Эрик Сигал - Аутодафе

Его интерес мгновенно возрос. Он куда-то черкнул мои данные — адрес (спасибо тебе, Ариэль, что живешь в таком респектабельном районе!), номер телефона и карточки социального страхования.

После этого он перешел к щекотливому вопросу о том, как я намерен покрывать потенциальные убытки.

— Какова чистая стоимость вашего бизнеса, Дэн?

— Видите ли, — я углубился в философию, — вам это ничем не напоминает псалом — помните? — «Человек таков, каким Ты его видишь». А?

— Гм-мм… В каком-то смысле. — Он слегка смутился, но вида не подал и сказал: — Вообще-то, Дэн, мы в нашем бизнесе немного прагматики. В конце концов, вы только что изъявили готовность потратить семьсот пятьдесят тысяч баксов — и это еще без комиссионных.

— Ну, я на это смотрю всего лишь как на нескольких Утрилло, — уклончиво ответил я.

— Ах, так вы коллекционер? — заинтересовался Пит, на время отвлекаясь от основной темы.

— Да, — сказал я и дал волю своей фантазии: — Естественно, самые крупные работы я даю музеям в пользование. Что, если вы прямо сейчас оформите мою скромную заявку, а потом мы с вами захватим по паре сандвичей и поедем смотреть мою коллекцию?

— Давайте лучше сделаем это как-нибудь вечерком, — с воодушевлением откликнулся Пит. — Я бы и жену с собой прихватил. Я пока попрошу Глэдис заняться вашей заявкой — а ленч за мой счет.

Через неделю цена на пшеницу поднялась на три цента за бушель, что дало мне возможность прикупить еще тридцать контрактов. Пит безоговорочно принял заявку по телефону. От ленча я отказался.

Зерно продолжало расти в цене и 19 июля стоило уже 1,57 доллара за бушель. Я купил еще шестьдесят контрактов. Пит еще раз пригласил меня на ленч. Я отказался.

Мой капитал все увеличивался.

Вечером 2 августа 1972 года я оказался держателем двухсот пятидесяти контрактов. Пшеница тянула уже 1,60 доллара за бушель, и я подумывал, не обналичить ли мне свои бумаги. Тут мне снова позвонила Ариэль. Она задыхалась от возбуждения.

— Продавай все картины! Можешь и обои продать, главное — купи столько зерна, сколько сможешь!

— Еще купить?! — Я не верил своим ушам.

— Да, да, мне это тоже кажется невероятным. Представляешь — Леонид с Чарли в соседней комнате хлещут водку, так что, я думаю, нас ожидают настоящие чудеса.

Я не стал трогать ее коллекцию живописи, но, как она и предсказывала, на следующий день зерно подскочило сразу на семь центов. Пит Макинтайр судорожно пытался уговорить меня забрать хотя бы часть прибыли. Теперь снижение цены всего на один пункт грозило мне многотысячными убытками. Но я был непреклонен. И даже увеличил свой портфель.

Спустя сутки пшеница, это янтарное золото, поднялась в цене еще на пять центов. Мои чистые активы уже не являлись фикцией. Теперь я действительно обладал состоянием более четверти миллиона баксов.

— Продавайте, Дэнни, продавайте! — кричал Макинтайр так, словно сидел на стадионе и болел за свою любимую команду «Нотр-Дам».

— Нет, Пит, — хладнокровно отвечал я, уже совершенно опьяненный сознанием собственной непогрешимости. — Теперь мы можем на маржу прикупить еще двести пятьдесят контрактов…

— Нет, Дэнни, не надо!

— Надо, Пит, надо!

Так продолжалось еще две недели, причем рынок дополнительно подогревался слухами о возможной закупке зерна китайцами. Наконец, 23 августа, я невозмутимо велел Питу продавать весь мой портфель, в котором теперь было тысяча триста контрактов. К этому моменту Макинтайр был уже настолько захвачен игрой, что испытал почти что разочарование.

За вычетом своих комиссионных компания «Макинтайр энд Аллейн» перечислила на мой банковский счет 1 095 625 долларов.

Так я стал настоящим миллионером. Но с кем мне было разделить свой триумф? Даже если бы я не был в ссоре с отцом и позвонил сейчас ему, он бы скорее всего ответил еврейской поговоркой: «Кто богат? Тот, кто доволен своей судьбой».

Я отбил телеграмму Деборе, в которой торжественно, но довольно туманно известил ее, что договорился о ее стипендии на весь срок обучения в семинарии.

