Но Тольбот не мог видеть всего этого. Он видел только это краткое известие в «Times»: «Джон Меллиш, владелец Меллишского парка, близ Донкэстера, вступает в брак с Авророю, единственной дочерью Арчибальда Флойда, банкира, владельца Фельденского поместья, в Кенте». Тольбот рассердился на предмет своей прежней любви, а потом еще больше рассердился на себя за этот гнев и неистово принялся за свои книги, чтобы приготовиться к наступающим заседаниям; и опять взялся он за ружье и уходил на «голую степь», как в первом пылу своего горя.

К концу января слуги в Меллишском парке приготовлялись к приему мистера Джона и его молодой жены, приготовлялись с любовью, потому что им было приятно, что у господина их будет существо, которое будет удерживать его дома.

Архитекторам и обойщикам было много дела в короткие зимние дни: они приготовляли амфиладу комнат для мистрисс Меллиш в западном или, как он назывался в готическом флигеле дома; комнаты сияли золотом и розами, как средневековая капелла. Если бы Джон мог истратить половину своего состояния на убранство этих комнат, он охотно бы сделал это. Он так гордился своей молодой женой, что думал, что не сумеет устроить достаточно богатого кивота для своего сокровища.

Дошло до того, что дом, в котором честные провинциальные сквайры и их благоразумные супруги спокойно жили почти три столетия, был почти сызнова перестроен весь, и прежде чем Джон счел его достойным дочери банкира. Конюхи и грумы пожимали плечами, слыша стук инструментов каменщиков и стекольщиков в поправляемых комнатах. Они предполагали, что конюшни останутся теперь в пренебрежении и что мистер Меллиш будет теперь всегда привязан к переднику жены. С удовольствием услышали они, что мистрисс Меллиш любит верховую езду и охоту и, без сомнения, со временем пристрастится и к скачкам, как следует даме в ее положении и с ее богатством.

Колокола в деревенской церкви трезвонили громко и весело, когда карета четверней, встретившая Джона и жену его в Донкэстере, въехала в ворота Меллишского парка и остановилась у парадной двери. Громко приветствовали Аврору голоса чистосердечных йоркширцев, когда она вышла из кареты и прошла в старую дубовую переднюю, украшенную зеленью и девизами с разными дружескими надписями, более замечательными их добрым значением, чем орфографией.

Слуги были восхищены выбором своего господина. Аврора была так блистательно прекрасна, что простодушные создания принимали ее красоту, как мы принимаем солнечный свет, и чувствовали теплоту от этой лучезарной красоты, в такой мере, что и классическое совершенство не могло внушить этого в более значительной степени.

Они не могли не восхищаться блестящими глазами Авроры, ее белыми зубами, сиявшими между полных пунцовых губ, ее ярким румянцем, густою короною глянцевитых волос. Красота ее принадлежала к тому роскошному и великолепному роду красоты, который всегда производит эффект на толпу, а очарование ее обращения почти походило на волшебство по своему могуществу над простыми людьми.

Я теряюсь в усилиях описать женственное упоение, и чудное очарование, производимое этой черноглазой сиреной. Верно, тайна ее могущества заключалась в жизненности ее натуры, посредством которой она носила с собою, как атмосферу, жизнь и одушевление, так что скучные люди становились веселы от ее заразительного присутствия, или может быть, истинное очарование ее обращения заключалось в этой детской бессознательности, в ее собственной личности, бессознательности, которая делала ее впечатлительной и симпатичной, способной живо чувствовать горести других, хотя характер у ней был необыкновенно веселый.

Когда новобрачные приехали, мистрисс Уалтер Поуэлль была перемещена из Фельдена в Меллишский парк. Йоркширская ключница должна была передать исполнительную власть вдове прапорщика, которая должна была избавлять Аврору от всех хлопот.

— Сохрани Бог твоих, Джон, друзей, есть обед, заказанный мною, — сказала мистрисс Меллиш, откровенно признаваясь в своем поведении; — я также рада, что нам не придется выгонять бедняжку. Эти длинные столбцы объявлений в «Times» нагоняют на меня дурноту, когда я подумаю, что гувернантка должна встречать в свете. Я не могу ездить в карете и «быть признательной к моим преимуществам», как выражается мистрисс Александр, когда вспомню о страданиях других. Я чувствую недовольство своей судьбой и думаю, что нехорошо быть богатой и счастливой, видя, как много страдальцев на свете, поэтому я рада, что мы можем дать мистрисс Поуэлль какое-нибудь дело в Меллишском парке.

