Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Не следует предполагать, чтобы мистер Флойд не чувствовал удивления, узнав о разрыве своей дочери с Тольботом Бёльстродом. Тоска и страх испытываемые им во время ее продолжительной болезни, не оставляли места для других мыслей, но когда пришла опасность, он не мало размышлял о внезапном разрыве влюбленных.

Раз в первую неделю их приезда в Лимингтон, он осмелился заговорить с Авророй об этом и спросить, зачем она отказала капитану. Аврора более всего на свете ненавидела ложь. Я не говорю, чтобы она никогда не лгала в своей жизни. Некоторые сумасбродные поступки влекут за собою ложь и притворство так же верно, как тень, следующая за нами, когда мы ходим на вечернем солнце. Увы! Моя героиня не безукоризненна. Она готова была снять свои башмаки и отдать их босоногому нищему; она готова была вынуть сердце из груди, если бы могла этим вылечить раны, нанесенные ею любящему сердцу ее отца. Но тень сумасбродства помрачила ее сиротскую юность, и она должна была жестоко искупить этот незабытый проступок; но натура ее была правдива и чистосердечна, и многие молодые девицы, жизнь которых была устроена по правилам, могли сказать ложь гораздо охотнее Авроры Флойд.

Поэтому, когда отец спросил ее, зачем она отказала Тольботу Бёльстроду, она не отвечала на этот вопрос и просто сказала, что ссора была очень тягостная и что она надеется никогда более не слыхать имени капитана, но в то же время уверила отца, что жених ее поступил как джентльмен и честный человек.

Арчибальд безусловно повиновался дочери и имя Тольбота Бёльстрода никогда не было произносимо, так что как будто молодой человек никогда не занимал никакой доли в жизни Авроры Флойд. Богу известно, что Аврора чувствовала и страдала в своей маленькой комнатке. Богу одному известна горечь ее безмолвной борьбы.

Ее живое воображение увеличивало ее страдание. В тупой душе горе производит медленную тоску; но в Авроре волнение было свирепое и бурное; в кем как будто прошедшее и будущее слились в настоящим, чтобы произвести сосредоточенную агонию. Но зато бурная горесть утихает скоро вследствие своей силы, между тем как тупая печаль тянется иногда несколько лет, слившись наконец с самою натурою страдальца, как некоторые болезни составляют часть нашей организации.

Аврора была счастлива, что ей было позволено молча выдержать борьбу и страдать без расспросов, Если черные круги около ее глаз обнаруживали бессонные ночи. Арчибальд Флойд не мучил дочь тревожными расспросами и пошлыми утешениями. Проницательность любви сказала ему, что лучше оставить Аврору в покое, так что о неприятностях, нависших над маленькой семьею, не говорили ни слова.

Аврора держала свой скелет в каком-то темном углу, и никто не видал угрюмого черепа, никто не слыхал брянчанья сухих костей. Арчибальд Флойд читал газеты и писал письма; мистрисс Уальтер Поуэлль ухаживала за выздоравливающей, которая лежала почти весь день у открытого окна, Джон Меллиш ходил по саду и по ферме, разговаривал с работниками и двадцать раз в час то входил в дом, то выходил. Банкир иногда приходил в трагико-комическое недоумение, что ему делать с этим огромным йоркширцем. Он не мог сказать этому дружелюбному, доброму человеку, чтобы он убирался прочь; кроме того, мистер Меллиш был очень полезен и возбуждал веселость Авроры. Однако, с другой стороны, имел ли он право шутить с этим любящим сердцем? Справедливо ли было позволить молодому человеку упиваться блеском этих черных глаз, а потом отослать его, когда больная выздоровеет? Арчибальд Флойд не знал, что дочь его отказала Джону в одно осеннее утро в Брайтоне. Поэтому он решился поговорить со своим гостем откровенно и изведать глубину его чувств.

Мистрисс Поуэлль делала чай на столике у окна. Аврора заснула с открытою книгою в руке, а банкир ходил с Джоном Меллишем взад и вперед по аллее на золотистых лучах заходящего солнца.

Арчибальд откровенно сообщил йоркширцу свое недоумение:

— Мне не нужно говорить вам, любезный Меллиш, — сказал он, — как приятно мне видеть вас здесь. У меня никогда не было сына, но если бы Богу было угодно даровать мне сына, я желал бы, чтобы он был такой же благородный и откровенный юноша, как вы. Я старик и испытал много неприятностей — таких неприятностей, какие глубже пронзают сердце, чем неприятности, начинающиеся в Ломбардской улице, или на бирже; но я чувствую себя моложе в нашем обществе; я как будто опираюсь на вас, как отец может опираться на сына. Стало быть вы поверите, что я не желаю, чтобы вы уехали отсюда.

