Она подняла глаза. Перед ней стоял мальчик-христианин, которого они и их соседи нанимали выключать им свет в день отдохновения.

Понимая, что ей даже в одной комнате с ним быть не положено, Дебора потупилась и начала подниматься с дивана.

— Прошу меня извинить, — проговорила она. — Не хочу вас задерживать.

— Ничего страшного. Я сегодня раньше обычного. Могу сначала пойти к Шапиро, а на обратном пути — к вам.

— Нет, нет, — запротестовала Дебора. — Я уже закончила читать.

Она закрыла книгу, аккуратно положила ее на стол и вышла из комнаты.

— Спокойной ночи, — прошептал юноша. Но она, похоже, его будто не слышала.

Когда Тимоти Хоган только начинал работать у Луриа, он едва замечал Дебору — тогда еще застенчивую, нескладную девочку-подростка с темными вьющимися волосами. Но со временем его покорила ее восточная красота.

Он понимал, что это неправильно, но в минуты слабости молился о том, чтобы застать ее, когда придет к ним в пятницу. Чтобы только взглянуть на нее одним глазком.

Он проводил взглядом ее фигуру, растворившуюся в полумраке коридора, и понял, что ведет себя совершенно непозволительно. Этим девочкам вообще не полагается говорить с юношами, не то что с ирландским католиком. Она успела произнести всего несколько слов, а ее милый голос все еще эхом отдавался в комнате.

Тима одолевало любопытство, и он преступил еще одну грань. Наклонившись, он посмотрел, что именно она читала. Его поразило, что задумчивая раввинова дочка сидит в одиночестве и читает Библию.

Дебора разделась в темноте своей спальни и опустила голову на подушку. Мысли ее понемногу отуманивал надвигающийся сон, а перед мысленным взором все еще стояли синие глаза Тимоти Хогана.

«Надо сказать отцу, — твердил ей внутренний голос. — Но тогда папа его наверняка уволит, и я никогда больше его не увижу».

«Я не должна была отвечать ему. Зачем я это сделала?»

И вдруг ее осенило.

Тим Хоган говорил с ней на идише.

В следующую пятницу, хотя она торжественно поклялась себе уйти спать раньше, Тимоти неожиданно объявился еще раньше, в половине одиннадцатого, — и опять застал ее внизу.

— Простите, я вам помешал, — сказал он слегка дрогнувшим голосом.

Она сделала вид, что не замечает его. Но не встала и не ушла, как в прошлый раз.

Спустя мгновение Тим тихо спросил:

— Хотите, я приду позже?

Она выпрямилась, и у нее непроизвольно вырвалось:

— Откуда вы знаете идиш?

— Ну, я же уже четыре года в ваших семьях работаю, было время понахвататься. Но все равно, говорить намного легче, чем читать.

— Вы и читать можете?

— Только очень медленно, — ответил Тимоти. — Вы же знаете, мистер Вассерштайн почти слепой. Когда я ему стал помогать по пятницам, он уговорил меня приходить еще и пару раз на неделе и научил меня читать ему вслух «Дейли форвард».

Дебору тронула мысль о том, как их восьмидесятилетний сосед роется в полумраке собственной памяти, чтобы научить еврейской письменности этого молодого католика.

— Как же он вас учит, если сам ничего не видит?

— А! На это у него разработана своя система! Псалмы он помнит наизусть, поэтому, когда мы проходим какую-то букву, он велит мне найти тот псалом, который с нее начинается. Например, «Господь мой пастырь» начинается с алефа, а «Когда Израиль вышел из Египта» — с бета. И так далее.

— Здорово придумано! — восхитилась Дебора. — И это очень милосердно с вашей стороны.

— Что вы, это такая малость! Ведь мистер Вассерштайн очень одинок! Если не считать меня, единственная ниточка, соединяющая его с внешним миром, это шул[11].

Он вдруг тихонько хохотнул.

— Чему вы смеетесь? — спросила Дебора.

— Он часто шутит, что из меня вышел бы хороший раввин. Порой мне кажется, он говорит серьезно.

— Евреи не занимаются прозелитизмом, — объявила Дебора, сама удивившись тому, как может быть столь безапелляционной, да еще в такой момент.

