Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Никто не отвечал. Все переглядывались между собою, глядели на Стива, разинув рот, но не говорили ничего. Сэмюэль Проддер схватился за спинку кресла еще крепче, и его широкая грудь поднималась под его модным жилетом, как бурное море; но он сидел в тени и никто не обращал на него внимания.

— Кто убежал из дома и спрятался после следствия? — прошептал Стив. — Кто боялся оставаться в своем собственном доме, а должен был убежать в Лондон, не сказав никому ни слова, куда отправляется? Кого видели утром перед убийством с ружьями и пистолетами мужа, а это видел я сам, кто был это?

Опять ответа не было. Бурное море еще сильнее бушевало под жилетом капитана Проддера, но он не говорил ни слова. Может быть, он узнает еще что-нибудь и ему понадобятся все стулья в комнате, как орудие для утоления своего мщения.

— Вы разговаривали, когда я вошел, об одной молодой женщине и мистере Джэмсе Коньерсе, сэр, — обратился Стив к Мэтью Гэррисону. — О черноглазой женщине вы говорили; может быть, это была его жена?

Продавец собак вздрогнул и думал несколько минут, прежде чем ответил.

— Да, она была его жена, — сказал он наконец довольно неохотно.

— Она была выше его по званию — не так ли? — спрашивал Стив. — У ней была куча денег — э?

Продавец собак вытаращил глаза на говорившего.

— Вы, верно, знали, кто она? — спросил он подозрительно.

— Кажется так, — прошептал Гэргрэвиз. — Она была дочерью мистера Флойда, богатого лондонского банкира, и вышла за нашего сквайра, когда ее первый муж был еще жив; она написала к покойнику письмо и просила встретиться с ним в ночь убийства.

Капитан Проддер отбросил стул — это было слишком бедное орудие для его гнева — и одним прыжком бросился на Стива, схватил его за горло, опрокинув стол, с которого полетели рюмки и стаканы.

— Это ложь! — заревел моряк. — Как ты смеешь говорить ложь? Дайте мне что-нибудь, чем я мог бы связать этого человека, или я убью его своими кулаками. Это на дочь моей сестры Элизы осмеливаешься ты лгать таким образом? Лучше держи язык за зубами, когда находишься в одной комнате с ее дядей. Я хотел сидеть здесь тихо, — закричал капитан, смутно вспомнив, что он выдал себя и свою цель. — Но как мог я сидеть спокойно, когда лгут на мою родную племянницу? Берегись! — прибавил он, тряся Стива так, что зубы Гэргрэвиза застучали, — или я всуну все твои кривые зубы в твое безобразное горло, чтобы не допустить тебя лгать на единственную дочь моей покойной сестры.

— Это не ложь, — угрюмо проговорил Стив, — я сказал, что у меня есть письмо, оно точно у меня. Пустите меня и я покажу вам.

Моряк выпустил грязный галстук, за который он держал Стива Гэргрэвиза, но все еще держал его за воротник сюртука.

— Показать вам письмо? — спрашивал Стив.

— Да.

Гэргрэвиз пошарил в карманах и вынул грязную и скомканную бумажку. Это было коротенькое письмецо, которое Аврора написала Джэмсу Коньерсу, чтобы он встретился с нею в лесу. Убитый небрежно бросил эту записку, а Стивен Гэргрэвиз поднял ее.

Он не выпустил из рук этого драгоценного документа, а держал его перед капитаном Проддером.

Моряк устремил на письмо глаза с трепетом, с изумлением, с страхом; он не знал, как важна будет эта улика в суде. Конечно, эти слова были написаны широкой, почти не женской рукой; но эти слова сами по себе не значили ничего, пока не будет доказано, что их писала его племянница.

— Почему я могу знать, дочь ли моей Элизы написала это? — сказал он.

— Конечно, писала она, — отвечал Стив. — Но выпустите меня, — прибавил он с раболепной вежливостью, — я не знал, что вы ее дядя. Как я мог это знать? Я не желаю сделать вред мистрисс Меллиш, хотя она мне недруг. Я ничего не сказал на следствии, хотя мог бы сказать то же, что сказал сегодня. Но когда ко мне пристают насчет убитого и спрашивают то и другое, кажется, я имею право говорить свободно мои мысли?

— Я прямо отправлюсь к мистеру Меллишу и скажу ему, что ты наговорил, негодяй! — закричал капитан.

— Ступайте, — коварно прошептал Стив Гэргрэвиз. — Это будет для него новостью.

