднялась с колен и, развернувшись к свече, гневно погрозила пальцем в ее сторону:

– Сидеть тебе взаперти, ироду, вечно!

И исчезла так же внезапно, как и появилась.

XV

Ника медленно, нехотя, разлепила тяжелые веки. В глаза ей ударил неожиданно яркий свет, девушка недовольно наморщила нос и зажмурилась. И в ту же секунду услышала рядом с собой обрадованно-встревоженный голос:

– Пришла в себя!

– Кто здесь? – вымолвила она. Голос, с трудом вырвавшийся из сухого и шершавого, будто обработанного наждачной бумагой горла, оказался сиплым, словно простуженным.

– Егор.

Его теплая ладонь накрыла ее кисть и легонько пожала пальцы.

– Пришла в себя? Очень хорошо! Сейчас позову доктора, – раздался незнакомый женский голос.

Ника вновь предприняла попытку открыть глаза, но, как и в первый раз, зажмурилась от света.

– Выключите свет! Глаза режет, – попросила она.

Егор встал, сделал несколько шагов, щелкнул выключателем и вернулся обратно.

– Так лучше? – Забота в его голосе была искренней. Как и тревога.

– Да, спасибо. – Ей удалось наконец-то открыть глаза. Взгляд уперся в выкрашенную в зеленый цвет стену с осенним пейзажем, затем скользнул по кожаному дивану, стоявшему прямо под картиной, задержался немного на приспущенных жалюзи на большом, в половину стены, окне, с интересом обвел пустое кресло, столик, на котором стояли корзина с фруктами и ваза с цветами, деревянную спинку кровати, прозрачную трубочку капельницы, тянущуюся к ее бледной и худой руке. И, наконец, остановился на Егоре, сидящем возле кровати.

– Я в больнице?

– Да. В клинике. Я тебя привез сюда вчера утром.

– А сейчас который час?

– Половина восьмого вечера.

– Так я, получается, проспала полтора дня…

– Половину этого времени ты провела без сознания в реанимации. Потом пришла в себя, что-то принялась рассказывать и на полуслове благополучно уснула.

– Не помню, чтобы я приходила в себя…

– Ты несла какой-то бред про тени.

– Тени…

– Да, тени, – вдруг почему-то рассердился Егор. – Куда тебя, глупая, понесло?

– Я просто хотела узнать… – принялась слабо оправдываться Ника, но Егор сердито перебил ее:

– Узнать! Любопытство тебя чуть не убило!

Как смешно он сердился. Ника с нежностью смотрела на складку между его бровей, на возмущенно подрагивающие ресницы, короткие, но густые. А Егор, будто не замечая ее взгляда, продолжал бушевать:

– Я чуть с ума не сошел, когда понял, что ты пропала! На уши пол-Москвы поставил. Уж не думал, что живой тебя увижу, особенно после того, что узнал…

– И что ты узнал? – оживилась Ника. И даже сделала попытку приподняться на локте.

– Лежи! – рявкнул Егор. – Не то попрошу медсестру привязать тебя ремнями к кровати. Надо было это раньше сделать, еще до того, как ты влипла в историю.

– Егор, я тоже кое-что узнала, – нерешительно, с виноватой улыбкой начала Ника. – Вернее, не столько узнала, сколько догадалась.