Мэри Брэддон - Аврора Флойд

«Я буду верить ей до самых крайних границ, — думал он. — Если все живые существа на этой обширной земле соединят свои голоса в один крик упрека, я буду стоять возле нее до самого конца и буду опровергать их».

Аврора и мистрисс Лофтгауз заснули на разных диванах; мистрисс Поуэлль тихо ходила взад и вперед по длинной гостиной, ждала и наблюдала — ждала, чтобы узнать подробности о несчастии, обрушившемся на дом ее хозяина.

Мистрисс Меллиш вскочила при звуке шагов мужа, когда он вошел в гостиную.

— О, Джон! — вскричала она, подбежав к нему и положив обе руки на его широкие плечи. — Слава Богу, ты воротился! Теперь расскажи мне все! Расскажи мне все, Джон! Я приготовилась выслушать все, что бы то ни было. Это происшествие необыкновенное. Человек, которого ранили…

Глаза ее расширились, когда она глядела на мужа, и взгляд ее ясно говорил: «Я могу отгадать, что случилось».

— Этот человек был очень ранен, Лолли, — спокойно отвечал ей муж.

— Какой человек?

— Берейтор, рекомендованный мне Джоном Пасторном.

Аврора молча глядела на мужа несколько минут.

— Он умер? — спросила она после этого краткого молчания.

— Умер.

Она опустила голову на грудь и спокойно воротилась к тому дивану, с которого встала.

— Я очень жалею его, — сказала она. — Он был нехороший человек. Я жалею его, что он не имел времени раскаяться в своих нехороших поступках.

— Разве вы его знали? — спросила мистрисс Лофтгауз, выказавшая ужасное волнение при известии о смерти берейтора.

— Да. Он служил у моего отца несколько лет тому назад.

Экипаж Лофтгауз ждал с одиннадцати часов, и жена ректора была очень рада проститься со своими друзьями и уехать из Меллишского Парка от его ужасных воспоминаний; хотя полковник Мэддисон предпочел бы остаться выкурить еще сигару и потолковать об этом деле с Джоном Меллишем, но он покорился женской власти и сел возле своей дочери в спокойном ландо, которое может быть и закрытой каретой, и открытой коляской, по желанию хозяина.

Экипаж уехал по гладкой дороге; слуги заперли двери и шептались между собою в коридорах и на лестницах, ожидая, когда барин и барыня уйдут спать.

Трудно было вообразить, чтобы жизнь шла своим чередом, когда убийство было совершено в Меллишском Парке, и даже ключница, строгая в обыкновенное время, уступила общему влиянию и забыла гнать горничных спать.

Все было очень спокойно в гостиной, где гости оставили хозяина и хозяйку с тем скелетом, который прячется в присутствии гостей.

Джон Меллиш медленно ходил по комнате. Аврора сидела и машинально смотрела на восковые свечи в старинных серебряных подсвечниках. Мистрисс Поуэлль вышивала так внимательно, как будто на свете не было ни преступлений, ни неприятностей, а в жизни — более высокой цели, как вышиванье узоров по батисту.

Она время от времени говорила вежливые и пошлые фразы. Она сожалела о таком неприятном происшествии; жалела о неприятных обстоятельствах, сопровождавших смерть берейтора; она говорила это таким образом, как будто мистер Коньерс не оказал уважения своему хозяину способом своей смерти; но чаще всего возвращалась мистрисс Поуэлль к присутствию Авроры в парке во время убийства.

— Я так сожалею, что вас не было в это время дома, мистрисс Меллиш, — говорила она. — И когда я вспомню, в какую сторону вы пошли, то вы должны были гулять близ того места, где этот несчастный был убит. Для вас будет так неприятно являться на следствие.

— Являться на следствие! — вскричал Джон Меллиш, вдруг остановившись и свирепо обернувшись к мистрисс Поуэлль. — Кто говорит, что моя жена должна явиться на следствие?

— Я только вообразила это вероятным…

— Нечего вам было воображать этого, сударыня, — перебил мистер Меллиш не весьма вежливо. — Моя жена не явится на следствие. Кто будет требовать ее туда? Какое ей дело до сегодняшнего происшествия? Разве она знает о нем более, чем вы или я, или кто-нибудь в этом доме?

Мистрисс Поуэлль пожала плечами.

— Я думала, что, так как мистрисс Меллиш прежде знала этого несчастного человека, то, может быть, она могла бы набросить какой-нибудь свет на его привычки и знакомства, — кротко заметила она.