— Я верю, мистер Флойд; но неужели вы думаете, что кто-нибудь другой желает, чтобы я уехал отсюда? Вы думаете, что я неприятен для мисс Флойд?

— Нет, Меллиш, — энергически отвечал банкир. — Я уверен, что Аврора находит удовольствие в вашем обществе и обращается с вами как с братом; но… но я знаю ваши чувства, милый мой, и боюсь, что, может быть, вы никогда не внушите ей более горячего чувства.

— Позвольте мне остаться и попытать счастья, мистер Флойд, — вскричал Джон, бросив сигару через шпалерник и остановившись на песчаной дорожке в жару своего энтузиазма. — Позвольте мне остаться и попробовать счастья. Если мне предстоит обманутое ожидание, я перенесу его как мужчина; я ворочусь в свое имение и никогда уже не буду вам надоедать. Мисс Флойд уже отказала мне, но, может быть, я слишком поторопился. Я поумнел с тех пор и научился выжидать. Я имею одно из прекраснейших поместий в Йоркшире; я не безобразнее других мужчин и не хуже других воспитан. Конечно, у меня не коротко обстрижены волосы, не бледное лицо, я не похож на героя трехтомного романа, как Тольбот Бёльстрод. Может быть, я одним или двумя пудами вешу более, нежели сколько нужно для того, чтобы приобрести сердце молодой девицы, но я здоров и головою и телом. Я никогда не говорил неправды, никогда не делал низкого поступка, и люблю вашу дочь такою чистою и истинною любовью, какую когда-либо мужчина чувствовал к женщине. Могу ли я еще раз попытать счастья?

— Можете, Джон.

— И желаете ли вы мне — благодарю вас, сэр, за то, что вы назвали меня Джоном — желаете ли мне успеха?

Банкир пожал Меллишу руку, отвечая на его вопрос.

— Искренно желаю вам успеха, любезный Джон.

Итак, три сердца выдерживали борьбу весною тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года. Аврора и Тольбот, разделенные друг от друга длиною и шириною половины Англии, но соединенные неосязаемой цепью, каждый день усиливались разорвать ее звено; а бедный Джон Меллиш спокойно ждал на заднем плане, выдерживая борьбу твердого сердца, которое редко не выигрывает добычи, к которой стремится, как бы высока или далека ни казалась эта добыча.

Джон Меллиш, после свидания с мистером Флойдом в маленьком лимингтонском кружке, стал совершенно как дома. В отношении к старику никто не мог быть нежнее, почтительнее и преданнее этого грубого йоркширца; и Арчибальду можно бы отказать в способности любить людей, если бы он не платил взаимностью за эту преданность; следовательно, нечего удивляться, что он горячо привязался к поклоннику своей дочери.

Если бы Джон Меллиш был учеником Маккиавеля[5], а не самым чистосердечным из всех существ на свете, и тогда, по моему мнению, он едва ли бы мог придумать какой-нибудь другой, лучший способ, чем привязанность к отцу Авроры Флойд для того, чтобы заслужить право на ее признательность, И эта его привязанность к мистеру Флойду была так же неподдельна, как и все остальное в этой простой натуре.

Как мог Джон Меллиш не любить отца Авроры: он был ее отец. Он имел высокие права на преданность человека, любившего ее, любившего ее так, как любил ее Джон, безусловно, безгранично, ребячески, такою слепой, доверчивой любовью, какую только ребенок чувствует к своей матери. Может быть, на свете и есть женщины лучше этой матери, да кто же уверит в этом ребенка?

Находясь под влиянием страсти, Джон Меллиш не мог рассуждать так, как рассуждал Тольбот Бёльстрод. Он не мог отделить себя от своей любви и рассуждать, потому что любил до безумия. Он не делал вопросов о прошлой жизни любимой им женщины; он никогда не старался узнать тайны отъезда Тольбота из Фельдена. Аврора представлялась ему прелестною, очаровательною, совершенною, великим и изумительным явлением, луной, проливающей свой свет на цветники и аллеи в душистые июньские ночи.

Спокойные дни текли медленно и однообразно в этом тихом кружке. Аврора безмолвно несла свое бремя; она переносила свое огорчение с великим мужеством, свойственным подобным богатым организациям, и никто не знал, вырвана ли была змея из ее груди, или уж навсегда поселилась в ее сердце.

