Эрик Сигал - Аутодафе

— Ага! — Он театрально поднял указательный палец. — В этом все и дело! У меня большие сомнения по части веры, но я всецело предан культурному наследию своего народа. Я люблю Библию за ее поэтичный язык, за богатство эмоциональной палитры. Но терпеть не могу самозваных интерпретаторов, мнящих, что им уготовано путешествие первым классом на огненной колеснице, когда придет пророк Илия.

Он дал себе успокоиться, после чего сменил тон на шутливый:

— Ты меня еще не начала ненавидеть?

— Ты, кажется, задался этой целью. — Она кокетливо улыбнулась. — Но я готова дать тебе выговориться.

— Я глубоко убежден, что человеческая жизнь — явление территориальное. И это в равной степени относится и к еврею, и к его соседу. Каждый народ должен иметь свою родину.

— А какое все это имеет отношение к моему намерению стать раввином?

— Ну, это я так хотел донести до тебя ту мысль, что все зависит только от твоих убеждений. Я хочу сказать, если ты собираешься проповедовать догматическую идею о «богоизбранности» нашего народа, то в этом я тебя поддержать не могу.

— А как ты себе представляешь мои функции?

Он снова разгорячился.

— Ты должна стучаться в сердце каждого благодушествующего еврея, хватать его за грудки и говорить, чтобы любил ближнего своего — начиная со своего соседа-еврея. Не буду тебе напоминать, что Гилель говорил, что именно это — основа основ всей нашей религии, а все остальное — не более чем комментарий.

Она улыбнулась и ласково сказала:

— Да, Гилель так и говорил.

Зэев вдруг повернулся, схватил ее за плечи и с жаром воскликнул:

— Я вижу, из тебя выйдет потрясающий раввин!

Он обнял ее.

— Дебора, я хотел бы стоять в первом ряду на всех твоих проповедях.

Они зашагали дальше. Зэев рассказал, как нашел единственное средство против неизлечимой душевной муки — работу. Он писал и занимался до изнеможения. С того дня, как умер его сын, он заглушил в себе все эмоции — как пловец задерживает под водой дыхание и выныривает на поверхность для глотка жизни лишь тогда, когда находится на грани потери сознания.

— Иногда я чувствую себя ходячей тучей. Я закрываю свет всем, с кем встречаюсь. Я знаю, что в данный момент я совершаю это и с тобой. Ты еще выдерживаешь мою хандру?

Она понимающе стиснула ему руку:

— Мне это хорошо знакомо.

Зэев остановился и пристально посмотрел ей в глаза.

— Значит, у нас есть что-то общее. У нас обоих только по половинке сердца. Если мы их сложим…

Она осторожно прикрыла ему рот рукой.

— Нет, Зэев, я этого не говорила. Я ночью смотрела, как ты спишь, и знаешь, у тебя и во сне это грустное и покинутое выражение. Мне хотелось сделать твою жизнь немного светлей.

— У тебя получится, — ухватился он. — Мы оба можем…

— Нет! — оборвала она. — Еще я поняла, что по-прежнему ощущаю себя частью «двоих». Я не просто отдала… отцу Эли половину себя — я отдала ему себя целиком. Я вижу, как ты отчаянно хочешь любить и быть любимым. Ты заслуживаешь человека, который сможет тебе это дать. Прости, Зэев. Мне жаль, но я этого не сумею.

Зэев снова помрачнел.

— Дебора, не хочешь ли ты сказать, что всю оставшуюся жизнь намерена прожить одна?

— Я не одна. У меня есть моя работа.

— Да, да, это понятно! — отрубил он. — И еще у тебя сын. Мы все это уже проходили. А как насчет мужа? Разве тебе для жизни мужчина не нужен?

Она нагнула голову и тихо сказала:

— Я понимаю, Зэев, что ты хочешь сказать. Но я также знаю, что никогда не смогу полюбить никого другого.

— А как же наша ночь? Ты просто ставила на мне эксперимент?

Она пожала плечами, но не нашла в себе сил сознаться, что он очень близок к истине.

— Прости, — прошептала она. — Я не знала, что так получится.

Зэев вспылил:

— Черт побери, Дебора, жизнь коротка! В один прекрасный день ты проснешься и обнаружишь, что уже слишком поздно!

Она с тоской взглянула на него.

— Зэев, уже и так слишком поздно. Я это точно знаю.