— Прежде знала! — заревел Джон. — Как мистрисс Меллиш могла знать конюха своего отца? Каким образом могла она интересоваться его привычками и знакомствами?..

— Постой! — сказала Аврора, вставая и положив руку на плечо своего мужа. — Мой милый, пылкий Джон, зачем ты сердишься? Если меня позовут, как свидетельницу, я расскажу все, что знаю о смерти этого человека; но я не знаю ничего, кроме того, что я слышала выстрел, пока была в парке.

Аврора была очень бледна, но говорила со спокойной решимостью выдержать самое худшее, что готовила ей судьба.

— Я скажу все, что необходимо сказать, — повторила она. — Мне все равно, что бы это ни было.

Все держа руки на плечах мужа, она положила голову на грудь его, как усталое дитя ищет приюта в своем единственном надежном убежище.

Мистрисс Поуэлль встала и убрала свое вышиванье в хорошенькую корзиночку. Она проскользнула к двери, взяла свой подсвечник, потом остановилась на пороге пожелать мистеру и мистрисс Меллиш спокойной ночи.

— Вам нужно успокоиться после такого ужасного происшествия, — жеманно сказала она. — Поэтому я ухожу первая. Почти уже час. Спокойной ночи.

— Слава Богу, она ушла, наконец! — вскричал Джон Меллиш, когда дверь тихо, очень тихо затворилась за мистрисс Поуэлль. — Я ненавижу эту женщину, Лолли.

Я никогда не называла героем Джона Меллиша; я никогда не представляла его образцом мужского совершенства или непогрешимых добродетелей; и если он не безгрешен, если он имеет те недостатки, которые составляют принадлежность нашей несовершенной натуры, я не извиняюсь за него, но поручаю его нежному милосердию тех, кто сам, не будучи совершенен, будет милосерден к нему. Он ненавидел тех, кто ненавидел его жену или делал ей вред, хоть бы самый незначительный. Он любил тех, кто любил ее. В могуществе его широкой любви уничтожалось всякое уважение к собственной его личности. Любить Аврору значило любить его; оказывать ей услуги значило одолжать его; хвалить ее значило сделать ее тщеславнее всякой пансионерки.

— Я ненавижу эту женщину, — повторил он, — и не в состоянии выдерживать дольше ее присутствие.

Аврора не отвечала ему. Она молчала несколько минут; а когда заговорила, то, очевидно, мистрисс Поуэлль была очень далеко от ее мысли.

— Мой бедный Джон! — сказала она тихим, нежным голосом, меланхолическая нежность которого прошла прямо в сердце ее мужа. — Мой милый, как счастливы мы были короткое время! Как мы были счастливы, мой бедный Джон!

— Мы всегда будем счастливы, Лолли, — отвечал он, — всегда, моя возлюбленная…

— Нет, нет, нет! — сказала Аврора. — Только короткое время. Какой ужасный рок преследовал нас! Какое страшное проклятие нависло надо мной! Проклятие неповиновения, Джон; проклятие неба на мое неповиновение. Как подумаешь, что этот человек был прислан сюда и что он…

Она остановилась, сильно задрожала и прижалась к верной груди, укрывавшей ее.

Джон Меллиш спокойно повел ее в уборную и передал на попечение горничной.

— Барыня твоя была очень расстроена сегодняшним происшествием, — сказал он горничной. — Ей нужна тишина.

Спальная мистрисс Меллиш была просторная и удобная комната и имела низкий потолок с впадистыми окнами, выходившими в утреннюю комнату, в которой Джон имел привычку читать газеты, между тем, как жена его писала письма, рисовала собак и лошадей, или играла со своим любимцем Боу-оу. Они так весело ленились и ребячились в этой хорошенькой комнате; и войдя в нее теперь с отчаянием в сердце, мистер Меллиш еще с большей горечью почувствовал свои горести по воспоминанию о прошлом счастье.

Лампа была зажжена на письменном столе и слабо освещала хорошенькие и простенькие картины, украшавшие серые стены. Этот флигель старого дома был вновь меблирован для Авроры, и в этой комнате не было ни одного кресла, ни одного стола, которые не были бы выбраны Джоном Меллишем с особенным вниманием для комфорта и удовольствия его жены. Обойщики нашли его щедрым покупателем; живописец и скульптор — благородным покровителем. Он прошел Королевскую Академию с каталогом и карандашом в руке, выбирая все «хорошенькие» картины для украшения комнаты своей жены. Дама в пунцовой амазонке и в треугольной шляпе, белый пони, свора гончих, каменная терраса, покатистый дерн, цветник, фонтаны, составляли понятие бедного Джона о хорошенькой картине; у него было полдюжины вариаций на подобные сюжеты в его обширном замке.