Самая зоркая бдительность банкира не могла проникнуть этой женской тайны; но были минуты, когда Арчибальд Флойд брал смелость думать, что его дочь была спокойна и что Тольбот Бёльстрод был почти забыт. Во всяком случае, было благоразумно удалить ее из Фельдена, и мистер Флойд предложил мистрисс Поуэлль съездить с его дочерью в Нормандию. Аврора с нежной улыбкой согласилась и тихо пожала руку отца. Она угадала побуждения старика, она поняла, что, по заботливой любви к ней, он старается удалить ее от места ее неприятностей.

Джон Меллиш, которого не приглашали участвовать в этой поездке, так восторженно отзывался об этом предложении, что было бы большим жесткосердием отказаться от его сопутничества. Он сказал, что ему знакома вся Нормандия и обещал быть весьма полезным мистеру Флойду и его дочери, которые несколько сомневались в этом, зная, как ограниченно было его знакомство с французским языком.

Но Джон сдержал свое слово: он съездил в Лондон и нанял превосходного курьера, который возил маленькое общество из города в деревню, от церквей к развалинам, и всегда отыскивал переменных лошадей для дорожного экипажа банкира.

Маленькое общество переезжало с места на место до тех пор, пока на щеках Авроры начал появляться бледный румянец. Горе ужасно эгоистично. Я боюсь, что мисс Флойд никогда не принимала в соображение, что происходило в честном сердце Джона Меллиша; а если ей когда-нибудь и приходило это на мысль, то наверно она думала, что широкоплечий йоркширец, никогда не будет серьезно страдать от любви.

Она привыкла к его обществу, привыкла опираться на его сильную руку, когда уставала; привыкла, чтобы он носил ее альбом, шаль, складной стул, привыкла, чтобы он ухаживал за нею целый день; но она принимала это как должную себе дань и делала его опасно счастливым именно тем, что безмолвно принимала эту дань.

Была уже половина сентября, когда они отправились домой, оставшись на несколько дней в Дьеппе, где купающиеся еще плескались в море в полном театральном костюме, а заведение ванн все еще горело цветными фонариками и шумело ночными концертами.

Осенние дни со своей душистой красотой были великолепны. Миновала лучшая часть года с тех пор, как Тольбот Бёльстрод сказал Авроре свое «прости», которое, по крайней мере в одном смысле должно быть вечным. Правда, Аврора и Тольбот могли еще снова встретиться; они могли встретиться и даже быть дружелюбны друг с другом; но влюбленные, расставшиеся у окна в маленькой фельденской комнатке, уже никогда снова не могли встретиться: между ними были смерть и могила.

Может быть, подобные мысли носились в душе Авроры Флойд, когда она сидела возле Джона Меллиша и глядела на разнообразный ландшафт с высоты, на которой разрушенные стены замка д’Арк еще сохраняли гордые воспоминания о минувших днях.

Я не думаю, чтобы дочь банкира очень заботилась о Генрихе IV, или о какой-нибудь другой умершей знаменитости, оставившей в этом месте воспоминание о своем имени. Она наслаждалась чрезвычайной чистотой и мягкостью воздуха, глубокой синевой безоблачного неба, раскидистым лесом, зелеными равнинами, садами с цветущими деревьями, ручейками, белыми хижинами, расстилавшимися прекрасной панорамой под ее ногами. Отвлеченная от своего горя восторгом, который внушает нам природа, она в первый раз ощутила в себе неопределенное чувство счастья и стала удивляться, как пережила она свое горе в течение стольких месяцев!

Во все эти скучные месяцы она не слыхала о Тольботе Бёльстроде, не знала перемен, какие могли случиться с ним. Он мог жениться, мог выбрать себе невесту более гордую и более достойную того, чтобы разделить его надменное имя. Аврора, воротившись в Англию, могла встретить его под руку с этой счастливой женщиной. Скажет ли какой-нибудь добродушный друг этой счастливой новобрачной, как Тольбот любил дочь банкира и как он ухаживал за ней?

Аврора стала жалеть об этой счастливой женщине, которой достанется только вторая любовь этого гордого сердца, только бледное отражение закатившегося солнца. Так как Аврора была еще далеко не сильна, то из шалей и ковров устроили для нее спокойное местечко, и она лежала на ясном сентябрьском солнце, смотря на прелестный ландшафт и прислушиваясь к жужжанию пчел и чириканью кузнечиков в гладкой траве.