Мэри Брэддон - Аврора Флойд

— Вы с характером, приятель, да еще не совсем безопасным. Черт меня побери, если я захочу оскорбить вас! Вот вам шиллинг за труды, — прибавил он, бросая небрежно деньги в протянутую ладонь Стива.

— Я могу оставить здесь мой чемодан до завтра? — спросил он привратницу. Я сам донес бы его до дома, если бы не был хром.

Он был так красив собой и имел такое непринужденное, небрежное обращение, что простая йоркширка совершенно пленилась им.

— Извольте оставить здесь, сэр, — сказала она, кланяясь, — мой муж отнесет в дом, как только воротится. Прошу прощения, сэр, но вы, верно, тот новый джентльмен, которого ожидают в конюшне?

— Точно так.

— Так я должна вам сказать, сэр, что для вас приготовили домик у северных ворот, не угодно ли вам прямо пройти в дом: ключница вас угостит и даст вам постель на сегодняшнюю ночь.

Мистер Коньерс кивнул головой, поблагодарил привратницу, пожелал ей спокойной ночи и медленно захромал по тенистой аллее. Он сошел с широкой экипажной дороги на росистый дерн, обрамлявший ее, выбирая самые мягкие места с инстинктом сибарита.

Взгляните на него, когда он медленно идет под этими великолепными ветвями в тишине летнего вечера, когда лицо его иногда освещено низкими заходящими лучами, иногда затемнено тенью листьев над головой его: он удивительно красив — он представляет олицетворение совершеннейшей физической красоты, безукоризненной в пропорциях, как будто каждая черта в лице и в фигуре была вымерена скульптором. О красоте его не могло быть спора, и горничные и герцогини должны были сознаться в совершенстве этой красоты; но это несколько чувственный тип красоты, без особенной прелести в выражении.

Посмотрите на него теперь, когда он остановился, прислонившись к стволу дерева и с наслаждением куря свою огромную сигару. Он думает. Его темно-голубые глаза кажутся еще темнее от черных, густых ресниц; они полузажмурены и имеют мечтательное, сентиментальное выражение, которое может заставить вас предполагать, что он мечтает о красоте летнего заката, а он думает: сколько жалованья будет он получать от Джона Меллиша и какие посторонние доходы доставит ему это место.

Вы приписываете ему мысли, гармонирующие с его темно-голубыми глазами и с изящным очертанием рта и подбородка; вы приписываете ему душу, столько же эстетически совершенную, как его лицо и стан, и ужаснетесь, узнав, какая пошлая, обыкновенная шпага хранится в этих красивых ножнах.

Мистер Джэмс Коньерс, может быть, не хуже других людей своего звания, но он решительно не лучше. Он только гораздо красивее, и вы не имеете права сердиться на него за то, что его мнения и чувства совершенно таковы, как если бы у него были рыжие волосы и вздернутый нос. Какое удивительно мудрое изречение сказал нам Джордж Элиот, что люди не бывают лучше от того, что у них длинные ресницы! Однако должно быть что-нибудь неправильное во внешней красоте и во внутреннем безобразии, потому что, несмотря на всю нашу опытность, мы возмущаемся против этого, не верим до конца, думая, что дворец, по наружности столь великолепный, не может быть дурно меблирован внутри. Помоги, Боже, той женщине, которая продаст свое сердце за красивое лицо и узнает потом сумасбродство подобной мены.

Мистер Коньерс долго шел от ворот до дома. Я не знаю как технически описать его хромоту. Он упал с лошади на скачке в Пруссии, что чуть не стоило ему жизни, и левая нога его была страшно ушиблена. Кости поправили знаменитые германские доктора, сложившие раздробленную ногу, как будто это была мозаика; но при всем их искусстве, жокей остался хром на всю жизнь и уже неспособен ездить ни на каких скачках. Роста он был среднего.

Он остановился в нескольких шагах от дома и серьезно рассматривал неправильное здание, находившееся перед ним.

— Уютное местечко, — пробормотал он, — судя по наружности дома, там, должно быть, денежек вдоволь.

Не имея сведений в географии этой местности, а сверх того, вовсе не страдая избытком скромности, мистер Коньерс прямо пошел к парадной двери и позвонил в колокольчик, назначенный для гостей и хозяев.

Его впустил серьезной наружности старый слуга, который, осмотрев его коричневую охотничью куртку, цветную манишку и поярковую шляпу, спросил его со значительной колкостью, что ему нужно.

