Эрик Сигал - Аутодафе

— Что же имеет в виду Господь, когда говорит: «Блаженны алчущие и жаждущие, ибо они насытятся»? Можем ли мы считать, что Иисус имел в виду некую абстрактную справедливость? Конечно, нет! Ключевые слова в этом отрывке — «алчущие» и «жаждущие». Согласно нашей вере, «насыщение» может означать только равное распределение еды между всеми людьми.

Те же мысли мы встречаем и в Свитках Мертвого моря, особенно в тех двух, которые получили название «Благодарении» и «Война». Так что не может быть никакого сомнения относительно истинных устремлений Спасителя…

Его пронзительные серые глаза внимательно вгляделись в аудиторию, после чего Хардт торжественно провозгласил:

— В мире не может быть справедливости, пока на земле существуют голодные!

Тим пытался угадать, реагировала ли на проповеди Иисуса окружавшая его толпа так же восторженно, как сейчас университетская аудитория на тирады Хардта? В зале стоял одобрительный гул.

Лектор достал мятый платок и отер пот со лба.

— Главное, что должен делать человек во имя служения Господу, — это не читать молитвы, а взять на себя определенные обязательства. Не жертвовать, а делиться. Только тогда можно говорить о какой-то другой справедливости.

Его загорелое лицо теперь было пунцовым. Он высказался. Даже не называя своего идейного противника, он недвусмысленно заклеймил католическую церковь. Он забрал Христа у Рима и, превратив его в живого проповедника, перенес в сердце бразильских джунглей.

Прислонившись к стене под вывеской «Не курить!», Хардт полез в карман, извлек оттуда пачку «Мальборо» и задымил. Сделав пару глубоких затяжек, он опять обратился к аудитории.

— Формально наша лекция окончена, — объявил он на разговорном наречии. — Но для тех, кому это интересно, я скажу еще несколько слов на тему свободы.

Никто не двинулся с места. Хардт продолжал:

— Каждому школьнику известно, что бесчеловечная практика рабовладения была официально отменена в нашей стране Жуакином Набуку в 1888 году. Но есть люди, которые об этом не слышали до сих пор. Поэтому по воскресеньям, вместо посещения церкви, мы отправляемся в Сан-Жоду и проводим акции протеста на ранчо Да-Сильва. Кто хочет принять участие в изготовлении плакатов — пожалуйста, запишитесь потом у Жоржи или Виттории.

Он ткнул в сторону двоих молодых помощников, одетых примерно как он сам. Они держали наготове блокноты для записи добровольцев в армию справедливости.

— На следующей неделе наша лекция будет посвящена реминисценциям Ветхого Завета в Евангелии, так что не забудьте запастись текстами. Ступайте с Богом!

Студенты стали с шумом расходиться. Многие по дороге записывались у Жоржи и Виттории. Аудитория опустела так стремительно, что Тим, оставшийся сидеть, не успел заметить, как оказался один на один со своей жертвой. Хотя их и разделял почти целый зал.

Первым заговорил бразильский вероотступник:

— Добрый день, Ваша честь. Надеюсь, моя лекция не показалась вам чересчур примитивной?

— Напротив, дом Эрнешту, — ответил Тим. — Она была весьма познавательна. Могу я вас пригласить на чашку кофе?

Профессор улыбнулся. В его манере держаться было что-то неуловимое, чего Тим никогда не видел у других служителей церкви. Глаза его глядели яснее, и всем своим видом он излучал душевный покой.

— Только не кофе! В этой стране кофе — единственный продукт, не относящийся к предметам роскоши. Но поскольку, как я понимаю, платить будет Ватикан, почему бы нам не позволить себе бутылочку доброго старого вина?

— Прекрасно, — охотно отозвался Тим. — Пусть будет вино. Можете предложить подходящее заведение?

— Если вы ничего не имеете против простой пищи, я бы пригласил вас к себе домой отужинать. Как вам такая идея?

— Очень любезно с вашей стороны. Если вы мне дадите адрес…

— Ну, найти нас будет сложновато. Лучше я сам за вами заеду. Семь тридцать вас устроит?

— Буду ждать с нетерпением.

— Я тоже, — поддакнул Хардт и заговорщицки добавил: — Будет здорово, если вы прихватите не одну бутылку… Если, конечно, ваш бюджет позволяет… Cenabis bene apud me[89] — если вы помните Катулла.