— Это меня как раз не тревожит. — Тим улыбнулся, и она вдруг почувствовала себя неловко. У него было такое ангельское лицо… — Но если отец Ханрэхан найдет для меня место, я пойду учиться в семинарию. А там знание еврейской грамоты будет для меня большим преимуществом при изучении Ветхого Завета.

— Иными словами, вы уезжаете? — против собственной воли спросила она.

— Если меня сочтут пригодным для церковного сана.

— Как это понять?

— Понимаете, как и наш Спаситель, я должен быть невосприимчив к искушениям мира, плоти и дьявола.

— А-а… — протянула она, не зная, что еще сказать, и боясь обнаружить свое огорчение по поводу того, что скоро уже не сможет с ним видеться.

— Если честно, дьявол меня не очень беспокоит, — весело продолжал он. — Вот остальные два пункта соблюсти будет посложнее…

Дебора вдруг испугалась. О чем это он толкует? Зачем она позволила втянуть себя в этот разговор? Нервно и торопливо она произнесла:

— Вы меня простите, но мне пора спать.

Усилием воли Дебора заставила себя повернуться и двинуться в Сторону погруженной во мрак лестницы.

Тим проводил ее долгим взглядом. Сейчас его распирало нечто большее, чем простое любопытство. Ему отчаянно хотелось знать, что именно в Писании она читала.

Он взял в руки ее книгу, Библию издательства «Сончино» с параллельным англо-еврейским текстом. Глаза упали на строчки: «…возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими…»

Теперь он был убежден, что прочесть их его толкнула какая-то сила свыше.

«Может быть, мистер Вассерштайн еще не лег и позанимается со мной ивритом», — подумал он.

Дебора была одновременно возбуждена, смущена… и напугана. Ей надо было с кем-то поговорить, а единственным человеком, кому она могла довериться, был ее младший брат.

— О Господи… — сонным голосом проворчал Дэнни, когда она тихонько постучалась к нему в комнату и вошла. — Уже почти двенадцать!

— Дэнни, пожалуйста! Мне надо с тобой поговорить.

Поняв, что дело срочное, он сел.

— Ладно, — протянул он, зевая. — Что там у тебя стряслось?

— Это касается… ты знаешь нашего шабес-гоя?

— А, Тима… — отозвался Дэнни. — Хороший парень, разве нет?

— Гм-мм… Не знаю, — запинаясь, сказала Дебора.

— Эй, Деб! — простонал Дэнни. — О чем, собственно, речь?

— Ты знал, что он говорит на идише?

— Знал, конечно. Я с ним несколько раз разговаривал. И ради этого ты будишь меня посреди ночи? У меня есть возможность выспаться один раз в неделю!

— А тебе не кажется, что это странно? — не унималась Дебора.

— Да нет… Тим вообще не такой, как все.

— В каком смысле? — спросила она, торопясь узнать все, что было можно, об этом юноше, покорившем ее воображение.

— Один раз, когда этот шайгец[12] Эд Макги хотел меня убить, Тим подоспел и надавал ему. Дерется он просто классно! Если честно, я его так и не отблагодарил. Просто дал деру, и все. — Он помолчал, потом посмотрел на сестру. Та нервно кусала губы. — Так что ты мне хотела сказать-то?

Дебора вдруг поняла, что даже брату доверяться очень рискованно.

— Ничего, — ответила она. — Прости, что я тебя разбудила.

Она направилась к двери.

— Эй, Деб… — прошептал Дэнни.

— Что?

— Он ничего не пытался… ну, ты понимаешь…

— Нет, не понимаю!

— Отлично понимаешь! Так что?

— Не глупи!

— Нет, Деб, это ты не глупи.


Всю неделю Дебора с нетерпением ждала пятницы. Но не из обычных благочестивых соображений. У нее была особая причина, которая одновременно приводила ее в возбуждение и тревогу.

На этот раз Тим появился еще раньше — через каких-то десять минут после того, как вся семья разошлась по спальням.

— Еще только четверть одиннадцатого! — в испуге зашептала она.

— Я следил с улицы, — признался Тим. — Как увидел, что ты одна, подумал, что уже можно…

— Нет, нельзя! — сказала она. — Можешь погасить свет и уходить. Мне не следует с тобой говорить. Ты разве этого не знаешь?

— А мне не следует говорить с тобой. Ты этого тоже не знаешь?

Оба замолчали. Наконец Дебора спросила тихим голосом:

— Почему?

