Все кончилось слишком быстро, и Станила опустился рядом с ней, тяжело дыша. На скамье было тесно для двоих, и он крепко обнял свою жену, теперь уже не невесту. Приходя в себя, оба они постепенно осознавали, что произошло. Князь Станислав все-таки признал Зарялу своей женой, не дожидаясь исхода божьего суда, оправдания ее или обвинения в тяжком обмане. И если воля богов возложит на нее позор, ему придется его разделить. Конечно, князь имеет полное право прогнать жену, которая оказалась его недостойна. Если вдруг она и правда всего лишь безродная роба, то заступиться за нее будет некому. Но Станила понимал, что не сможет этого сделать. Боги и люди смотрели на них и ждали, честь они примут или позор. Но от них двоих сейчас ничего не зависело. Почти ничего…

— Пойдем. — Станила с усилием поднялся, сел на скамью и стал приводить одежду в порядок. — Там столы готовы… пиво греется, пироги стынут.

— Нет. — Заряла тоже села и вцепилась в его руку. — Не сейчас. Завтра. Когда боги нас оправдают.

— А мне плевать! Я знаю…

— Нет! Мало ли, что мы знаем. Люди должны знать! А они будут это знать завтра. Я буду сидеть за свадебным столом, ни от кого не пряча глаз. Или не буду вовсе. Пусть все знают, что боги на нашей стороне. Иначе горьким нам это пиво покажется.

— И этот хрен еще сомневается, что ты — княгиня! — Станила усмехнулся и положил руку ей на затылок.

Заряла посмотрела в лицо своего мужа. Страшный шрам она уже почти не замечала, а в глазах его отражалась упрямая решимость постоять за свое будущее счастье. Если ей требовался защитник, то боги послали ей очень подходящего человека.

* * *

Князь Станислав уже почти все для себя решил, но Велем об этом ничего не знал. Сразу от Перунова дуба Веледар увел его в Велесово святилище, где ему положено было всю ночь посвятить разговору с богами, которые завтра решат его судьбу. С божьим полем решили не тянуть, поскольку от этого зависело продолжение — или отмена княжьей свадьбы. Между воеводой Жданцем и Синельвом, которому не впервой было выступать посредником между местными жителями и проезжающими варягами, было условлено, что поединок пройдет завтра в полдень, на этом месте, перед священным дубом. Грима Синельв увел к себе. Торговец помнил, при каких обстоятельствах познакомился с Велемыслом ладожским, Домагостевым сыном: тот искал молодую красивую полонянку. Если поверить Гриму, то, выходит, нашел. Для чего — тоже становилось ясно. Но хитрый варяг и не думал делиться с кем бы то ни было своими воспоминаниями и выводами. Не такой он дурак, как этот Грим! Ахая, всплескивая руками и подливая пива, он ловко выпытывал у своего гостя все новые подробности, вовсе не думая доводить их до сведения князя и прочих смолян. Ведь назначен божий суд и завтра сами боги укажут, кто сказал правду, а кто солгал. Слова победившего и станут правдой. А что он теперь расспрашивает о той девушке, которую Грим якобы продал какому-то местному бонду, — так это же просто из любопытства!

Велем никому ничего не рассказывал. Веледар знал об их обмане все самое главное, кроме не нужных ему подробностей. На Велема он посматривал как-то странно, словно хотел о чем-го спросить, но сомневался, надо ли. Привел он его в клеть обчины, где собирались на осенние и зимние пиры старейшины Вечевого Поля, и кивнул на скамью: располагайся. Здесь любому преступнику ничего не грозило — по крайней мере пока.

— Ну, что делать будешь, сыне? — спросил Веледар, усевшись рядом на скамью.

— Драться. — Велем почти безразлично пожал плечами, будто речь шла о безделице.

— Не боишься? Ведь это верная смерть. С тем, что на поле будет, я тебе ничем не помогу, а вот с тем, что потом, — на то я здесь поставлен.

— Спасибо, отец. Но мне об этом думать рано.

— Победить надеешься? — Волхв поднял брови. При почти седых волосах брови у него оставались угольно-черные и косматые. — Боги-то ведают, кто из вас прав. Я промолчу, но они не промолчат.

— Я перед родовым законом прав. Не для своей корысти я это делаю, а для сестры, для рода, для племени словен волховских и ильмерских. Боги это знают. За благо рода умереть можно. Убить можно. А солгать нельзя? Ведь чуры завещали: кто верность роду хранит до последнего, тот в обитель ирийскую восходит. А чем же сильнее верность доказать, чем больше пожертвовать, как не честью своей?

