С тетей Терезой тайна приказала долго жить. Чтоб ей никогда не дожить до девяноста лет. Бени не сможет забыть это проклятое январское воскресенье, которое положило конец ее жизни и жизни Вивьяна.

Приближалась буря. Тяжелая жара стояла над островом. Обложенное небо, побелевшее море. Ни один листик не шелохнется, полусонные слуги слонялись из угла в угол. В полдень по радио прозвучало первое предупреждение: над Агалегой буря, и она, набирая силу, движется на юг, к Маврикию. Слабо теплилась надежда, что она пройдет стороной, а в хижинах креолов вовсю стрекотали транзисторы.

Сиеста под москитной сеткой была пыткой. В поисках глотка воздуха Бени вытащила матрас под варанг и легла там, несмотря на протесты Лоренсии, которая терпеть не могла, когда она валялась на земле, как пьяный малабарец. Будь то буря или жара, она не собиралась потакать дурным манерам белой барышни. Лоренсия всегда стояла на страже порядка и приличий: «До чего мы докатимся, если хозяева будут такое себе позволять?» Однажды она указала место своей парижской гастролерше, когда та попыталась помочь ей на кухне. Но сейчас Бени вцепилась в матрас: «Ты мне надоела, Лоренсия!»

В доме было тихо. Бабушка, должно быть, спала, глубоко оскорбленная Лоренсия скрылась. Море внизу было неподвижно, как лужа растительного масла, и отбрасывало металлические отблески между соснами филао, на которых не дрожала ни единая иголочка. В Ривьер-Нуар из Центра рыбной ловли гуськом возвращались лодки со сложенными сетями, спеша в укрытие. Урчание моторов было единственным шумом, нарушавшим послеобеденную тишину. Даже толстые шумливые альбатросы, эти сороки Индийского океана, затихли, предчувствуя гораздо раньше людей предстоящий тарарам. Они попрятались в свои гнезда под соломой крыш.

Все было липким, теплым или пылающим. Базальтовые плиты пола не давали никакой прохлады голым ступням. Под крышей варан-га не было даже намека на дуновение ветерка. Обессиленная, Бени лежала, не способная ни читать, ни слушать музыку, ни пойти искупаться в этом загустевшем море, ни хотя бы дотащиться до душа. Ей казалось, что ничто не сможет заставить ее подняться с матраса. Ничто? Почему же? Только что она услышала, как вдалеке зарычал мотоцикл Вивьяна. Этот звук маленькой «хонды» она узнала бы из тысячи. Так могут только влюбленные девушки. Более чем за километр она различала изменение скорости, зная, что только что кузен съехал на проселочную дорогу и едет вдоль бухты Ривьер-Нуара.


От изнеможения Бени не осталось и следа, она вскочила и побежала по террасе, по звуку определяя приближение мотоцикла; теперь он угадывался под покровом лесных зарослей возле солеварни. Облокотясь на балюстраду, она слышала все более отчетливые звуки мотора, которые эхом отзывались на ближней горе. Любой приезд Вивьяна был событием, а появление его в вечерней скуке этого воскресенья, в испарине приближающегося урагана было настоящим чудом.

Внезапно из-под деревьев вынырнул этот молодой кентавр с голым торсом и босыми ногами, в холщовых штанах, закатанных до середины икр.

Бени на террасе приложила палец к губам, и, повинуясь ей, он тут же заглушил мотор. Сейчас и в самом деле ни к чему было будить бабушку или привлекать внимание Лоренсии. Из-за приближения этого проклятого урагана они запретили бы ей выходить из дома. Так всегда бывает, когда надвигается ураган: все мамаши острова охвачены паникой и устраивают великий сбор. Пересчитывают детей, и, пока еще работает телефон, от деревушки Кап-Малере до Пунт-д'Эсни, от Пудр-д'Ора до Флик-ан-Флака раздается перезвон с требованием к беглецам немедленно вернуться в родное гнездо. Потом немного успокаиваются и с некоторым удовлетворением ожидают таинства: наконец происходит что-то, что нарушает райское однообразие острова. Где-то в глубине сознания пробуждается тревога, идущая от предков, когда наблюдатели с Сигнальной горы замечали английские фрегаты, приближающиеся с недобрыми намерениями. И пока что-то укрепляли, что-то запрятывали, упаковывали хрупкие вещи, бежали к ближайшему китайцу[2] за провизией или свечами, болтливые старушки с восхищением вспоминали мощные, красивые ураганы своей юности. Не эти сегодняшние маленькие торнадо, нет. Настоящие катастрофы. С такими шквалами, которые не оставляли целой ни одной драночной или соломенной крыши. Водяные смерчи, каких сейчас уже не увидишь. Они называют даты и имена, как марки изысканных вин. Они порядком приукрашивают, и ураганы прошлого разрастаются и обрастают ужасающими подробностями. Одна видела, как взлетела корова, другая — как мимо пронеслись тела мертвых детей и были поглощены рекой, вышедшей из берегов и затопившей полностью улицу Тамарена. Третья клянется, что своими глазами видела, как летящий лист железа обезглавил кюре из Шамареля и тот, безголовый, шел еще метров десять. А дети с замиранием сердца зачарованно слушают про эти красивые катастрофы.