Вдова прапорщика была рада, остаться на таком спокойном месте; но не была благодарна Авроре за это, не была благодарна ей потому, что ненавидела ее. За что она ненавидела ее? Она ненавидела ее за те благодеяния, которыми пользовалась от нее, или скорей, за то, что Аврора имела возможность оказывать подобные благодеяния. Она ненавидела, как вообще подобные ей, ограниченные и ленивые существа ненавидят откровенных и великодушных людей, ненавидела ее, как завистливые всегда будут ненавидеть счастливых.

Если бы мистрисс Уалтер Поуэлль была герцогиней, а Аврора мела улицы, и тогда она все-таки ненавидела бы ее за ее великолепные глаза и блестящие зубы, за ее величественную осанку и великодушную душу. Эта бледная белокурая женщина считала себя жалкою в присутствии Авроры, и ненавидела роскошную жизнь этой натуры, которая заставляла ее сознавать ничтожество собственной личности. Она ненавидела мистрисс Меллиш за обладание теми атрибутами, которые были более богатыми дарами, чем все богатство банка Флойд. Но подчиненные ненавидят самым приличным образом — тайно, в глубоких изгибах души, настраивая свое лицо неизменною улыбкою — улыбкою, которую они надевают каждое утро с чистым воротничком и снимают ночью, когда ложатся в постель.

Так как, по мудрому устройству Провидения, один человек не может ненавидеть другого без того, чтобы этот другой не имел смутного сознания об этом чувстве, то Аврора чувствовала, что привязанность мистрисс Поуэлль к ней не весьма глубока; но эта беззаботная женщина не старалась изведать глубину неприязненности, таившейся в груди вдовы прапорщика.

— Она не очень меня любит, бедняжка! — говорила Аврора, — я ее мучу и досаждаю ей моим безрассудством. Если бы я походила на эту внимательную Люси…

И, пожав плечами, мистрисс Меллиш изгнала из своих мыслей этот ничтожный предмет.

Вы не можете ожидать, чтобы мужественные существа пугались людей тихих. Но в великих драмах жизни все беды производят люди тихие. Ведь Яго[6] был человек не шумный! и теперь, слава Богу, вышло уже из моды представлять его пронырливой змеей, которой не мог доверять даже самый сумасбродный мавр.

Аврора была спокойна. Бури, подвергнувшие кораблекрушению ее юную жизнь, прошли, оставив ее на прекрасном и плодоносном берегу. Какие огорчения ни нанесла она преданному сердцу отца своего, они не были смертельны, и старый банкир казался очень счастливым человеком, когда приехал в ясную апрельскую погоду повидаться с молодой четой в Меллишском парке. Только один человек из многочисленной прислуги этого огромного дома, не присоединился к всеобщему голосу, когда говорили о мистрисс Меллиш; но этот человек был так незначителен, что его товарищи-слуги вовсе не дорожили его мнением. Это был человек лет сорока, родившийся в Меллишском парке, не выходивший из конюшен с самого младенчества и считавшийся знатоком в лошадях. Имя этого человека было Стивен, но знали его вообще Стив Гэргрэвиз. Это был коренастый, широкоплечий человек с огромной головой, с лицом, бедность которого почти казалась неестественной; карие глаза были обведены каймой красноватых век, и косматые брови нависли над глазами с зловещим выражением. Это был человек из числа тех, которых вообще называют отвратительными, человек, внушавший вам инстинктивное отвращение, что, без сомнения, и дурно и несправедливо, потому что мы не имеем права гнушаться человеком за то, что у него дурной блеск в глазах, и огромная нога, которая как будто хочет раздавить и уничтожить все, что попадется ей.

Так думала Аврора Меллиш, когда, через несколько дней по приезде в парк, увидела Стива Гэргрэвиза в ту минуту, как он выходил из сарая с уздой в руке. Она рассердилась на себя за невольный трепет, который заставил ее отступить при виде этого человека, занимавшегося чисткой медных украшений для сбруи и украдкой глядевшего на мистрисс Меллиш, когда она, опираясь на руку своего мужа, разговаривала с конюхом о жеребятах, пасшихся на лугу за парком.

Аврора спросила: кто этот человек?

— Его зовут Гэргрэвиз, сударыня, — отвечал конюх, — но мы зовем его Стив. У него немножко не в порядке голова, но он полезен в конюшнях, когда захочет, только не всегда, потому что у него странный характер; никому из нас не удалось сладить с ним против его воли, как это известно и барину.