Но и только. Больше мне нечем было отпраздновать это событие.

Я сидел в одиночестве и читал — что бы вы думали? — Екклесиаста.

На другое утро я на метро поехал в Бронкс, нашел там штибель — хасидскую мини-синагогу — и сподобился прочитать фрагмент из Торы, в соответствии с традицией вызывать к Писанию новичка. Это был единственный возможный для меня способ отблагодарить Господа.

Пока кантор меня благословлял, я мысленно вознес молитву Всевышнему, предложив ему сделку, которую, я надеялся, он не отвергнет: вычти стипендию Деборы и лечение моего отца, оставь на учебу Эли и, пожалуйста, Господи, возьми Себе все остальное, только верни мне любовь отца!

Спустя несколько дней снова позвонила Ариэль. На сей раз слышимость была идеальная. Я сразу понял, что она нализалась до чертиков.

— Водки перебрала? — посмеялся я.

Я было хотел осыпать ее словами благодарности, но она меня перебила:

— Дэнни, я в Вегасе. Я звоню попрощаться. Мне ужасно жаль…

Я попытался угадать продолжение.

— Значит, он на тебе женится? Я рад за тебя.

— Нет. — Она с трудом ворочала языком. — Насколько я понимаю, ты не знаешь, какой сегодня день.

Число я, конечно, знал, но что это за день, понятия не имел.

— Сегодня день моего рождения, — грустно произнесла она. — Тридцатый, будь он неладен!

— И что из этого следует? — ответил я. — Ты же «Ариэль», «дух воздуха», забыла?

— Нет, Дэнни, — отрезала она. — Для Чарли тридцать — это своеобразная черта.

— Ты хочешь сказать, он тебя бросил?

— Вроде того. Но он был абсолютно честен. А кроме того, он же не на улицу меня выгнал.

— Ну, уж это как раз плевать! — заявил я. — Можешь не сомневаться, я о тебе позабочусь. На самом деле, я…

— Нет, — твердо объявила она. — Ты слишком хороший парень, чтобы заводить себе такую потасканную жену, как я. К тому же я хороша только до тех пор, пока я — запретный плод. Во всяком случае, — продолжала она, — Чарли купил мне дом в Бель-Эре и компанию грамзаписи. И вот я в Вегасе, пытаюсь заарканить какое-нибудь дарование. Если повезет, надеюсь заманить в свои конюшни Тома Джонса.

— Не сомневаюсь, что тебе это удастся, — сказал я, вложив в эти слова как можно больше любви. Я думал сейчас о том, насколько несчастно это беспечное создание.

— Ах да, Дэнни, чуть не забыла. Чарли просил, чтобы ты к сентябрю съехал.

— Черт, да я завтра же перееду в отель. Обещай, что будешь звонить!

— Нет! — решительно заявила она. — Ты достоин лучшего.

— Ты можешь мне хотя бы сказать, куда тебе выслать Утрилло?

— Ах это… — тихо ответила она. — Теперь это не имеет никакого значения. Продай и отдай деньги сиротам.

Я знал, что до конца дней буду спрашивать себя, не было ли подтекста в этих ее последних словах.

Прощание Деборы с кибуцем 30 августа 1972 года было пронизано щемящей тоской и болью. Она прощалась с местом, которое всегда — она это точно знала — останется для нее родным домом. С людьми, которых она всегда будет считать своей семьей.

Куда бы она ни шла в эти последние дни в Кфар Ха-Шароне, все прекращали работу, чтобы переброситься с нею парой слов. И каждый такой разговор заканчивался объятиями.

Справиться с грустью расставания помогала та неисчерпаемая радость, какую доставлял ей ее подрастающий сын. Эта радость усиливалась перспективой жить с ним в одном доме.

Когда позвонил Стив Голдман и сообщил, что она зачислена в семинарию, Дебору охватило ликование. Она воспринимала это поступление как еще один небольшой шаг на пути к равенству еврейских женщин.

Кажется, половина кибуца поехала ее провожать в аэропорт. Старенький автобус был набит до отказа. Дебора сидела, держа на коленях Эли, и не находила в себе сил оглянуться на лазурные воды Галилейского моря. Она боялась, что расплачется.

В здание аэропорта группу провожающих не впустили. Не помогло даже красноречие Боаза. Охранники разрешили войти только ему с Ципорой.

— Значит, так, Дебора, — сурово объявил он, — ты торжественно обещаешь мне, что следующим летом приедешь нас навестить. Так?

— Клянусь, буду приезжать каждое лето.