Мистер Коньерс объяснил, что он новый берейтор и желает видеть ключницу. Но едва он успел это сказать, как в переднюю дверь тихо отворилась, и мистрисс Уальтер Поуэлль выглянула из своей уютной комнатки.

— Может быть, молодой человек войдет сюда, — сказала она, обращаясь, по-видимому, к пустому пространству, но косвенно к Джэмсу Коньерсу.

Молодой человек снял шляпу, открыл кучу роскошных каштановых кудрей и, хромая, перешел через переднюю, повинуясь приглашению мистрисс Поуэлль.

— Я могу доставить вам те сведения, каких вы желаете.

Джэмс Коньерс улыбнулся, спрашивая себя: может ли эта желчная особа (так он мысленно называл мистрисс Поуэлль) дать ему какие-нибудь сведения о летних скачках в Йорке? Он вежливо поклонился и сказал, что желает только знать, где он должен ночевать и есть ли к нему письма. Но мистрисс Поуэлль вовсе не была расположена так дешево с ним разделаться. Она принялась хитрить с ним и так устроила искусно, что скоро истощила тот небольшой запас сведений, который он был расположен доставить ей, вполне сознавая допрос, которому он был подвержен и будучи похитрее этой леди.

Вдова прапорщика узнала весьма мало, более того, что мистер Коньерс вовсе не знал Джона Меллиша и его жену и даже никогда не видал их. Не успев добиться многого из этого свидания, мистрисс Поуэлль пожелала скорее его окончить.

— Может быть, бы хотите рюмку вина после вашей прогулки пешком? — сказала она, — я позвоню и в то же время спрошу ваши письма. Верно, вы с нетерпением желаете получить известия от ваших родственников, которых вы оставили дома.

Мистер Коньерс улыбнулся во второй раз. У него не было ни дома, ни родственников с самого младенчества; он был брошен в божий мир семи- или восьмилетним искателем приключений. «Родственники», от которых он с таким нетерпением ожидал писем, были члены низшего класса спортсменов, с которыми он имел дела.

Слуга, отправленный мистрисс Поуэлль, воротился с графином хереса и с полдюжиной писем к мистеру Коньерсу.

— Лучше принеси лампу, Уильям, — сказала мистрисс Поуэлль, — а то вам не видно будет читать письма, — вежливо прибавила она, обращаясь к Коньерсу.

Дело в том, что мистрисс Поуэлль, мучимая тем болезненным любопытством, о котором я говорила, желала знать, от какого рода корреспондентов берейтор с таким нетерпением ждал писем, и послала за лампой для того, чтобы иметь возможность воспользоваться всеми сведениями, какие только могли доставить ей быстрые взгляды украдкой.

Слуга принес яркую лампу, и мистер Коньерс, вовсе не смущаясь от снисходительности мистрисс Поуэлль, придвинул стул к столу и, выпив рюмку хереса, сел читать письмо.

Вдова прапорщика, с шитьем в руках, сидела прямо против него за небольшим круглым столом, так что их разделял только пьедестал лампы.

Джэмс Коньерс взял первое письмо, рассмотрел надпись и печать, сорвал конверт и прочел несколько коротких строк на полулисте почтовой бумаги и засунул письмо в карман жилета. Мистрисс Поуэлль, напрягая зрение до крайности, не видала ничего, кроме нескольких строк, нацарапанных плебейским почерком, и подпись, которая, хотя вверх ногами, показалась ей похожею на «Джонсон».

Во втором конверте был только список закладов; в третьем был грязный лоскуток бумаги с несколькими словами, нацарапанными карандашом; но при виде верхнего конверта из остальных трех, мистер Джэмс Коньерс вздрогнул, как будто его поразил выстрел. Мистрисс Поуэлль отвела глаза от лица берейтора на надпись письма и была удивлена не менее Коньерса. Надпись была сделана почерком Авроры Меллиш.

Почерк был оригинальный; в этом почерке нельзя было ошибиться; это был почерк неизящный, тонкий и женский, а широкий и смелый, с большими росчерками и вверх и вниз, который легко было узнать даже на большем расстоянии, чем то, которое разделяло мистрисс Поуэлль от Коньерса. Сомневаться было нельзя. Мистрисс Меллиш писала к слуге своего мужа и этому человеку был, очевидно, знаком ее почерк, однако он удивился, получив ее письмо.

Он сорвал конверт и быстро прочел содержание два раза, сильно нахмурившись.

Мистрисс Поуэлль вдруг вспомнила, что она оставила какую-то принадлежность своего шитья на шифоньерке за стулом молодого человека и спокойно встала взять ее. Коньерс был так занят письмом, которое он держал в руке, что не приметил бледного лица, на минуту заглянувшего через его плечо, и жадных глаз, бросивших взгляд на написанное на этой странице.