В этот вечер он сидел и уныло осматривался кругом этой приятной комнатки, спрашивая себя: будут ли Аврора и он опять счастливы? Пройдет ли с горизонта его жизни эта мрачная, таинственная, предвещающая грозу туча?

«Я был недовольно добр, — думал он. — Я опьянел от моего счастья и ничем не выкупал его. Что я такое, чтобы иметь любимую женщину моей женой, между тем, как другие мужчины должны жертвовать лучшими желаниями своего сердца? Какой я был негодный человек! Как я был слеп, неблагодарен!..»

Джон Меллиш закрыл лицо своими широкими руками и раскаялся в той беззаботно-счастливой жизни, которую он вел тридцать один год. Его пробудил из этого беззаботного блаженства громовой удар, разрушивший волшебный замок его счастья. Да, должно быть, так; он не заслужил своего счастья.

Думали ли вы когда-нибудь об этом, простодушные деревенские помещики, посылающие своим бедным ближним в жестокие зимы одеяла и говядину, вы, добрые и кроткие господа, верные мужья, нежные отцы, проводящие спокойную жизнь в приятных местах этой прекрасной страны? Думали ли вы когда-нибудь, что если собрать все ваши хорошие дела и положить их на весы, то они окажутся весьма ничтожны против веса полученных вами благодеяний? Вспомните Джона Гоуарда, пораженного горячкой и умирающего, мистрисс Фрай, трудившуюся в тюрьмах, Флоренс Нэйтингель — в больницах, в душной заразительной атмосфере, между мертвыми и умирающими — вот люди, платящие сто на сто за дары, врученные им. Но это праведники, добрые дела которых будут сиять вечно между звездами; это неутомимые труженики, которые, по окончании дневного труда, слышат голос своего Создателя в вечерней тишине, призывающего их отдохнуть у Него.

Джон Меллиш, вспоминая о своей жизни, смиренно сознавался, что она была сравнительно бесполезна. Он делал счастливыми людей, которые попадались на его пути; но он не сходил с своего пути, чтобы делать людей счастливыми.

«Если бы я мог спасти ее от тени горести или неприятности, я завтра отправился бы босиком в Иерусалим, — думал он, — чего не сделал бы я для нее? Какая жертва показалась бы мне велика, какая ноша — слишком тяжела?

Мистер Уильям Дорк, констебль, доехал до Донкэстера во втором часу пополуночи на другой день после убийства и прямо отправился к Реиндиру. Эта гостиница была заперта уже часа два, и только силою власти мистера Дорка получил он доступ к сонному хозяину. Кучер, привезший мистера Проддера, был найден после довольно значительных затруднений и явился, спотыкаясь на лестнице в полудремоте, отвечать на вопросы констебля. Он отвез моряка, которого имени он не знал, прямо на донкэстерскую станцию, к поезду, отправлявшемуся в двенадцать часов. Он расстался с джентльменом у дверей станции за три минуты до отъезда поезда.

Вот все сведения, каких мог добиться мистер Дорк. Если бы он был бойким лондонским сыщиком, он распорядился бы, чтобы остановить бежавшего моряка на первой станции, на которой остановится поезд; но так как он был простой сельский констебль, он почесал свою глупую голову и вытаращил глаза на хозяина Реиндира.

— Как торопился этот молодчик! — пробормотал он несколько угрюмо, — к чему ему было уезжать так скоро?

Кучер, который вез моряка, не мог отвечать на этот вопрос. Он только знал, что моряк обещал ему полсоверена, если он застанет поезд, и что он заслужил свою награду.

— Ну, я полагаю, тут нет ничего особенного, — сказал мистер Дорк, прихлебывая грог, который он велел подать, чтобы освежиться. — Ты должен явиться завтра, — обратился он к кучеру. — Ты был с ним, когда был сделан выстрел, и недалеко от него, когда он нашел тело? Ты должен дать показание на следствии. Не знаю, завтра ли будет оно: мало осталось времени, чтобы дать знать коронеру.

Дорк записал имя молодого человека в своем бумажнике, а хозяин обещал, что он пришлет его, когда он будет нужен. Сделав, это, констебль уехал из гостиницы, выпив еще стакан грога и подкрепив лошадь Джона Меллиша овсом и водой. Потом он отправился назад к конюшням Меллишского Парка, отдал лошадь и гиг конюху и воротился в свою спокойную квартирку в деревне Меслингэм за милю от парка.