— Constat. Договорились, — согласился Тим.

На что Хардт с улыбкой произнес:

— Pax tecum[90].

И, повернувшись, зашагал к боковому выходу, где его дожидались Жоржи и Виттория.

В четверть восьмого Тим, в своем лучшем летнем костюме — правда, все равно черного цвета, — стоял у парадного крыльца отеля «Националь» с двумя бутылками вина под мышкой и гадал, на каком средстве передвижения приедет Хардт.

Про себя он решил, что это должно быть что-то нарочито «пролетарское» — потрепанный грузовичок или, чего доброго, ослик.

Он оказался прав лишь наполовину, ибо ровно за минуту до назначенного часа (неужели в нем еще говорила швейцарская пунктуальность?) Хардт появился на «Лендровере» такого ветхозаветного «разлива», что, будь это вино, его продавали бы только с аукциона.

— Давайте сюда! — крикнул он весело. Пока Тим забирался в кабину, богослов оценил вино. — Ого! Я вижу, вы человек слова. Это винцо обойдется Ватикану в кругленькую сумму!

Он вдавил в пол педаль акселератора, машина дернулась и с ревом понеслась вперед.

По дороге разговор зашел на самую тривиальную тему — о дороговизне столичной жизни. Тим не заметил, как они миновали Эйшу-Родовиариу-Норте и выскочили на трассу.

Минут через десять Тим спросил:

— Вы всегда жили так далеко от города?

— Нет, — отозвался Хардт. — Когда я еще был в лоне церкви, у меня имелась берлога возле кафедрального собора. А теперь я живу в одном из поселений, образующих «Антибразилию». Не так удобно, но зато ближе к народу.

— «Антибразилию»? — удивился Тим.

— Их еще называют фавелами, то есть трущобами. Вы, конечно, и без меня знаете, что Бразилиа, в отличие от подавляющего большинства городов, застраивалась строго по плану. Архитекторы только забыли спроектировать одну вещь — жилье для кандангуш, первопроходцев, которые, собственно, все и построили. И сегодня бедняги ютятся в фавелах, опоясывающих город как ожерелье — только не такое красивое. Некоторые поселки отстоят от города аж на тридцать километров.

— Как это грустно! — заметил Тим.

— Да уж… — Хардт цинично усмехнулся. — Градостроители все предусмотрели, только людей не учли. — Он бросил взгляд на Тима. — Почти как в Ватикане, да?

Прошло более получаса, прежде чем они свернули с шоссе и по проселочной дороге добрались до хаотичного скопления хибар. Одни жилища были из жести, другие — из шлакоблоков, явно позаимствованных с каких-нибудь городских стройплощадок. На крыше каждой хибары торчала телевизионная антенна.

Улица — если это можно было назвать улицей — оказалась еще более ухабистой и узкой, чем дорога. Хардт непрерывно жал на клаксон, распугивая разгуливающих по дороге кур и детей.

Дом у Хардта был немного посолиднее, чем у его соседей. Тим уже во дворе услышал стрекот электрического движка и почуял запах выхлопа. Несмотря на почти двойную разницу в возрасте, Хардт первым легко соскочил с подножки и заторопился помочь гостю.

— Все в порядке! — со смехом сказал Тим. — Надеюсь, ногу не сломаю.

— Знаю, знаю, дом Тимотео. Я о вине беспокоюсь!

В этот момент появился смуглый босоногий мальчуган лет десяти, в шортах и майке без рукавов.

— Папа, папа!

Хардт наклонился и легко поднял мальчика, с гордостью объявив:

— Это мой сын Альберту.

Почему-то в тусклом свете нищенского жилища очевидное нарушение целибата представлялось чем-то особенно неуместным.

Тим огляделся, удивляясь, как люди могут мириться с такими условиями существования. У него невольно вырвалось:

— Вот так дом!

— Вы правы. Думаю, после этого ад покажется нам курортом не хуже Майами-Бич. Вы отдаете себе отчет, что…

Из глубины дома его прервал женский голос:

— Эрнешту, прекрати свои проповеди! Он же наш гость!

Тим обернулся и увидел женщину тридцати с не большим лет. Ее белозубую улыбку контрастно оттеняли блестящие черные волосы и темная кожа.

— Пожалуйста, простите его за дурные манеры, — весело попросила она. — Боюсь, францисканцы не научили его представлять гостя даме. Этого у них в программе не было. — Она протянула руку и назвала себя: — Изабелла. Надеюсь, вы не слишком измучены перелетом и сумеете получить удовольствие от этого вечера.

