Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Бриллиантовый браслет, подарок Арчибальда Флойда дочери на день ее рождения, лежал в своем атласном и бархатном гнездышке, на туалете Авроры. Она взяла сафьянный футляр, поглядела на браслет несколько минут, а потом заперла крышку футляра.

«Слезы были на глазах моего отца, когда он застегивал этот браслет на руке моей, — сказала она, садясь опять за свой письменный стол. — Если бы он мог видеть меня теперь!»

Она завернула сафьянный футляр в лист бумаги, припечатала его в нескольких местах красным сургучом и простой печатью и адресовала таким образом:

«Мистеру Джозефу Грину, для передачи Д. К.

«В гостинице Белль, в Донкэстере».

Рано на следующее утро мисс Флойд отвезла свою тетку и кузину в Кройдон и, оставив их в лавке, где продавалась берлинская шерсть, отправилась одна на почту, где отдала свою драгоценную посылку.

Чрез два дня после праздника в честь дня рождения Авроры фаэтон Тольбота Бёльстрода опять катился по аллее Фельденского замка, опять капитан принес жертву на алтарь дружбы и отвез Фрэнсиса Мольдона из Виндзора в Бекингэм для того, чтобы молодой корнет мог справиться о здоровье дам в семействе мистера Флойда, что, по общепринятому обыкновению, считается необходимым после вечера, проведенного в беспрерывных вальсах и кадрилях.

Младший офицер был очень признателен за эту доброту, потому что Тольбот, хотя добрейший человек на свете, не очень любил жертвовать собою для удовольствия других. Капитану было бы гораздо приятнее провести день в своей комнате за теми учеными сочинениями, которые его товарищи-офицеры обозначали общим названием «тяжелого чтения».

Тольбот Бёльстрод был совершенно непостижим для своих товарищей. Его огромные фолианты, его футляры из полированного красного дерева с математическими инструментами скорее приличествовали бы оксфордскому студенту, чем офицеру, сражавшемуся и раненому при Инкермане. Молодые люди, завтракавшие у него, трепетали, читая заглавие огромных книг на полках, и отчаянно смотрели на угрюмые и угловатые фигуры гравюр дорафаэлевской эпохи. Они не смели даже предложить курить в этих священных комнатах и стыдились мокрых следов, оставляемых бутылками на футлярах красного дерева.

Людям казалось естественным бояться Тольбота Бёльстрода, как мальчики боятся полисмэна, или учителя, или городового, даже прежде чем им скажут об атрибутах этих страшных существ. Даже полковник гусарского полка, дородный джентльмен, имя которого было записано в книге пэров, боялся Тольбота. Эти холодные серые глаза наполняли безмолвным ужасом сердца мужчин и женщин своим прямым, проницательным взглядом, как будто всегда говорившим им, что они узнаны.

Полковник боялся рассказывать свои лучшие похождения, когда Тольбот сидел за офицерским столом, потому что он смутно сознавал, что капитану была известна несообразность этих блистательных анекдотов, хотя этот офицер никогда не выражал сомнения ни взглядом, ни движением. Ирландец адъютант забывал хвастаться своими победами над прекрасным полом; младшие офицеры понижали голоса, когда разговаривали между собою о закулисных сценах; и пробки выскакивали быстрее, а хохот становился громче, когда Тольбот выходил из комнаты.

Капитан знал, что он был более уважаем, чем любим и, подобно всем гордым людям, огорчался и обижался тем, что его товарищи не привязывались к нему.

«Будет ли кто-нибудь из всех мильонов на этой широкой земле когда-нибудь любить меня? — думал он. — До сих пор никто еще меня не любил, даже мой отец и моя мать. Они гордились мною, но никогда не любили меня. Сколько юных и расточительных сыновей довели своих седоволосых родителей до могилы от огорчения, которое они приносили им, и все-таки были любимы до последнего дыхания теми, кого они губили, так, как я никогда не был любим! Может быть, моя мать более любила бы меня, если бы я более огорчал ее, если бы я обесславил по всему Лондону имя Бёльстродов, если бы меня выгнали из полка и я пришел бы к Корнваллис босиком упасть к ее ногам и выплакать мои грехи и мое горе на ее коленях и просить ее заложить ее вдовье наследство для уплаты моих долгов. Но я никогда ничего не просил у нее, кроме ее любви, которую она была не в состоянии дать мне. Я полагаю, это от того, что я не знаю, как ее просить. Как часто сидел я возле нее в Бёльстроде, разговаривал о разных посторонних предметах, но с неопределенным стремлением в сердце броситься к ней на грудь и умолять ее полюбить и благословить ее сына, но меня удерживала какая-то ледяная преграда, которую я не мог разрушить во всю мою жизнь! Какая женщина любила меня? Ни одна. Многие старались выйти за меня замуж, потому что я буду сэр Тольбот Бёльстрод, владелец Бёльстродского замка, но как скоро отказались они от желания овладеть добычей и удалились от меня с холодным трепетом и отвращением! Я дрожу, когда вспомню, что в марте мне минет тридцать три года и что я никогда еще не был любим. Я выйду в отставку теперь, когда уже нет войны, потому что я нисколько не полезен здесь, в полку; и если какое-нибудь добренькое созданьице влюбится в меня, я женюсь и увезу жену в Бёльстрод к моей матери и к моему отцу и сделаюсь помещиком».