Веледар помолчал, потом спросил:

— Ты сам в это веришь?

— Я знаю, что не мог иначе. А значит — судьба.

— Ну, как знаешь. — Веледар поднялся. Он видел, что Велему лучше сейчас побыть одному и самому попытаться найти дорогу к богам. — Если что, я тут рядом буду. Может, Жданца тебе прислать или еще кого из воевод? Или из братьев?

— Не надо. Чему за двадцать лет не научили, за ночь не научат. Да и не в этом дело.

— А это ты зря. — Веледар улыбнулся. — Жданец тебе скажет, что дело именно в этом!

Волхв ушел. Вошла женщина, принесла две овчины, постелила на лавке возле очага. Спросила, не разжечь ли огонь, но Велем покачал головой. Она ушла, и он улегся, устремив невидящий взор в опоры кровли. Чем лучше он осознавал, что натворил, тем сильнее душу заливала холодная жуть. Завтра в полдень он должен умереть. И дело не в том, что жалко молодой жизни, даже с женой успел дней пять всего побыть. Дело в том, что если он завтра потерпит поражение, то от этого будет плохо очень многим людям. Вместе с ним будет опозорен весь род. Станила, убедившись в обмане, пустится в погоню за настоящей Огнедевой и еще сможет ее догнать — неведомо, где сейчас Белотур и Дивляна и не задержали ли их в пути какие-нибудь новые препоны. А Краса… то есть Заряла… Неизвестно, что Станила сделает с поддельной Огнедевой, но ничего хорошего бывшую робу не ждет. А ей и так в жизни тяжело пришлось! Ее-то за что наказывать? Она ведь роба, у нее своей воли нет! А отец и прочие ладожские родичи даже не знают, что они тут натворили, — им за что позор принимать? Что сына худо добру научали? И всех этих людей от беды и бесчестья только он, Велем, прикрывает своей спиной. Он привык считать свою спину достаточно широкой и крепкой, но сейчас ему противостояли сами боги.

Но что он сделал не так? Такая большая вина не возникает в одночасье. Где он впервые ступил в болото? Единственное, чего он хотел, — это уберечь сестру, осуществить одобренный родом союз. Он хотел только блага своему роду и племени и ничего не сделал против этого. Не искал себе корысти, не покушался на чужую жизнь, имущество или достоинство — только пытался сохранить свое. И оказался обманщиком перед лицом людей и богов, обреченным на позорную гибель на божьем поле. И правда, что ли, судьба такая? Странно… До сих пор он казался себе весьма удачливым парнем. И люди то же самое говорили…

А судьба… Где-то там, в небесных палатах, сидит за прялкой Мать Макошь, выпрядая судьбы всех живущих. У кого нить ровная да прочная, а у кого-то кривая, неровная, где тонко, там и рвется. И, несмотря на все гадания и предсказания, длину своей нити узнаешь, только когда до конца дойдешь.

Ехал добрый молодец во чистом поле,

А увидел бел-горюч камень, —

вспоминались строки песни, которую, бывало, пел ладожский старейшина и Велесов волхв Святобор на зимних пирах. И на этот Корочун тоже пел, а он, Велем, сидел в дальнем углу, обнимаясь в темноте с Дубравкой, и про себя прикидывал, как бы незаметно увести ее наверх, в повалушу. Там, правда, холодно, но если быстро, то и ничего… Слушал бы лучше, ума набирался! Как там было…

А от камешка лежат да три дороженьки,

И сидят три старушки-ворожеюшки.

Как перва старушка — Макошь-матушка,

А вторая старушка — добра Долюшка,

А третья старушка — зла Недолюшка.

Говорит одна старушка-ворожеюшка:

По первой дорожке тебе ехать — там убиту быть.

Говорит втора старушка-ворожеюшка:

По другой дорожке ехать — там женату быть.