Бени и Вивьян не испытывали ненависти к этим ураганам, которые пытаются усмирить, присваивая им легкие женские имена. «Флер», «Бенжамина», «Селина» и «Жервеза» навсегда отметят годы их юности. Эти тайфуны с благозвучными именами останутся в их памяти как большие и сердитые феи, чьи непредсказуемые капризы вносили свежую струю в монотонную повседневную жизнь. Иногда случалось и трястись от страха, когда под порывами ветра дрожали стены и поднимались крыши, с корнем вырывало деревья и столбы, когда ливень переполнял реки, превращая улицы в грязевые потоки; и тогда эти двое детей, как и все дети, были рады, что пришел ураган и нарушил размеренный порядок. И главное — не надо было ходить в школу. Им нравилось, когда в деревнях появлялись маленькие красные флажки, которые оповещали о приближении или удалении урагана, когда по радио или по громкоговорителям объявлялось штормовое предупреждение[3], когда кое-кто из взрослых кидался грабить китайские лавки и супермаркеты, поэтому самые нервные накапливали самые большие запасы. Разве не видели, как мать Дианы Кервинец сграбастала перед ураганом весь запас туалетной бумаги у китайца с Труа-Бра?

Они любили эти вечера без электричества, когда фантастические тени вытягивались до потолка в пламени свечей и керосиновых ламп. И легкую еду, приготовленную на скорую руку на чем придется, и воду — ее черпали из ванны большим кувшином; а на ночь расстилали матрасы в одной из башен — это было самое надежное в доме место, с крепким потолком. Поэтому Вивьян и предпочитал укрываться в доме своей бабушки, а не оставаться с родителями в современном бунгало, под прочной плитой перекрытия и снабженном генератором электричества: там во время урагана жизнь продолжалась без изменений. Под благовидным предлогом оказания поддержки старой даме Вивьян всегда получал разрешение остаться в «Гермионе», при условии, что он клянется не покидать дом даже во время затишья — «глаза бури»[4]. «Даже если об этом тебя попросит Бени…» — уточняла Тереза де Карноэ, которая никогда не доверяла племяннице.

Вот так они и оставались вместе во время ураганов, и это их очень радовало. Больше всего их устраивало то, что на несколько часов они переставали быть центром внимания взрослых, которые занимались спасением имущества от возможного ущерба. Гроза была еще тем хороша, что никто не ругал за посредственные оценки в табеле, было не до нотаций, да и наказания откладывались на потом, а затем все благополучно забывалось.

Лоренсия подставляла тазы под протечки в крыше, перебирая странные четки, громко молилась под истошный мышиный писк, бабушка тревожным голосом расспрашивала служанок «Где дети?» — а Бени и Вивьян сидели в укрытии за прочными окнами, которым не страшны никакие ураганы, и не отрываясь смотрели, как дождь беспощадно хлещет море. Проливной дождь, сильный и продолжительный, обрушивался с неба дробленым горохом и превращал лужайку в озеро, дул ветер устрашающей силы, видимый глазом ветер, наполненный листвой, сорванными цветами и обломанными ветками, он нагибал почти до земли истерзанные пальмы. На краю лагуны волны с шумом бились о коралловые рифы, и долгий вой бури отзывался пушечными ударами.

Наутро после урагана под небом, снова ставшим невинно-голубым, остров восстанавливает разрушенное, заделывает крыши, воздвигает стены, вырубает сломанные деревья, убирает мертвых птиц. Запертые на долгие часы дома распахивают двери. Из подтопленных домов выносят мебель, ковры, подушки и сушат их на солнце. Обходят дома соседей. Дети в купальных костюмах мастерят небольшие лодки на временных озерах, оставленных дождем. Везде деятельность потревоженного муравейника. Идет бойкая торговля в китайских лавочках. Индианки и креолки, сгибаясь под тяжестью хвороста, тащат ношу, которая и ослам не под силу, и это все несмотря на крестовый поход, развернутый в газете «Вирджини», за освобождение женщин. Стучат молотки, визжат пилы. Распутывают скрученные мотки электрических проводов. Тракторы с трудом поднимают талями упавшие деревья и освобождают улицы. Люди карабкаются по крышам и укладывают на место листы железа, дранку и солому. Несмотря на плачевный вид садов, где цветы и деревья среди обломанных веток выглядят кургузо, несмотря на разбитые дороги, на грязное море и усеянные растительным мусором берега, никто, кроме туристов, не выглядит недовольным. Ураганы, за одну ночь сметающие на острове все, сделали со временем местных жителей фаталистами, здесь некому жаловаться. Через месяц растения снова вырастут, а море снова будет чистым. Ураган прошел. Другие, возможно, будут хуже. Зачем же плакаться? Спокойные годы выпадают редко. Любой старик к концу своей жизни видел ураганы по меньшей мере сто пятьдесят раз. И Бени иногда спрашивает себя, не происходит ли ее спокойствие перед лицом несчастья, ее способность возрождаться и забывать горести, ее неугасимая надежда даже в самом тяжком унынии, — не происходит ли все это от долгой ураганной наследственности.