Тольбот Бёльстрод говорил себе все это с полной искренностью. Он желал, чтобы какое-нибудь доброе и чистое создание влюбилось в него для того, чтобы он мог жениться на этой женщине. Он желал какой-нибудь внезапной вспышки невинного чувства, которая могла бы дать ему право сказать: «я любим!» Он чувствовал в себе мало способности к любви; но думал, что он будет признателен всякой доброй женщине, которая смотрела бы на него с бескорыстной любовью и которой он мог бы посвятить свою жизнь для того, чтобы сделать ее счастливою.

«Приятно было бы чувствовать, — думал он, — что если бы я был раздавлен на железной дороге или вывалился из воздушного шара, что хоть какое-нибудь существо на этом свете найдет его скучным без меня. Желал бы я знать, будут ли любить меня мои дети? Наверное, нет. Я заморозил бы их юную привязанность латинской грамматикой, и они с трепетом проходили бы мимо дверей моего кабинета и понижали бы голоса до испуганного шепота».

Идеалом женщины Тольбота Бёльстрода было кроткое и женственное создание, увенчанное ореолом светло-каштановых волос, робкая девушка с потупленными глазками и с золотистыми ресницами, существо застенчивое, такое же бледное и чинное, как фигуры на гравюрах дорафаэлевского времени, девушка чистая, как ее белое платье, отличающаяся всеми женскими дарованиями, но выказывавшая их только в тесном домашнем кругу.

Может быть, Тольбот подумал, что он встретил свой идеал, когда вошел в гостиную Фельденского замка с корнетом Мольдоном, семнадцатого сентября 1857.

Люси Флойд стояла у открытого фортепьяно в белом платье; ее бледно-золотистые волосы были облиты осенним солнцем. Эта солнечная фигура долго после того вспоминалась Тольботу после бурного промежутка, в который она была забыта, и длинная гостиная расстилалась, как картина, пред его глазами.

Да, это был его идеал — эта грациозная девушка с солнечным отблеском на волосах и скромно опущенными ресницами. Но, по обыкновению, необщительный капитан Бёльстрод сел около фортепьяно после краткой церемонии приветствий и смотрел на Люси взором серьезным, не обнаруживавшим особенного восторга.

Он не обратил большого внимания на Люси Флойд на балу; Люси не была ночной красавицей; волосам ее был нужен солнечный блеск, а нежный румянец щек бледнел при ярком освещении восковых свечей.

Пока капитан Бёльстрод смотрел на Люси серьезным, созерцательным взором, стараясь узнать похожа она или нет на других известных ему девушек, и была ли чистота ее нежной красоты в связи с внутренними ее качествами, балконное окно напротив него вдруг потемнело и Аврора Флойд встала между ним и солнечным светом.

Дочь банкира остановилась на пороге открытого балкона, держа обеими руками за ошейник огромного бульдога и нерешительно заглядывая в комнату.

Мисс Флойд ненавидела утренних посетителей и рассуждала сама с собой: видела ли уже ее и может ли она ускользнуть неприметно.

Но собака громко залаяла и решила вопрос.

— Тише, Боу-оу, — сказала Аврора, — тише, тише!

Да, эту собаку звали Боу-оу. Ей было двенадцать лет и Аврора так назвала ее на седьмом году своего возраста, когда эта собака была щенком с огромной головой, прыгавшим на стол во время уроков девочки, опрокидывавшим чернильницу на ее тетради и съедавшим по целым главам сокращенную историю Пиннока.

Мужчины встали при звуке ее голоса, и мисс Флойд вошла и села несколько поодаль от капитана и кузины, вертя в руках соломенную шляпу и смотря на собаку, которая решительно уселась возле ее стула, весело хлопая по ковру огромным хвостом.

Хотя она говорила очень мало и приняла небрежную позу, показывавшую полное равнодушие к гостям, красота Авроры затмила бедную Люси, как восходящее солнце затмевает звезды.