— Благодарю, — приветливо ответил Тим, совершенно очарованный женщиной, которая, он видел, годилась Хардту в дочери.

Тот словно читал его мысли:

— Небось гадаете, как такому дряхлому старцу, как я, удалось заарканить эту юную газель?

Изабелла одарила Тима улыбкой.

— Только не говорите ему комплиментов! Это у него такая манера завуалированно хвастать своей мужской силой. Мы познакомились там, где и подобает добропорядочным бразильским католикам, — в пикете. Я преподавала в университете право.

Хардт со смехом закончил:

— И Изабелла сжалилась над бедным холостяком, который не понимал всю справедливость слов, сказанных в тридцать первой главе Книги Притчей Соломоновых — о том, что добродетельная жена дороже жемчугов.

Тим помнил, о чем идет речь, и незамедлительно процитировал по-латыни святого Иеронима:

— Milierem fortem quis inveniet[91].

Это весьма понравилось Хардту:

— Какое наслаждение — слышать из уст католика цитату из Писания на латинском языке! Обычно-то все больше других католиков цитируют…

Он в упор посмотрел на Тима, дожидаясь его реакции. Тот улыбнулся.

— Что ж, — объявил Хардт, провожая гостя в глубину дома, — по крайней мере, на этот раз мне не прислали какого-то зануду. Прошу прощения, дом Тимотео, могу я предложить вам выпить? Может быть, хересу?

— С удовольствием, — согласился Тим. Хардт положил ему руку на плечо и подтолкнул к кабинету.

Освещенные неверным огнем лампы книжные полки были уставлены не только книгами, но и свежими номерами журналов по теологии и критике Святого Писания.

— Вы учились в Григорианском? — полюбопытствовал Хардт.

Тим кивнул.

— Институт Библии?

— Нет, каноническое право.

— Аа-а… — разочарованно протянул Хардт. — Пустая трата времени. За это и выпьем?

— Только если мне дадут возможность высказать контраргументы, — отшутился Тим.

— Сегодня принимается только один контраргумент — другой напиток, — объявил Хардт и щедро налил по бокалам янтарную жидкость из бутыли без этикетки.

Пригласив Тима сесть на изрядно потертый диван, он расположился за своим рабочим столом и выслушал первый серьезный вопрос молодого архиепископа.

— Дом Эрнешту, вы знали о моем приезде. Вы меня сразу узнали на лекции. Я удивлен, что вы не изучили всего моего досье.

— Ах, Тимотео, надеюсь, вы не обидитесь? На вас еще не заведено никакого досье. Думаю, поэтому-то они вас и выбрали. Скажите: зачем, по-вашему, Ватикан потратил и тратит столько усилий на то, чтобы вставить кляп в рот пастырям в диких джунглях Амазонки?

— «Кляп» — это слишком сильно, дом Эрнешту.

Хардт перегнулся через стол и с нескрываемой злобой воскликнул:

— Точно так же, как и «покаянное молчание»! А ведь именно так ваш фон Якоб заставил умолкнуть моего хорошего друга и брата, Леонардо Боффа. Когда в следующий раз увидитесь с Его Высокопреосвященством кардиналом фон Якобом, передайте ему, что он забыл Евангелие от Иоанна, глава восьмая, стих тридцать второй.

Тим тотчас процитировал:

— «И познаете истину, и истина сделает вас свободными».

— Браво, дом Тимотео. Вы так же глубоко в это верите, как складно цитируете?

— Разумеется!

— Тогда почему вы не направите своей энергии на что-то стоящее?

— Например? — удивился Тим.

Хардт снова перегнулся к нему и без улыбки сурово объявил:

— Например, на издание моей книги на английском языке.

Прежде чем Тим успел ответить, в кабинет заглянула Изабелла.

— Все готово и стынет. Вы можете продолжить свой диспут за столом.

Столовая в доме Хардтов представляла собой длинный деревянный обеденный стол в углу кухни. Свет давал тот же очаг, на котором готовилась пища. За столом сидели двое детей — мальчик, которого Тим уже видел, и девочка помладше по имени Анита.

— Надеюсь, вас не смущает перспектива семейного ужина? — спросила Изабелла. — Понимаете, Эрнешту так много времени проводит в делах, что почти не видит детей.