Мистер и мистрисс Меллиш воротились в дом, в котором были так счастливы; но нельзя было предполагать, чтобы приятный деревенский замок мог сделаться в одну минуту тем же самым домом, каким он был до прибытия Джэмса Коньерса и трагедии, окончившей так скоро его краткую службу в Меллишском Парке.

Нет, все муки, выстраданные Авророй, все беспокойства, претерпенные Джоном, оставили впечатление на том месте, в котором они страдали. Тонкое влияние воспоминаний тяжело нависло над домашним кровом. Мы рабы подобных воспоминаний и не можем бороться с их безмолвной силой.

Стало быть, нельзя было ожидать, чтобы Джон Меллиш и жена его, Аврора, могли иметь точно такие же чувства в хорошеньких комнатах йоркширского замка, какие они имели до первого крушения их счастья, Они были спасены от погибели и, по милости Провидения, сухи вышли на берег, обещавший им вперед спокойствие и счастье. Но воспоминание о буре еще не оставило их.

Берейтора еще не похоронили и мистеру Меллишу не весьма приятно было думать, что тело убитого еще лежало в дубовом гробу в северном коттедже.

— Я срою этот коттедж, Лолли, — сказал Джон, отходя от открытого окна, в которое виднелись готические трубы жилища покойного берейтора. — В те ворота никто не ездит, кроме конюхов; я уничтожу их и коттедж и из этого материала выстрою конюшни. А мы поедем на юг Франции, моя душечка, проедем Италию, если хочешь, и забудем об этом ужасном происшествии.

— Похороны будут завтра, Джон? — спросила Аврора.

— Завтра, душа моя! завтра — середа. Ведь в прошлый четверг ночью…

— Да, да, — перебила она, — знаю, знаю.

Она дрожала, вспомнив ужасное обстоятельство той ночи, на которую Джон намекал, вспомнив, как убитый стоял перед нею здоровый, сильный и дерзко шел наперекор ее ненависти. Вдали от Меллишского Парка она помнила только, что тяжесть ее жизни была с нее снята и что она была свободна. Но здесь — здесь, на месте этой ужасной истории — она вспомнила каким образом освободилась она, и это воспоминание тяготило ее еще ужаснее, чем ее прежняя тайна, ее единственная горесть.

Она никогда не знала и не видала в убитом ни одного хорошего качества, ни одной благородной мысли. Она знала его как лжеца, спекулятора, низкого плута, эгоиста, мота, расточительного до сумасбродства для себя, но скупого донельзя для других, — как вероломного, обжору и пьяницу. Вот что она нашла под красивым лицом, голубыми глазами и каштановыми кудрями.

Не называйте же ее жестокою, если горесть не имела доли в том ужасе, который она чувствовала, когда образ убитого являлся перед ней. Ей было немного более двадцати лет, и судьба как-то вела ее всегда на ошибочный путь, самый длинный и самый трудный к той цели, которую она желала достигнуть.

Если бы она, узнав о неверности своего первого мужа, прибегла к закону — она была так богата, что могла доставить себе всевозможную помощь — она, может быть, освободилась бы от ненавистной цепи, столь сумасбродно надетой на себя, и не позволила бы покойному мучить себя.

Но она предпочла идти по кривому пути, по которому я старалась следовать за нею. Я чувствую, что она имеет нужду в большом извинении. Но если бы она была безукоризненной, она не могла бы быть героинею этого рассказа, потому что, кажется, какой-то древний мудрец заметил, что совершенные женщины никогда не оставляют после себя никаких историй; жизнь их проходит так спокойно, что не оставляет никаких следов на песке времени; остаются только скрытые воспоминания в признательных сердцах тех, кто имел счастье знать таких женщин.

Присутствие мертвеца в Меллишском Парке давало себя чувствовать во всем доме, который когда-то был так весел. Волнение, возбужденное катастрофой, прошло и осталось только какое-то мрачное отупление — тягостное чувство, от которого избавиться было нельзя. Оно чувствовалось в людской так же, как и в роскошных комнатах Авроры, оно чувствовалось буфетчиком так же, как и господином. В Меллишском Парке никогда не случалось смертоубийства. Дом был старый и стоял спокойно в опасное время междоусобной войны. Там были тайные проходы, в которых благородные владельцы Меллишского Парка прятались от свирепых круглоголовых.

