Жил старик затворнически, людского общества избегал, сделал исключение лишь для «найденыша», как он называл мальчика. Но иногда в дверь избы раздавался стук – это приходили жители окрестных деревень просить помощи. Об отшельнике ходила слава знахаря, и с любыми недомоганиями обращались к нему. Старик никому не отказывал, молча собирал в котомку мешочки с сушеными травами и пузырьки с настойками и шел к больному. За помощь ему щедро платили – хлебом, молоком, яйцами, овощами. Тем он и жил.

Если не считать визитов к больным, старик почти не отлучался из дому. Только собирать травы, да иногда, в полнолуние, куда-то уходил в ночь. Возвращался он на рассвете и как будто помолодевший, с живым блеском в выцветших глазах. И весь следующий день после ночной отлучки старик был добр с найденышем, хоть и не особо разговорчив. Однажды мальчик, воспользовавшись тем, что его благодетель пребывал в наилучшем расположении духа, робко поинтересовался, куда и зачем уходит тот по ночам. «За травами! – последовал незамедлительный ответ. – Некоторые требуется собирать только в полнолуние. Лишь при таких условиях их лечебная сила раскрывается полностью». Ответ удовлетворил мальчика, и больше с расспросами он не приставал.

– Жрешь ты на халяву, – заметил как-то старик за нехитрым обедом из отварного картофеля, лука и хлеба. И так посмотрел на найденыша, что тот невольно опустил руку, так и не донеся кусок хлеба до рта. – Помощи мне от тебя мало.

Острый взгляд старца сердито сверлил мальчика, и тот не посмел возразить, лишь покорно понурил голову, разглядывая свои руки – в цыпках от грубой домашней работы.

– Парень ты неглупый. Обучу тебя кое-чему. Вот и будет мне от тебя польза.

– Целительство! Вы обучите меня целительству? – обрадованно вскрикнул мальчик, поднимая на старика сияющие глаза.

– Но-но, – остудил его пыл старик. – Мал ты еще для этого. Да и безграмотен. Для целительства нужно много знаний и сил.

– Я буду стараться. Вот увидите!

Мальчик будто в мольбе сложил руки перед грудью, но старик, пожевав губами, сухо обронил:

– Поглядим.

Когда наступило лето, старик стал брать мальчика с собой собирать травы. Он обучал не только распознавать их, но и рассказывал, от какого недуга какую следует употребить. Показывал, как правильно сушить, как готовить настои и отвары. Мальчик запоминал все с лету, вскоре мог определять любую траву и безошибочно рассказывать, что и как ею лечится. Ему очень хотелось, чтобы старик был доволен им, чтобы похвалил и сказал, что из него выйдет неплохой лекарь. Но старик был скуп на похвалу. И даже, когда однажды мальчик попробовал сделать свой собственный сбор, отругал его за торопливость.

Так прошел год. Мальчик, познавший науку трав, все еще продолжал выполнять лишь «черновую» работу, которую ему доверил старик: собирал травы, сушил их, делал сборы и настойки. О дальнейшем обучении он не заикался, выжидал удобного момента. И однажды, когда старец, вернувшись из очередной ночной отлучки, пребывал в хорошем расположении духа, напомнил о своем желании узнать больше о целительстве.

– Помню, помню, – ворчливо отозвался тот, мрачнея на глазах. – Похвально, что решения своего ты не изменил. Да вот справишься ли…

– А что тут не справиться, – беззаботно отозвался мальчик. – Ежели я буду стараться!

– Одного старания мало, – резко ответил старик и вновь погрузился в тяжелое молчание, о чем-то размышляя. – Вот что, скажу тебе так, – ответил он мальчику после долгой паузы. – Подумай хорошо, надобно ли тебе это. Уж коли решишь пойти по этому пути, назад ходу не будет. А дорога непроста, и, боюсь, ко многим вещам, которые тебе встретятся, ты не готов. Дело это хоть и благородное, счастья тебе оно не принесет. Ты видишь лишь одну его сторону, светлую, а есть и темная. Готов ли ты ее принять?

Мальчик про себя удивился, не понимая, что темного может быть в таком святом деле, как лечение больных, но вслух ничего не сказал. Лишь кивнул утвердительно.

– Хорошо, – решился старик. – Возьмусь за твое обучение. Будешь с умом внимать да язык за зубами держать, глядишь, и догонишь меня.

– Вас – вряд ли, – польстил старику мальчик. И искренне выдохнул: – Вы – лекарь от бога!