Он схватил ее за плечи и чуть было не начал трясти.

— Дебора, как ты не понимаешь? Он умер! Твоего мужа больше нет! Когда наконец до тебя это дойдет?

Она взглянула в его искаженное лицо и шепотом ответила:

— Никогда.

Она повернулась и зашагала прочь. Он окликнул, но она не обернулась.

— Ты сумасшедшая! — прокричал он вслед. — Ты сама не знаешь, что делаешь!

«Знаю, — сказала она себе. — И надеюсь, что когда-нибудь ты меня простишь».

Парадокс: почему получается, что все самые счастливые моменты в жизни неизбежно изглаживаются из памяти, в то время как ничтожнейшие подробности трагедии, как ни старайся, забыть не удается?

В пять шестнадцать утра в последнюю среду мая 1978 года, когда я мирно спал в чикагском отеле «Риц», меня разбудил звонок. Звонила Дебора. Чувствовалось, что она в панике.

— Что-то случилось с Эли? — спросил я.

— Нет, Дэнни, с папой…

— Заболел?

— Пока нет, но я боюсь, скандал его убьет. Он всю ночь совещался со старейшинами.

— Послушай, что произошло? Еще же ночь! Что, синагога подверглась осквернению? — У меня в груди нарастал ком страха.

— В каком-то смысле. Папу предал один из его раввинов. Угадай с первого раза, кто этот негодяй?

— Шифман из Иерусалима? — попробовал догадаться я.

— Да будет его имя навечно предано забвению! — Она произнесла самое страшное еврейское проклятие.

— Что он натворил? Успокойся, не то я так ничего и не пойму.

— Поймешь. Еще как поймешь! — с горечью произнесла она.

И начала рассказывать.

Судя по всему, внешне аскетичный ребе Шифман годами «заимствовал» денежки из казны. Это мягкая формулировка. На самом деле он бессовестного воровал деньги, жертвуемые набожными богатеями на создание нормальных условий для обучения еврейских мальчиков в Иерусалиме. Конечно, у нашей общины есть настоящая ешива, где в полном объеме преподается Тора, но часть пожертвований по наивности отправлялась на личный счет Шифмана.

Дебора рассказала мне о случае, который произошел во времена ее рабства в хибаре этого благочестивого раввина.

Была такая бескорыстная, добросердечная супружеская пара из Филадельфии — Эрв и Дорис Гринбаум, выбившиеся в миллионеры, но не нажившие детей. Шифману каким-то образом удалось вытрясти из них за обедом в «Царе Давиде» пятьсот тысяч долларов. Предполагалось, что взнос пойдет на строительство школьного общежития, в котором община крайне нуждалась. Денежки же чудесным образом перекочевали на некий счет в Цюрихе.

А недавно, через несколько месяцев после безвременной кончины мистера Гринбаума, его вдова, в сопровождении своей племянницы Хелен, отправилась в путешествие, намереваясь посетить все места, которые они с Эрвом в свое время одарили плодами совместных трудов.

Первым делом они посетили учебный центр в портовом городе Ашкелон, где она с удовлетворением узнала, какое множество бедных иммигрантов из арабских стран сумели выбиться в люди благодаря полученным здесь знаниям и навыкам.

На другой день в Иерусалиме они отправились на такси в Меа-Шеарим и попросили водителя подвезти их к ешиве общины Бней-Симха.

Все, что они увидели, было узкое, как казарма, двухэтажное здание. Это, несомненно, был жилой дом, переделанный под школу. Никакого общежития при ней не было и в помине.

— Это какая-то ошибка, — заявила Дорис племяннице и обратилась к таксисту: — Вы уверены, что это тот адрес, который мы вам дали?

— Конечно, уверен, — заявил тот, держа в одной руке бумажку с адресом, а другой показывая на вывеску над входом в здание: — Сами читайте: «Ешива Бней-Симха»!

— Мне очень жаль, — заметила Хелен, — но мы на иврите не читаем. Может быть, я кого-то еще спрошу?

— Даже не думайте! — предостерег водитель. — Ни один мужчина тут с женщиной говорит не станет. А женщины не станут говорить с незнакомыми. Лучше я сам попробую.

Американки ждали в машине, постепенно превращавшейся в раскаленную печку, а водитель силился найти достаточно либерального хасида, который стал бы разговаривать с незнакомцем, несмотря на отсутствие у того на голове кипы.