Стало быть, неудивительно, что слуги сидели долго за своим обедом и разговаривали таинственным шепотом о событиях прошлой недели. Они говорили не об одном убийстве, а также о побеге мистрисс Меллиш из дома ее мужа в день следствия. Напрасно Джон объявил, что жена его поехала в Лондон к своей кузине, мистрисс Бёльстрод. Такие дамы, как мистрисс Меллиш, не ездят без провожатых, без чемодана и даже дорожного мешка. Нет, владетельница Меллишского Парка убежала из своего дома под влиянием какого-то внезапного страха. Мистрисс Поуэлль намекнула на это. Дело было очевидно: мистер Меллиш сделал самое благоразумное, он поехал за женою и привез ее. Но отъезд Авроры был побегом — это было ясно для всех.

Горничная — ах! сколько прекрасных платьев подарила ей ее щедрая барыня! — рассказала, как Аврора пришла в свою комнату, бледная и расстроенная, оделась без ее помощи в день следствия. Эта девушка любила свою госпожу, потому что Аврора имела удивительную, почти опасную способность приобретать любовь окружающих ее, но было так приятно рассказать что-нибудь о таком интересном предмете.

Сначала они говорили только об убитом, рассуждали о его жизни и о его истории и составляли разные предположения об убийстве. Но теперь они говорили о своей госпоже, не приписывая ей положительно или открыто какое-нибудь отношение к убийству, но рассуждали о странности ее поведения, потом — зачем она убежала из дома в день следствия.

— Это было странно, — сказала кухарка. — Эти черноглазые женщины всегда такие горячие. Мне не хотелось бы оскорблять жены мистера Джона. Вы помните, как она отделала Стива?

— Но такого ничего не было между нею и берейтором? — спросил кто-то.

— Не знаю. Но Стив говорил, что она ненавидела его.

Зачем было Авроре ненавидеть покойного? Мистрисс Поуэлль оставила жало за собою и намекнула на нечто настолько ниже и отвратительнее истины, что я не загрязню этой страницы, упоминая об этом. Но мистрисс. Поуэлль, разумеется, сделала это грязное дело, не произнеся ни одного слова, которое бы могло выдать ее, если бы было повторено громко в гостиной. Она только пожала плечами, подняла свои брови соломенного цвета и вздохнула не то с сожалением, не то с унынием; но она запятнала репутацию женщины, которую она ненавидела, так же постыдно, как если бы употребила самые площадные выражения. Она сделала такой вред, какой только можно было уничтожить, показав брачное свидетельство, обагренное кровью, хранившееся у Джона, и рассказав всю историю, относившуюся к этой роковой бумаге.

Она сделала это прежде чем уложила свои чемоданы и уехала из дома, давшего ей приют, радуясь, что сделала этот вред и утешая себя надеждою сделать еще более вреда.

Не надо предполагать, чтобы манчестерская газета, возбудившая такой серьезный разговор в смиренной гостинице Кривого Рябчика, была оставлена без внимания слугами Меллишского Парка. Манчестерские газеты пересылались к молодому сквайру, и таинственное письмо было прочитано и возбудило толки. Все в доме, начиная от толстой ключницы, державшей ключи от кладовой почти три поколения, до берейтора Лэнгли, страдавшего ревматизмом, интересовались этим ужасным вопросом. Боязливый лакей побледнел, когда читали то место, где уверяли, что убийство было совершено каким-нибудь членом дома; но, кажется, были люди помоложе и поотважнее — особенно одна хорошенькая служанка — которым было бы приятно быть обвиненным в преступлении и выйти безукоризненно и торжественно из залы суда.

Знала ли Аврора все это? Нет; она сознавала только тупое и тяжелое чувство в своей груди, от которого летняя атмосфера казалась удушлива и ядовита в открытых окнах, и что дом, когда-то столь дорогой для нее, беспрерывно наполнялся страшным присутствием убитого, как будто умерший берейтор расхаживал по коридору в окровавленном саване.

Она отобедала с мужем одна в большой столовой. Они сидели молча за обедом, потому что присутствие слуг не допускало их говорить о предмете, занимавшем главное место в их мыслях. Джон время от времени тревожно взглядывал на жену, потому что он видел, что она сделалась бледнее после приезда в Меллиш, но подождал, пока останется один прежде чем заговорил.

— Душа моя, — сказал он, когда дверь затворилась за буфетчиком и его подчиненными. — Верно, ты больна. Это происшествие было свыше твоих сил.

— Меня тяготит воздух в этом доме, Джон, — отвечала Аврора. — Я забывала об этом ужасном деле, когда меня здесь не было. Теперь, когда я воротилась и нахожу, что время, которое было для меня так продолжительно — продолжительно и по своему беспокойству и по своему несчастью, продолжительно и по своей радости, мой милый, через тебя — а в действительности прошло только несколько дней и убитый лежит еще возле нас. Я… мне будет лучше после… после похорон, Джон.