— Что-что? — он приподнял ее голову. — Разрушать жизнь? Это ты так подумала? Кто ее разрушил? Только не ты. Из-за тебя я пошел на фронт, я бомбардировал рейхсфюрера рапортами, чтобы он отпустил меня, он не хотел меня отпускать, он не понимал, что мне там нужно. Никто не понимал, Зигурд не понимала. Зачем? Только поженились, куда? Для чего? Зато я понимал это хорошо. Туда, к ней. Началась война, она будет на фронте, я тоже, мы оба там свободны. Я понял, что если я ничего не добьюсь, ты никогда меня не заметишь. Я шел на самые рискованные операции, чтобы добиться успеха, чтобы выделиться, чтобы ты слышала обо мне. Я ждал три года. Потом пятнадцать дней мы были с тобой вместе на Балатоне, и это были самые счастливые дни в моей жизни. Потом почти пятнадцать лет я думал, что тебя нет в живых и только в снах возвращался к прежнему счастью. По году за каждый день счастья.

Он помолчал. Она легла рядом, обнимая его за плечи, он поцеловал ее в висок.

— Особо бурных чувств с Зигурд у нас никогда не было. Она была товарищем, на которого указал рейхсфюрер, мы только два раза пообедали вместе, а он решил, вот это идеальная пара. Они устроили так, чтобы наши отношения состоялись. Так она стала моей женой. А любовь пронеслась мимо в черном отрытом «мерседесе», с флажками СС, в прямом и переносном смысле. Совсем другая любовь — известный врач, танцовщица, киноактриса, певица, сумасшедше красивая женщина. Зигурд стала женой. Но любовницей всегда была ты, — он повернулся к ней, лаская ее распущенные волосы. — Сначала в воображении, потом на самом деле. Мальчишкой в двадцать лет я состоял в свите рейхсфюрера, а ты вышла из подъезда в элегантном черном мундире. Волосы, вот эти чудные, темные волосы, яркие, блестящие, длинные, распущены ниже пояса, зеленые глаза блестят, в них просто горит жизнь. Рейхсфюрер как увидел эту прическу, побелел — обрезать, — он рассмеялся. — У всех просто сердце оборвалось, я почувствовал это. — Как же можно обрезать такую красоту, несмотря на все распоряжения расового отдела, что и какого цвета должно быть. И только Гейдрих позволил себе заметить, может, все-таки оставить. Тогда и рейхсфюрер что-то сообразил для себя и буркнул — оставьте, но причешитесь же наконец. Это же военная служба, а не подиум в Париже. Кстати, эта мысль ему понравилась. Сколько тебя потом фотографировали для журналов, плакатов, чтобы показывать иностранным дипломатам, в этом черном мундире, с распущенными волосами, волосы падают на серебряный погон. Если кого-то больше, то только фрау Райч. Я был на переговорах с Муссолини, когда вернулся из Франции в сороковом и еще некоторое время снова служил адъютантом. Он размахивал этим журналом перед носом фюрера и просто требовал, чтобы его с тобой познакомили. «Это настоящая римлянка, подайте мне!» Оказалось, тебя нет в Берлине, ты опять в каком-то дивизионном госпитале, он очень расстроился.

— Он потом все-таки познакомился со мной, — она слабо улыбнулась. — Когда Скорцени похитил его на Гран-Сассо и привез в Берлин. Он попросил, чтобы тот представил ему свою подругу, и он привел меня. Дуче охал, ахал, за столом объелозил мне руками все коленки, я просто не знала, куда деться от этой итальянской страсти.

— Я миллион раз смотрел фильм, где на стадионе ты идешь по самому краю, а в центре маршируют солдаты в парадных мундирах и касках, они в одну сторону, а ты как бы им навстречу проходишь сквозь строй в том же черном парадном мундире, с погоном оберштурмбаннфюрера. Волосы распущены, вьются, как флаг.