– От бога ли? – произнес старик с такой усмешкой, что мальчику вдруг стало не по себе. Он даже зябко поежился от холодка, прокатившегося вдоль позвонков. Но старик, стерев с лица усмешку, уже улыбался мальчику, так ласково, как никогда.

– Значит, не отступишься?

– Не отступлюсь, – уверенно ответил мальчик…»

Ника дочитала текст до конца, и одновременно с этим щелкнула клавиша автоматически выключившегося чайника. Девушка поднялась, плеснула в чашку кипятка, добавила сахара и, сев обратно за стол, задумчиво уставилась на дочитанный отрывок. Занятная история, но она ровным счетом ничего не объясняла. Действие происходило не в наше время, но определить его более точно не представлялось возможным. Недавно? В прошлом веке? Или вообще в древности? Эдичка, к сожалению, не оставил никаких зацепок. Ника задумчиво сделала несколько маленьких глотков из чашки, после чего придвинула к себе непрочитанный лист.

«…Каждое утро, задолго до рассвета мальчик вставал, наскоро умывался ледяной водой из кадки и, одевшись в неизменные мешковатые брюки, рубаху и – осенью и зимой – тулуп, выходил в поле.

Его работа была бы тяжела и для артели здоровых мужиков, но он справлялся с ней один, несмотря на истощенность. По всему полю, на краю которого располагался дом, с частотой шахматных фигур в едва начатой партии были разбросаны въевшиеся в землю многовековыми корнями пни. И мальчик принимался за их выкорчевывание. Он справлялся с ними один – непостижимым образом. Сторонний наблюдатель, случайно забредший в поле, подивился бы увиденному и, торопливо перекрестившись, постарался бы поскорей уйти. Не может такой худой и юный отрок справляться со столь тяжелой работой! Чертовщина какая-то, ей-богу.

К ночи мальчик заканчивал работу. Последний пень всегда оказывался самым древним, крепким, он изо всех сил цеплялся корнями за материнскую землю, но в итоге нехотя, со стоном и скрипом, сдавался. Мальчик утирал со лба пот, который смешивался с кровью от содранных на ладонях мозолей, оттаскивал последний пень к остальным выкорчеванным и возвращался домой. Сил у него хватало лишь на то, чтобы дойти до избы и, неаккуратно сбросив мокрую от пота одежду в кучу, лечь на лавку. И когда его щека касалась отполированной временем потемневшей древесины, старик молча поднимался со своего места, подпаливал пучок сушеных трав и дымом окуривал тесное помещение. Пряный запах слегка одурманивал, и боль в мышцах и содранных в кровь ладонях ощущалась уже не так остро. Закончив окуривать помещение, старик опускался на колени перед распластавшимся на лавке мальчиком и начинал медленно втирать в его тело густую и остро пахнущую мазь. И уже после этого приступал к лечению ладоней. Он брал вначале одну руку мальчика, подносил к своим губам и что-то долго шептал над ней. После брал вторую. И, о чудо, кровь переставала сочиться, раны затягивались, и к утру ладони мальчика оказывались невредимыми.

Когда мальчик вставал, на столе его ждал завтрак: ломоть деревенского хлеба, свежего, будто отломленного от только что испеченного каравая, и кружка чистой воды. Мальчик бросался к столу и жадно съедал вначале хлеб, а потом запивал его водой. И то ли еда и сон помогали, то ли ночные шептания старика, но каждое утро мальчик был бодр и полон сил, будто накануне и не занимался тяжелым трудом. Более того, с каждым днем, казалось, сил у него прибавлялось.

После завтрака он умывался, одевался и выходил в поле выкорчевывать вновь появившиеся за ночь пни.

Так прошел еще один год: цикл из сменивших друг друга четырех времен года замкнулся пряным, пахнущим травами и медом августом. Мальчик прилежно выполнял свою работу, не пропустив ни одного дня. За этот год он заметно возмужал: раздался в плечах, на ранее тонких, как прутики, руках обозначился рельеф, а ладони, закаленные тяжелой работой, сделались жесткими и шершавыми, как кора побежденных пней. Мальчик не только изменился внешне – закалился и его характер. То, чего он добивался (или добивались от него), свершилось, он приобрел в шкатулку драгоценных качеств выносливость и терпение.