— Нас в школе учат не общаться с иноверцами. А недавно рассказывали, что еврейские девушки все, как на подбор, вероломные Иесавели.

— Иесавель не была еврейкой! — возмутилась Дебора. — Но у тебя в школе, наверное, считают, что все неправедные люди обязательно евреи.

— Неправда!

— Тогда скажи мне хоть что-то приличное, чему вас учат! — потребовала она.

— Христос сказал: «…во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними».

— Наш мудрец Гилель сказал то же самое.

— А кто раньше был?

— Ну, — ответила Дебора, — Гилель жил в первой половине первого века.

— Христос тоже.

Они молча уставились друг на друга.

— И вообще, к чему этот спор? — спросила Дебора.

— К тому, что иначе ты вообще не станешь со мной разговаривать.

— А кто тебе сказал, что я этого хочу?

— Ну, понимаешь, этого хочу я, — тихо сказал он.

— Но почему? — спросила она, сама не зная, зачем задает этот вопрос.

— Потому что ты мне нравишься, — ответил Тим. — Я тебя не обидел?

При всей кажущейся невинности этих слов, они были самым интимным признанием, сделанным мужчиной женщине. Дебора не могла сдержать нахлынувших эмоций.

— Нет, не обидел. Мне только интересно, что я такое сделала, что ты… это чувствуешь.

Тим улыбнулся.

— Да вообще-то, ничего. Но ты же ничего не можешь поделать со своей красотой!

Где-то в глубине души Дебора была шокирована. Даже блистательный Ашер Каплан не позволял себе подобной фамильярности. Но этот первый комплимент, полученный ею как женщиной, ее опьянил. Как бы сильно она ни старалась убедить себя, что эти слова не соответствуют действительности, ей хотелось слышать их снова и снова.

— Давай сменим тему, — попросила она.

— Давай. Конечно.

Воцарилось неловкое молчание. Первым его нарушил Тим, задав неожиданный вопрос:

— Ты когда-нибудь была в кино?

— Нет. Нам это запрещено. Объяснять слишком сложно. А почему ты спрашиваешь?

— Ну, я просто подумал, если бы я был еврей, мог бы я тебя пригласить? Некоторые из ваших ведь ходят в кино, правда?

— Но не ортодоксальные евреи. То есть…

В этот миг начали бить часы, и оба вдруг осознали, что их разделяет не ширина журнального столика, а непроходимая пропасть между двумя религиями.

— У меня для тебя сюрприз, — прошептал Тим.

— Какой же? — Она опять смутилась.

Он тихонько прокашлялся и извинился:

— Надеюсь, у меня не слишком ужасный акцент. — И прочел на иврите: — «Тогда выступил ко вратам народ Господень. Воспряни, воспряни, Девора! воспряни, воспряни! воспой песнь…» — С сияющими глазами он гордым голосом произнес: — Книга судей, глава пятая, стих двенадцатый.

Она была тронута.

— Песнь Деворы. О господи! — Она улыбнулась. — Не знаю, радоваться мне или смущаться[13].

— Пожалуйста, порадуйся, — честно попросил Тим.

В следующее мгновение он оказался рядом с ней на диване. Это произошло так быстро, что Дебора не успела даже испугаться.

— Я хочу тебя поцеловать, — пробормотал он.

— Нельзя!

Но в тоне ее не было протеста.

Тим зашептал быстро-быстро, словно боясь, что сейчас настанет конец света:

— Дебора! Я должен сказать тебе сейчас, иначе у меня никогда больше не хватит смелости… Я… Я… Мне… Ты мне очень нравишься.

Она закрыла глаза, но не отодвинулась, почувствовав какое-то прикосновение к своей шее. Это Тим робко до нее дотронулся. И тут же она ощутила его теплые губы на своих губах.

Никогда прежде Тим не испытывал ничего подобного.

Дебора была так перепугана, что не ответила на поцелуй, и все же ей хотелось навечно продлить это мгновение, от которого по спине у нее побежала дрожь.

И в этот миг в комнату вошел рав Моисей Луриа.

Тим моментально вскочил на ноги.

В гостиной горела только одна лампа — та самая, которую Тиму надлежало погасить, за это ему платили жалованье.

Несколько мучительных секунд рав молча смотрел на них, затем заговорил неестественно спокойным тоном:

— Итак, дети, что это все значит?