Джон Меллиш засмеялся.

— Нет, — сказал он. — Стив делает, что хочет в конюшнях. Он был любимым грумом моего отца, двадцать лет тому назад, но упал на охоте, ушиб голову и с тех пор она как-то у него не в порядке. Разумеется это, так же, как и внимание моего бедного отца к нему, дает ему права на нас, и мы переносим ею странные поступки — не правда ли, Лэнгли?

— Точно так, сэр, — отвечал конюх: — хотя я иногда почти боюсь его и начинаю думать, как бы он когда-нибудь ночью не вздумал перерезать нас.

— Прежде вам надо разбогатеть, Лэнгли. Стив слишком любит денежки для того, чтобы зарезать кого-нибудь из вас даром. Посмотри, как просияет его лицо, Аврора, сказал Джон, кивнув головою конюху: — поди сюда, Стив. Мистрисс Меллиш желает, чтобы ты выпил за ее здоровье.

Он опустил соверен[7] в мускулистую широкую ладонь конюха — в руку гладиатора с железными жилами. Красные глаза Стива сверкнули, а пальцы сжали деньги.

— Благодарю вас, миледи, — сказал он, снимая шляпу.

Он говорил тихим, сдержанным голосом, который составлял такой странный контраст с физической силой, обнаружившейся в его наружности, что Аврора вздрогнула и отступила.

К несчастью, для этого бедного существа, наружность которого была сама по себе отвратительна, в его тихом голосе было что-то возбуждавшее внутреннее отвращение в тех, кто слышал его в первый раз.

Он медленно воротился к своей работе.

— Какое бледное у него лицо! — сказала Аврора. — Он был болен?

— Нет. Эта бледность осталась у него после его падения. Я был слишком молод, когда это случилось, и не помню хорошенько, но я слышал, как отец мой говорил, что когда его принесли домой, то лицо его, бывшее прежде румяным, было бледно как лист бумаги, а голос, прежде грубый, сделался тем полушепотом, которым он теперь говорит. Доктора сделали для него все, что могли, и вылечили его от ужасного воспаления в мозгу, но не могли воротить ему голоса и румянца.

— Бедняжка! — сказала кротко мистрисс Меллиш, — очень жаль его!

Говоря это, она упрекала себя в том отвращении к нему, которого не могла преодолеть. Это отвращение походило на ужас. Аврора чувствовала, что едва ли она может быть счастлива в Меллишском Парке, когда этот человек будет жить тут же. Она почти готова была просить своего снисходительного мужа дать ему пенсию и отправить на другой конец графства; но через минуту ей стало стыдно своего ребяческого безрассудства, а через несколько часов она совсем забыла о Стиве Гэргрэвизе.

Читатель! Если какое-нибудь существо внушит тебе такое инстинктивное неразумное отвращение, избегай этого существа: оно опасно. Остерегайся, подобно тому, как замечая тучи на небе и зловещую тишину в атмосфере, ты берешь меры осторожности, в ожидании бури. Природа не может лгать, а ведь она-то и вселила трепетный ужас в твою грудь, инстинкт самоохранения скорее, чем трусливую боязнь, который при первом взгляде на такого-то человека говорит вам яснее слов: этот человек мой враг!

Если бы Аврора поддалась этому инстинкту, который она называла ребяческим, если бы заставила отправить из Меллишского Парка Стивена Гэргрэвиза, то от каких горьких бедствий, от какой жестокой тоски избавила бы она себя и других!

Бульдог Боу-оу приехал с своей госпожой в ее новый дом; но прошли уже хорошие дни бульдога. За месяц до свадьбы Авроры, через него переехал экипаж на дороге около Фельдена: окровавленный, он отнесен был к ветеринарному врачу. Аврора ездила каждый день в Кройдон к своему больному любимцу, и бульдог всегда узнавал свою любимую госпожу, проводил своим лихорадочным языком по ее белым рукам, в знак той неизменной собачьей привязанности, которая может исчезнуть только с жизнью. Бульдог был и хром, и почти слеп, когда приехал в Меллишский Парк. Для него в гостиной расстилалась тигровая кожа и свои преклонные годы он проводил в роскошном отдохновении, то греясь у каминного огня, то на солнце у окна, как приходила ему фантазия; но как он ни был слаб, а все ковылял за мистрисс Меллиш, когда она гуляла на лугу или в кустарнике около сада.