— Давай не будем далеко загадывать, — философски рассудил он. — Но будем считать, что между нами есть особый уговор: полдня работаешь в поле, полдня — занимаешься.

Грустная атмосфера прощания подействовала на Эли, и он заплакал.

— Тшш-ш, маленький, — тихонько шепнула Дебора. — Ты теперь большой мальчик. Поцелуй дедушку с бабушкой и попрощайся.

Малыш повиновался и дрожащим голоском пролепетал:

— Шалом, савта[47].

В самолете Эли от перевозбуждения никак не мог усидеть на месте, и весь полет Дебора служила ему подушкой. Кратковременное облегчение наступило, когда сердобольная стюардесса предложила подержать «сладкого крошку» — к этому времени Дебора уже была готова к более жестким выражениям, — чтобы мама могла сходить в туалет и привести себя в порядок.

Хотя беспокойное поведение малыша порядком ее изнурило, в нем был и свой положительный момент: оно отвлекало ее от других, гораздо более тяжелых мыслей.

Например, она пока не представляла себе, как ей удастся ходить на лекции и при этом оставаться хорошей матерью. А больше всего ее тревожила перспектива снова оказаться в отцовском доме.

Она покинула этот дом непослушной, наказанной дочерью. Сейчас она возвращалась туда женщиной, испытавшей много горя, но познавшей и фундаментальные радости жизни.

Сможет ли отец воспринять эту свершившуюся перемену? Станет ли смотреть на нее как на взрослого человека? Впрочем, даже если и нет, выбора у нее все равно не будет. По крайней мере, до тех пор, пока она не найдет средств к самостоятельной жизни.

Это беспокоило ее даже сильней, чем предстоящая учеба, хотя перспектива изучения Талмуда, Торы и истории вместе с мужчинами тоже не давала ей покоя. О маячившей вдалеке деятельности раввина она пока не думала. До этого было еще так далеко, что она не воспринимала это серьезно, а потому страшно не было. У нее хватало и более насущных проблем.

Только сейчас, встречая Дебору в аэропорту, Дэнни наконец осознал, что существование ее ребенка — это реальность. Он поспешил взять на руки маленького теплого человечка, растроганно посмотрел на него и, отведя глаза, негромко заметил:

— Глаза у него отцовские.

— Да, — прошептала Дебора.

Эли, сонный и испуганный после долгой дороги, заскулил.

— Перестань, малыш, я же твой дядя Дэнни, — попробовал тот его унять и вдруг спросил сестру: — Он на каком языке говорит? На иврите? Английском?

— Всего понемножку, — пояснила Дебора.

Эли вдруг успокоился. И обхватил Дэнни за шею теплой ладошкой с ямочками.

Его дядя сделал знак носильщику и распорядился:

— Идите за нами вон туда. Там меня мой драндулет дожидается.

Ожидавший его лимузин был такой длины, что его можно было принять за железнодорожный вагон.

Шофер в синей униформе распахнул дверь. Убедившись, что Дебора и Эли удобно устроились, он занялся багажом.

Когда брат тоже сел и закрыл за собой дверь машины, Дебора упрекнула:

— Дэнни, ты с ума сошел? Это же стоит целое состояние!

— Для сестры мне ничего не жалко! — с нежностью произнес он. — А что касается денег, то с ними у меня только одна проблема — куда потратить.

И он вкратце поведал ей историю своего обогащения.

Дебору успех брата в мирских делах и эйфория, в которой он явно пребывал, не на шутку встревожили. Ей показалось, что он слишком старается убедить ее, что счастлив.

— А мама с папой знают?

Он покачал головой:

— Нет. Не могу набраться храбрости и позвонить. Вообще-то, папе намного лучше, но он редко выходит из дома. Только когда идет в шул.

Он попытался изобразить на лице улыбку. Избегая смотреть сестре в глаза, он тихо заговорил:

— Мне бы хотелось им помочь, Деб. Особенно маме. Я бы с большой радостью отвез ее в «Сакс» на Пятую авеню, чтобы она купила себе хоть весь магазин. Но я знаю, что он станет презирать то, что я сделал, и ни за что ее не отпустит. Ну, как мне сделать, чтобы… — Голос у него сорвался.

— Договаривай, — с нежностью попросила Дебора.

Он взял ее за руку.

— Деб, если ты узнаешь, что им что-то нужно, для дома, для школы — что угодно, — ты мне только скажи. Я хочу для них что-то сделать, понимаешь, что-то полезное…