— Это Лени, — Маренн вздохнула. — Лени Рифеншталь. Она меня уговорила. Я упиралась долго, разве нет актрис? Но она сказала, что актрисы, конечно, есть, но никто так не смотрится в мундире, как ты, и потом, откуда им взять такие волосы? Прилепишь искусственные, будут заметны. А тут свои, родные, габсбургские, как у бабушки. Я все равно сопротивлялась, так она нажаловалась рейхсфюреру. Он сказал: фрау Ким, надо. Ну, я и пошла с этими солдатами. Пришлось. Потом меня еще хотели включить в какое-то кино, там надо было целоваться в постели с молодым офицером СС, я сказала: увольте. Для этого подойдет фрау Чехова, мало ли кто еще. Уж целоваться-то в постели они умеют. Тут и волосы не самое главное. Мундир — да, я согласна, мундир СС пойдет не каждой, надо иметь тонкую фигуру, красивые стройные ноги. Но в постели — как-нибудь без меня.

— Но все-таки снялась с этим шикарным блондином, который был больше похож на манекен рядом с тобой.

— Исключительно по приказу рейхсфюрера, — она засмеялась. — Единственный раз в жизни я получила такой приказ — лечь в постель перед кинокамерой, и чтобы мой мундир рядом болтался, чтоб все видели, какие в СС женщины. Скорцени чуть не убил меня тогда за это. Но что я могла сделать? Рейхсфюрер приказал, и сам приходил на съемку. А на просмотр они пришли всем штабом. Олендорф, Вольф, ваш Зепп Дитрих очень вовремя в Берлин заехал, чтобы посмотреть на меня. Я так полагаю, что при строгом контроле фрау Марты для рейхсфюрера это была единственная возможность увидеть меня в спальне без одежды. И еще вся Германия посмотрела вместе с ним. По счастью, только спиной, иначе я не согласилась.

— Но краешек груди там виден.

— Ты все заметил. Да, краешек виден. Краешка им хватило. Но на съемках рейхсфюрер видел и не спиной, конечно. Не знаю, с чем это было связано. Вальтер Шелленберг подал ему тогда рапорт о разводе, так рейхсфюрер решил поинтересоваться лично: а что там такого?

— А тогда ты села в машину, скрутила волосы в узел, так небрежно, одним жестом, как делаешь теперь, как делала много раз на Балатоне, закурила свою тонкую темно-коричневую сигарету с ментолом, лихо развернулась — ни одна женщина не водила машину, как ты — волосы распустились, и ты поехала в Шарите, волосы парусом развеваются сзади. От этого можно было потерять дар речи. Я смотрел, не отрываясь, на тебя. Ты стала моей мечтой. Ты не изменилась с тех пор. Мне было двадцать лет, я от тебя с ума сходил. И только когда мне стало тридцать, ты стала моей любовницей. Как добиться, чтобы зеленые глаза смотрели только на тебя и ни на кого больше? — он помолчал мгновение, глядя на нее. — Стать героем. Девять ранений, в том числе три тяжелых, ты ни разу не лечила меня, кто только ни лечил, но только не ты, мне не везло с этим. И вдруг в Арденнах ты приехала. И даже не как доктор, который где-то в госпитале, ты все время рядом, ела пирог, суп, улыбалась.

— Осколочное в затылочную часть, осколочное в бедро, осколочное в плечо и в коленном суставе, я все помню, — она поцеловала шрам на его плече.

— Откуда?

— Поинтересовалась в Берлине, когда вернулась из Арденн. От чего лечить, если придется, — она вздохнула. — Я не могла даже подумать. Я мучилась, страдала, а мне нужно было всего лишь приехать к Виланду, и я давно уже могла быть счастлива.

— Ты спасла меня не только от скучной адъютантской службы, от другого тоже, — неожиданно признался он.

— От гомосексуализма?

Он кивнул.

— Ты догадалась?

Теперь кивнула она.

— Ты мне сказал, что твой брат был гомосексуалистом и вынужден был застрелиться. Как говорил Мюллер, это мой контингент, я все знаю о них. Обычно это имеет наследственную природу. Если один брат гомосексуалист, то второй и третий тоже к этому имеют склонность. А если старший, то наверняка. Она может проявиться или нет, зависит от обстоятельств. А с твоей внешностью, я полагаю, от предложений не было отбоя, — она внимательно посмотрела на него.