Письмо было написано на первой странице почтового листа, и только несколько слов было перенесено на вторую страницу; эту-то вторую страницу и увидела мистрисс Поуэлль. Слова, написанные наверху страницы, были: «Более всего, не выражайте удивления. — А».

Обыкновенного заключения у письма не было; не было и подписи, кроме подписанной буквы А.

Джэмс Коньерс устроился как дома в Меллишском Парке. Бедный Лэнгли, больной берейтор, который был йоркширец, совсем остолбенел от свободной дерзости своего лондонского преемника. Коньерс казался так красив и щеголеват для своей должности, что конюхи и грумы преклонялись перед ним и ухаживали за ним, как никогда этого не делали с простым Лэнгли, который очень часто бывал принужден подкреплять свои приказания хлыстом.

Красивое лицо Джэмса Коньерса было капиталом, которым этот джентльмен умел торговать. Я с сожалением должна признаться, что этот человек, служивший художником-натурщиком для Аполлона и Антиноя, был эгоист в полном смысле слова; и пока его кормили, одевали, ему было мало нужды, откуда ему достались эта пища и одежда или кто был хозяином дома, приютившим его, и наполнял кошелек, которым он бренчал в своем кармане. Боже меня сохрани писать его биографию! Я только знаю, что он явился из уличной грязи; в самом раннем детстве он научился торговать своей красотой; вырос совершенно без правил. Он был расточителен, ленив, эгоистичен, но имел ту свободную и равнодушную грациозность в обращении, которая кажется поверхностным наблюдателям добродушием.

Он не отошел бы и трех шагов со своей дороги, чтобы оказать услугу своему лучшему другу; но улыбался и показывал свои белые зубы равномерно всем своим знакомым, и слыл чистосердечным, великодушным человеком в силу этой улыбки. Он был искусен в употреблении того позолоченного великодушия, которое так часто слывет за чистое золото. Удар по спине, крепкое пожатие руки часто принимались от него, как соверен от другого человека, и Джэмса Коньерса твердо считали те сомневающиеся джентльмены, с которыми он имел дело, добродушным малым, который не был врагом никому, кроме самого себя.

Он имел тот поверхностный ум, который вообще называется знанием света; знание худшей стороны света и совершенное неведение всего благородного на земле. Он ничего не читал, кроме воскресных газет и календаря скачек, но успел выдать себя за ученого, и его хозяева говорили вообще о нем как о молодом человеке, значительно выше своего звания.

Мистер Коньерс остался совершенно доволен сельским домиком, назначенным ему. Он снисходительно глядел, как помощники конюхов таскали мебель, выбранную для него ключницей из ненужных комнат, и присутствовал при устройстве своих маленьких комнаток, проворно действуя молотком и гвоздями. Он сел за стол и выпил пива с такой очаровательной любезностью, что конюхи были благодарны ему, как будто он угостил их этим напитком.

Нельзя предполагать, чтобы такой щеголь, как мистер Джэмс Коньерс, мог сам делать все. Ему нужен был человек, чтобы чистить его сапоги, делать ему постель, приготовлять кипяток для чая, стряпать обед и содержать в приличном порядке две его маленькие комнатки. Размышляя, кого бы ему взять для этой должности, он вдруг вспомнил о Стиве Гэргрэвизе. Он сидел на подоконнике открытого окна в своей маленькой комнатке, курил сигару и пил пиво, когда эта идея пришла ему в голову. Его так забавляла эта мысль, что он вынул сигару изо рта, чтобы удобнее смеяться.

— У этого человека есть характер, — говорил он, все смеясь. — Я хочу, чтобы он служил мне. Его выгнали отсюда, потому что миледи вздумалось отхлестать его. Нужды нет, я дам ему позволение воротиться, хоть бы только для того, чтобы позабавиться.

Он вышел на большую дорогу через полчаса после того и отправился отыскивать Стива Гэргрэвиза. Ему не трудно было отыскать его, так как все знали Стива, и толпа мальчиков вызвалась призвать его из дома доктора. Через пять минут Стив явился перед Коньерсом, вспотевший и грязный, но бледный, как всегда. Стивен Гэргрэвиз очень охотно согласился оставить свое настоящее занятие и служить берейтору за пять шиллингов в неделю, квартиру и стол; но физиономия его вытянулась, когда он узнал, что мистер Коньерс был в службе у Джона Меллиша и жил на опушке парка.