Говорит третья старушка-ворожеюшка:

По третьей дорожке ехать — там богату быть…

Как хорошо он все помнит: как просовывал руки под свиту Дубравки, уверяя шепотом, что-де пальцы замерзли, и как в самом деле там было тепло, как мягко и упруго подавалась ее девичья грудь под ладонью; Дубравка тайком возмущалась и пыталась вытолкнуть наглые руки, но очень тихо, чтобы никто не услышал и не заметил их возни, и при этом щеки ее румянились, а глаза блестели вовсе не гневом, а задором и удовольствием. Это-то он помнит! Тогда его заботило только, под каким предлогом зазвать ее наверх, в пустую по зимнему времени повалушу, — зачем на самом деле, Дубравка и сама знала! Даже сейчас в нем просыпалась горячая дрожь при воспоминании о своем тогдашнем нетерпении добраться побыстрее до стройного девичьего тела. И заботы витязя Буревоя, который по очереди ездил по всем трем дорожкам и нигде не нашел предсказанной судьбы, его тогда не занимали. Хорошо, что песнь эту он слышал не в первый раз и хорошо знал, что там и как. Но только сейчас понял ее истинный смысл. «И очищена теперь дорожка прямоезжая», — говорил Буревой самим богиням судьбы, одолев очередную напасть и снова возвратясь к перекрестку в чистом поле. Выходит, что он сам, своей волей и своей силой, исправил, переломил предреченную судьбу. Значит, это возможно?

А ведь судьба сильнее всех на свете, даже богов! Радогнева Любшанка была замужем за человеком варяжских кровей; дед Синиберн умер больше десяти лет назад, но Велем его помнил. Дед рассказывал внукам варяжские предания о том, как боги создали мир и о том, как в свое время он рухнет. Было очень страшно представлять огромный огонь, стоящий стеной от земли до неба… Правда, бабка Радуша тогда говорила, что они это уже видели, когда Ладога вся горела при изгнании Люта Кровавого, и еще одна гибель света белого им не грозит. А дед возражал, вздыхая, что на этой земле у каждого поколения свой конец света. И им достанется… Но суть в том, что даже боги не могут сделать так, чтобы конец мира с их собственной гибелью не приходил. И они подвластны судьбе. А значит, богам судьба не подвластна!

Велем даже сел на скамье, будто подброшенный этой мыслью. Впереди посветлело. Судьба вынудила его сделать то, что он сделал. Судьба привела его на поле и поставила против Грима, а этот гад, увезший и продавший козарам десятки девушек из Вал-города, таких же, как его Краса, уж точно перед родными богами словенов не прав! И если судьба привела его в эти обстоятельства, возможно, она и даст ему победу. Не может такого быть, чтобы вместе с ним судьба собиралась покарать Красу, Дивляну, всю Ладогу! Он, Велем, — выбранный ими боец, и он обязан победить — ради них. Ради тех, кому больше не на кого надеяться. Он сам привел за собой Красу, подверг ее опасности. Он мог бы умереть за нее, но именно ради нее ему нужно было остаться в живых.

Вологор, муж вуйки Велерады, тоже варяг, когда-то говорил, что верить надо сначала в свою силу и удачу, а потом уже в богов. Человек сам делает выбор, определяющий его судьбу. После судьба начинает управлять им, но первоначальное решение за ним. Велем свой выбор сделал. И не сомневался в его правильности. Теперь дело за судьбой.

Те женщины на Числомерь-горе сказали, что они с Красой еще не расплатились за помощь. Вот она, расплата. Но не наказание, а испытание. И Велем верил, что справится. Богини судьбы — женщины, а женщины любят удальцов.

И когда к нему пришли удрученные и встревоженные Гребень с Селяней и прочими братьями, Велем безмятежно спал на овчинах, раскинув руки и улыбаясь. Ему снилась Дубравка, которую он все-таки тогда заманил в повалушу.

* * *

Наутро возле Перунова дуба собралось народу не меньше вчерашнего, разве что женщин не допустили. Небо затянули серые тучи, дождь не так чтобы шел, а слегка накрапывал. Но поскольку небо сочилось влагой не первый день, земля и трава под ногами стали очень скользкими — и теперь Велем обратил на это особенное внимание. Паршиво, но что делать. Гриму тоже будет скользко. В таких условиях ловкость и устойчивость будут особенно важны. А поскольку Велем был моложе противника лет на тридцать, то и скользкую землю записал себе в прибыль.

Грим явился на место поединка в сопровождении Синельва, еще нескольких свинеческих варягов и своей дружины. Вид он имел самоуверенный и надменный и ни словом не заикнулся о том, чтобы ему-де выставить взамен другого бойца, более достойного соперника для молодого и сильного ладожанина. Стало быть, считал себя еще достаточно сильным. Хилым Грима и впрямь никто не назвал бы, но Велем, окинув его телосложение внимательным, оценивающим взглядом, отметил брюшко и поникшие плечи. Видно, в последние годы Гриму чаще случалось пересчитывать шеляги, чем рубиться мечом. Растолстел от хорошей жизни, еще не в такой степени, как друг Синельв, но скорость и ловкость уже не те, что у молодых.