Он прибежал назад и сунул голову в окно.

— Тот человек утверждает, что никакой другой ешивы тут нет. Это она самая! Общежития у них нет. Учащиеся живут по углам в разных семьях.

У миссис Гринбаум началась истерика.

— Этого не может быть! — кричала она. — Мы с Эрвом чуть не десять лет назад перечислили сюда деньги. Нам надо немедленно повидаться с ребе Шифманом.

Таксист опять отправился на разведку — и даже осмелел до того, что вошел в здание школы. Спустя пять минут он появился на крыльце и медленным шагом направился к машине.

— Боюсь, его здесь уже нет, — доложил он.

— Как это понимать? — вскричала миссис Гринбаум.

— Школой теперь заведует его заместитель. Мне сказали, что ребе с семьей около месяца назад покинули страну.

— Но я не понимаю! — Дорис была на грани помешательства. — Я же написала ему и сообщила с точностью до дня, когда мы будем здесь.

Смысл происходящего, кажется, дошел до ее племянницы.

— Может быть, как раз поэтому он и уехал.

Вернувшись в отель, Хелен позвонила в Штаты своему мужу Морту, адвокату. Именно он в свое время занимался переводом денег в Иерусалим.

В Филадельфии было еще раннее утро, но Морт пообещал перезвонить, как только будет в конторе.

Через несколько часов он получил от банка, обслуживающего его юридическую контору, официальное подтверждение о том, что в начале 1969 года был надлежащим образом осуществлен перевод означенной суммы на счет, указанный в полученном банком распоряжении.

Морт позвонил в иерусалимский банк, куда были переведены деньги, под тем предлогом, что Фонд Гринбаума якобы снова захотел сделать пожертвование общине Бней-Симха, и попросил подтвердить номер счета.

Худшие из его опасений оправдались. Еще три года назад этот счет был закрыт.

Недолго думая, он поднял такой скандал, что добился разговора непосредственно с управляющим региональным отделением и потребовал от него информации о судьбе денег, уже пожертвованных фондом.

Менеджер поднял старые записи и сообщил, что на следующий день после поступления перевода все пятьсот тысяч долларов ушли на какой-то счет в Цюрихе. Предоставить более подробные данные ему не позволяла банковская этика. Американскому адвокату придется для этого идти официальным путем.

Через два дня все трое Гринбаумов сидели в Филадельфии в кабинете Морта и по громкой связи беседовали с главой международной общины Бней-Симха Моисеем Луриа.

В промежутке Морт успел провести собственное расследование и установить, что за многие годы ребе Шифман прикарманил почти два миллиона долларов и теперь перебрался куда-то в Швейцарию — по-видимому, поближе к денежкам.

Судя по словам Деборы, папа был вне себя от свалившегося на него позора и горя, особенно после того, как адвокат сообщил ему, что репортер какого-то информационного агентства уже пронюхал о скандале и заставить его держать рот на замке будет нелегко.

Морт пообещал сделать все возможное, чтобы уладить дело и не доводить его до огласки.

Если ему удастся получить список жертвователей за последние десять лет, он мог бы взять на себя труд связаться с заинтересованными сторонами, заручиться их молчанием и пообещать, что все незаконно растраченные средства будут возвращены.

— Но где я возьму такие деньги? — застонал отец.

— Прошу меня извинить, рав Луриа, — сказал адвокат. — Чудеса — это в вашей компетенции, а не в моей.

Я спросил у Деборы, какие срочные шаги папа намерен предпринять. Я отлично знал, что, даже если перезаложить все школьное имущество, это будет капля в море.

Дебора тоже понимала, что собрать такую астрономическую сумму у «наших» совершенно нереально. Но папа не смирится с поражением, сказала она. На семь часов вечера он уже созвал в шуле собрание общины.

— Дэнни, — взмолилась Дебора, — придумай хоть что-нибудь!

Я был в таком шоке от всего услышанного, что туго соображал. Я, конечно, был богат, но такие деньги под подушкой никто не держит. Я постарался не выказать своего отчаяния и успокоил сестру.

— Послушай, Деб, успокойся сама и сделай все, чтобы успокоить папу. Ровно через три часа я тебе перезвоню.

— Слава Богу, Дэнни! — вздохнула она. — Ты наша единственная надежда.