Что за мысль — укрыться от урагана в самой ветхой из хижин! Как они могли подумать, что их отсутствие в «Гермионе» и в другом доме останется незамеченным? И какой инстинкт потащил мать Вивьяна туда за ними?

Сбросив с себя одежду, они лежали на старом матрасе и ели личи, передавая их изо рта в рот. Любовная игра, которую они придумали, — личи-поцелуи. Способ есть эти фрукты по-птичьи. Тот, кому удастся оставить косточку во рту у другого, выигрывал. Вивьян и Бени смеялись, сладкий сок стекал по их подбородкам, а снаружи поднимался ветер. А потом им стало не до смеха, и личи-поцелуи оборвались совсем коротким поцелуем, когда в окно вдруг просунулась рука и приподняла красную занавеску. Через плечо Вивьяна испуганная Бени увидела, как в маленьком окошке появилось лицо, которое в течение нескольких секунд было искажено сначала непониманием, потом гневом, а потом яростью.

Вивьян лежал спиной к окну и ничего не видел, Бени едва успела шепнуть ему на ухо: «Твоя мать!» — как дверь едва не слетела с петель под нервной рукой Терезы де Карноэ.

Вот это да! Опираясь на дверной косяк, мертвенно-бледная, она зарыдала без слез, истерично, беззвучно, а Вивьян, испуганный вторжением матери, неловко кутал свою наготу в одеяло. На Бени в очередной раз напал приступ неудержимого нервного смеха, такое случалось с ней во время сильных потрясений.

— И это тебя смешит? — заорала наконец мадам де Карноэ. — Вон отсюда, оба! Выходите! Вы посмотрите, свиные отродья, как вы посмеетесь!

И, схватив кокосовую метлу, стоящую у стены, ангелом возмездия, изгоняющим Адама и Еву из рая, она принялась изо всех сил хлестать сына как попало, с горящими глазами, стиснутыми зубами и лиловыми пятнами прожилок на щеках. Но, охаживая метлой Вивьяна, она осыпала оскорблениями Бени, и голос ее срывался от злобы.

— С этой шлюхой, с этой грязной потаскушкой, — задыхалась Тереза, — с такой же шлюшкой, как и ее англичанка-мать!

Бени подскочила, и ее рука молниеносно обрушилась на лицо этой сумасшедшей. Нанесенный удар был силен, нос Терезы залился кровью и испачкал руку Бени, она испугалась того, что натворила.

Едва освободившись от побоев матери, Вивьян отступил в глубь хижины и в спешке натягивал на себя одежду.

Оглушенная ударом, Тереза де Карноэ опустила метлу и тыльной стороной ладони вытерла стекающую кровь. Потом развернулась, и дети видели, как она исчезла на дороге, ведущей вниз, к дому.

Она хорошо отомстила за себя. Для начала она устроила большое представление невообразимого нервного припадка с воплями, рыданиями, зубовным скрежетом и прострацией. Следующие два дня она пролежала в постели с компрессами на носу, успокоительными лекарствами и полным отказом от пищи. И наконец, она схватилась за телефон и вогнала в шок все окрестности. От Ривьер-Нуара до Пунт-д'Эсни, от Суйака до Кап-Малере — все, кто имел хоть какое-то отношение к семейству Карноэ, были оповещены об этой мерзости. Тереза поведала о том, что называла своей голгофой, ее голос в нужных местах прерывался рыданиями, она то многозначительно отмалчивалась, то делала выводы и строила догадки, и эти идеально расставленные интонации рассказали гораздо больше, чем было на самом деле. И конечно же, в ее рассказах Бени предстала как рано созревшая извращенная нимфоманка, которая изнасиловала ее невинного Вивьяна, и, мало того, не получив удовлетворения, это вдвойне опасное животное дико обрушилось на его мать. «Взгляните на мой нос, взгляните на мой глаз».