— Это правда, — он наклонился, взял сигарету из пачки, чиркнув зажигалкой, закурил. — Брат развратил меня в детстве, так, в форме игры, я еще ничего не понимал. Но потом стал чувствовать тягу к мужчинам, я знал, что это нехорошо, это меня пугало. Я женился на Зигурд, чтобы преодолеть это, надеялся преодолеть. Но она холодная. Если бы не ты, то, возможно, моя карьера не состоялась бы и наклонности брата взяли верх. Только когда ты промчалась на «мерседесе», я ощутил такую тягу к женщине, что все остальное мне стало противно. Я понял, что я хочу. Особенно, когда начался наш роман. Хотя на фронте, — он помолчал, опустив голову, — иногда приходилось. Даже не иногда. Да, моя внешность не давала некоторым покоя. Удивлена? — он посмотрел ей в лицо.

— Нет, — она ответила совершенно спокойно. — Я поняла это. Я поняла, что кто-то есть. Проститутки, но было что-то еще, я почувствовала это.

— И это не вызвало у тебя презрения?

— Я же говорю, гомосексуалисты — это часть науки, которой я занималась и занимаюсь до сих пор, кстати. Я сразу вижу, кто и что собой представляет, кто действительно к женщине никогда не притронется, ему противна любовь с женщиной, и, конечно, он никогда не захочет иметь от нее детей. А кто — по обстоятельствам, по некой разбуженной в юности склонности, проявившейся не по его вине. По тому, как ты только смотрел на меня, я поняла, что если что-то и есть, то все это так, снять напряжение. И уж тем более по тому, как ты хотел ребенка. Жизнь жестока. Мне самой приходилось иногда поваляться в грязи, — она грустно улыбнулась. — Продавать себя — да, да. В Америке, когда я только туда приехала. Какие-то пьяные негры за центы скакали на моем императорском теле верхом, меня рвало от всего этого; я просто изошла этой рвотой с кровью, так мне было противно, но Штефану надо было есть. И я терпела. Это же не значит, что я стала проституткой.

— Я любил тебя, всегда. Только тебя я видел в фантазиях и в снах, и их было немало, от этого и Вестернхаген подвернулся, тебя же не было. Он всегда находил укромные места, где никто и не догадается. Мы курили, выпивали коньяк, потом тянули жребий, кто первым будет за мужчину, потом менялись ролями. Мне было отвратительно. Но в голове — только ты, только твое тело, столько всего твоего, столько этого бреда, что это надо было куда-то девать.

— Именно это я и поняла. Осторожно, — она высвободилась и снова села рядом, — ты мне плечо сломаешь. Вот как я быстро поставила тебе диагноз. Гомосексуализм — это тоже в первую очередь чувства, влечение, психология, а потом уже секс. Как между мужчиной и женщиной. Что же касается секса между мужчинами, это было и на Первой мировой войне. Мне было шестнадцать лет, когда я впервые это увидела в темном уголке штаба моего отца, между его адъютантами. Я сначала испугалась. Потом уж пугаться перестала. И, кстати, они оба были непрочь поразвлечься с дамами. А когда дам не было — друг с другом. Гомосексуалисты не получают по девять ран и не рвутся на опасные участки фронта, они испытывают недостаток мужества, а не его переизбыток. Из-за чего в определенных условиях появляются любовники мужского пола. То-то я заметила, что Вестернхаген куда-то исчез, когда я приехала. В Арденнах он был все время, кстати, поблизости от тебя, а на Балатоне его нет, то есть он где-то есть, но явно вне моего поля зрения. А на переднем плане — Франц Шлетт с его Ханнелорой, приставаниями к Натали, то есть полный натурал. Явно что-то поменялось.