Густые пряди черных волос составляли диадему на ее низкому лбу, венчая ее как восточную царицу, царицу с небезупречным носом — это правда, но царствовавшую по божественному праву глаз и волос. Разве эти чудные черные глаза, сияющие на нас, может быть, только раз в жизни, не составляют царство сами по себе?

Тольбот Бёльстрод отвернулся от своего идеала, поглядеть на эту черноволосую богиню, с грубой соломенной шляпой в руках и с огромной головой бульдога, лежащей на коленах. Опять он приметил ту рассеянность в обращении, которая привела его в недоумение на балу. Она вежливо слушала своих гостей, отвечала им, когда они говорили с нею, но Тольботу казалось, что она принуждает себя к этому с усилием.

«Наверно, она желает, чтобы я убирался, — думал он, — и, без сомнения, считает меня гостем скучным, потому что я не говорю с ней о собаках и лошадях».

Капитан продолжал свой разговор с Люси. Он нашел, что она говорит именно так, как говорят другие молодые девушки, что она знает все, что знают они, и что была в тех самых местах, которые посещали они. Предмет их разговора был очень избит, но Люси разговаривала с очаровательным приличием.

«Предоброе созданьице! — думал Тольбот. — Из нее вышла бы чудная жена для помещика. Мне хотелось бы, чтобы она влюбилась в меня».

Люси рассказывала ему о поездке в Швейцарию, где она была прошлою осенью с отцом и с матерью.

— А ваша кузина была с вами? — спросил Тольбот.

— Нет. Аврора была в школе, в Париже, у госпожи Лепар.

— Лепар! Лепар! — повторил он. — Протестанский пансион в предместье Сен-Доминик. Там воспитывалась моя кузина, мисс Тривильян. Она была там года три или четыре. Вы помните Констэнс Тривильян в пансионе Лепар, мисс Флойд? — спросил Тольбот Аврору.

— Констэнс Тривильян! Да, я помню ее, — отвечала дочь банкира.

Она не сказала ничего более, и на несколько минут наступило неловкое молчание.

— Мисс Тривильян — моя кузина, — сказал капитан.

— Неужели?

— Я надеюсь, что вы были с ней дружны?

— О, да.

Аврора наклонилась к собаке, лаская ее огромную голову и даже не подняв глаз, когда говорила о мисс Тривильян, точно будто она была совершенно равнодушна к этому предмету разговора и не хотела даже показывать, будто интересуется им.

Тольбот Бёльстрод закусил губы с оскорбленной гордостью.

«Верно, эта гордая наследница презирает Тривильянов Тридстлиндских, — думал он, — за то, что они не могут похвалиться ничем, кроме нескольких сотен десятин голой степи, истощившихся оловянных рудников и родословной, начинающейся со времен короля Артура.

Арчибальд Флойд вошел в гостиную, когда там сидели офицеры, и просил их остаться в Фельденском замке.

— Дорога длинная, господа, — сказал он, — вашим лошадям нужно отдохнуть. Разумеется, вы отобедаете с нами. Ночь сегодня лунная и вам возвращаться будет так светло, как днем.

Тольбот взглянул на сэра Фрэнсиса Люиса Мольдона, который сидел и глядел на Аврору, разинув рот от восторга. Молодой офицер знал, что наследница и ее пятьдесят тысяч были не для него, но тем не менее было приятно глядеть на нее и жалеть, зачем он не старший сын богатого баронета, как капитан Бёльстрод.

Приглашение было принято Мольдоном так дружелюбно, как было сделано; и со стороны Тольбота Бёльстрода не с такой холодностью, как обыкновенно.

Звонок к завтраку раздался, когда они разговаривали, и маленькое общество отправилось в столовую, где оно нашло мистрисс Александр Флойд, председательствующую за столом. Тольбот сел возле Люси, Мольдон напротив них, а Аврора возле отца.

Старик был внимателен к гостям, но даже самый поверхностный наблюдатель мог бы приметить его бдительность относительно Авроры. На его озабоченном лице всегда было нежное, тревожное выражение, с которым и глаза его обращались к дочери в каждом промежутке разговора и едва отрывались от нее для обычных вежливостей, требуемых общежитием. Если Аврора говорила, он прислушивался — прислушивался так, как будто каждое небрежное, полупрезрительное слово скрывало более глубокое значение, которое обязанностью его было распознать и разобрать. Если Аврора молчала, отец наблюдал за нею еще пристальнее, стараясь, может быть, проникнуть в то мрачное покрывало, которое иногда опускалось по ее прекрасному лицу.