Однажды, открыв глаза, он увидел, что рассвет уже давно миновал и сквозь мутное, засиженное мухами окно в дом проникает насмешливый солнечный свет. Старика в избе не оказалось, но, несмотря на это, мальчик в панике вскочил. Проспал! Забыв про завтрак, он выбежал на улицу, одеваясь на ходу. Да так и замер с просунутой в рукав рубашки одной рукой и голой второй: в поле пней не оказалось. Радость – согревающая и густая, как сливовая наливка, которой однажды его угостила одна деревенская баба, постепенно наполняла душу, пока не взорвала ее ликованием. Не стесняясь, мальчик сорвал с себя рубаху и заскакал по навсегда расчищенному полю, как молодой заяц…»

Ника отложила дочитанный лист и в задумчивости уставилась на него. Понятней не стало. Эдуард говорил, что события романа – реальные? Сейчас, после прочтения этого фрагмента, Нике так не думалось. Какая-то магия, какие-то то и дело появляющиеся пни. Больше было похоже на то, что приятель не изменил своему фантастическому жанру, только действие из космического пространства и параллельных миров перенес в более реальную обстановку.

– Ну и что ты хотел этим мне сказать? – вслух рассердилась Ника. – Намекнуть своими пнями, что я – полный пень? Да, я пень! Твои загадки мне непонятны! Это тебе нравилось составлять и разгадывать ребусы, а не мне.

Она встала, поставила грязную чашку в раковину, сложила листы обратно в конверт и, решив, что сегодня ей уж точно не разгадать ребус Эдички, направилась в комнату. По пути она захватила из коридора дорожный рюкзак, чтобы переложить из него свой блокнот с записями и фотокамеру Стаса в сумку, с которой ходила на работу. Блокнот ей понадобится завтра для работы, а с камеры она собиралась скачать фотографии в рабочий компьютер. Вчера, несмотря на потрясение, вызванное смертью коллеги, девушка по какому-то наитию спрятала дорогую фотокамеру в рюкзак еще до прихода милиции. Об остальных вещах Стаса позаботилась уже не она.

Ника не стала церемониться и вывернула содержимое рюкзака прямо на ковер. И в куче из белья, рассыпавшихся средств гигиены, оберточной бумаги, использованных влажных салфеток нашла то, что искала: черный чехол, в который была спрятана камера, и свой изрядно потрепанный блокнот. Но среди вещей оказалась и одна неожиданная находка – толстая оплавленная свеча. Ника дрожащими пальцами подняла ее и поднесла к лицу, чтобы лучше разглядеть. Как свеча оказалась у нее в рюкзаке, девушка не имела понятия, но предположила, что в состоянии шока прихватила ее вместе с камерой, валявшейся возле мертвого Стаса. Свеча была из какого-то темного материала – то ли воска, то ли парафина – с черными вкраплениями. Ника повертела ее в руках, подумала, что надо бы выбросить, и машинально сунула в карман кофты. Затем положила камеру и блокнот в свою рабочую сумочку, рассортировала вываленные на ковер вещи – что в стирку, что на выброс – и, сладко зевнув, с удовольствием подумала, что дела на этот день окончены, остается принять душ и лечь в постель.

III

Когда Ника, опоздав на добрых два часа, влетела в редакцию, то застала там не привычную ежедневную суету, а незнакомую нелепой здесь тишиной обстановку. Нет, работа продолжалась: так же спорили в кабинетах, бегали по коридорам, а в воздухе витал неистребимый кофейный дух, но только все это казалось сегодня другим – не настоящим, а будто декорациями к пьесе под названием «Все нормально. Ничего не случилось». Случилось. Умер первоклассный фотограф Стас, и сотрудники, занимаясь своими повседневными делами, не могли об этом не думать. Сбивались в кучки, сокрушенно перешептывались, вновь возвращались к своим делам и через короткие промежутки времени опять отправлялись небольшими компаниями в курилку или заваривали кофе, чтобы поговорить о неожиданной смерти коллеги.

Ника прошла к своему рабочему месту и, делая вид, что не замечает ни внезапно наступившей при ее появлении тишины, ни любопытно-настороженных взглядов сотрудников, наклонилась, чтобы включить компьютер.

– Опоздала, Болдырева.

Услышав голос главреда, девушка от неожиданности стукнулась затылком о столешницу и, зашипев от боли, вынырнула из-под стола.

– Зайди ко мне.

– Угу, – покорно промычала она и проводила взглядом удаляющуюся спину шефа. Едва тот вышел за дверь, Нику тут же обступили коллеги.