— Я запретил ему вообще подходить ко мне близко, пока ты была на Балатоне, — он снова обнял ее, прижимая к себе. — Я очень не хотел, чтобы ты догадалась, что нас что-то связывает, что-то такое, что могло вызвать у тебя отвращение. Я боялся, ты подумаешь что-то, чего не было с моей стороны. Я знал, что ты психиатр, ты видишь и понимаешь больше, чем просто женщина. Когда ты уехала, Вестернхаген устроил мне сцену, я был удивлен. Это была ревность, и я понял, что у него это вполне серьезно. Мне не надо было соглашаться с самого начала. Но тяга к таким удовольствиям, запретным, а потому желанным, которую развил во мне брат, сыграла свою роль. Но я сказал ему, что все. Я люблю фрау Ким, возможно, она ждет от меня ребенка, я женюсь на ней, я хочу только этого, больше ничего. Это настоящая любовь, настоящий брак. Я не могу и не хочу ее оскорблять. Лучше я пойду к проститутке в Вене, если уж потребуется. Он начал пить, потом неожиданно для всех застрелился. Я переживал это. Это случилось в тот день, когда ты позвонила по связи рейхсфюрера, потому я немного сухо разговаривал с тобой, но я был потрясен. И Дитрих тоже знал, и тоже был потрясен, что все дошло до этого. Но ничего иного быть не могло, я не мог себе представить, как это все будет, как поддерживать с ним связь, даже если ты ничего не узнаешь.

— Его наверняка можно было бы вылечить. Я бы смогла это сделать.

Она наклонилась, поцеловала его в губы, перебросив длинные волнистые волосы на одну сторону.

— Как? Так же, как и меня? — он сжал ее руку.

— Нет. Обычными сеансами психотерапии, — она пожала плечами. — Просто что-то зациклило в психике, может быть, после ранения. Я помню, у него было серьезное ранение в голову. Ведь изначально ничего с ним такого не было, я уверена. Иначе как он оказался в СС? Его же проверяли и опытные психиатры, в том числе.

— Наверное, так. Но я потом уже мало думал о нем. В Австрии я постоянно думал о тебе, о том, как ты там, в Берлине. Как ты и Джилл. В плену я искал любую возможность, чтобы узнать о твоей судьбе. Я спрашивал всех, кто в этот момент был там. Я просил спрашивать своих друзей, и они помогали мне. Все, что мне удалось выяснить, что в последний раз тебя видели в фюрербункере 1 мая, когда было объявлено перемирие на один день. Ты прощалась с Магдой Геббельс, оттуда ты ушла в Шарите. А утром, когда перемирие закончилось, больницу захватили русские танки. Больше тебя никто не видел. Я понял, что они тебя убили. Мне что-то говорили, что ты ждала эмиссаров Красного Креста, но приехали они или нет, я не знал. Меня угнетало то, что они не только тебя убили, — он прижал ее к себе. — Они еще изнасиловали твое прекрасное тело, которое я так любил, которое было средоточием всех чувств, всей моей страсти к тебе. Это было невыносимо — думать об этом. Я думал об этом миллион раз, и в бессилии сжимал кулаки от бешенства. Это было мукой похлеще ожидания смертной казни. Я любил тебя тогда, любил потом все годы в тюрьме, я часто думал о тебе, думал о том, как ты погибла. И это примирило меня с моей собственной участью, — он отстранил ее, встал, подошел к окну, посмотрел на море. — Здесь красиво. Я думал, — продолжил через мгновение, закурив еще одну сигарету, — когда они казнят меня, мы встретимся с тобой, там, на небесах. И больше никого не будет, только мы вдвоем. Мне даже хотелось, чтобы это случилось поскорее. Когда я спрашивал себя, за что я терплю всю эту несправедливость, я знал ответ: за то, что я добился своего, я был с ней счастлив, я был ею любим и сам любил ее со страстью, не помня себя. Никого и ничего не помня. Хотя бы несколько ночей и дней. За эту страсть я и плачу теперь. Я не мог себе представить, что ты жива, и я ничего не знаю об этом. Как бы мне и не нужно знать. Я давно уже не надеялся на встречу.