От одного воспоминания о тортах и шоколаде меня мутило. Нет, я явно чем-то отравилась. Второй день желудок не на месте. Может, сказывается волнение в предчувствии глобальных перемен? Страшащих и желанных одновременно. Впрочем, кто их не боится? Кто бы на моем месте чувствовал себя иначе?

Олег сел на тумбочку и принялся грызть ногти, взволновавшись неизвестно из-за чего. Этого мне еще не хватало.

— Олег, не ходи. Переживу я без спаржи.

— Нет. Я схожу. Что еще купить? Соленые помидоры будешь?

— Да, — обрадовалась я — вот что мне нужно. — Только не соленые, а в собственном соку.

Олег кивнул, не спуская с меня внимательного взгляда. Он словно хотел что-то спросить или сказать, но не решался. Медленно надел сапоги и шагнул к двери:

— Я скоро, — прозвучало это, как «прощай».

Я проводила его недоуменным взглядом и вздрогнула — одновременно со звуком хлопнувшей двери раздалась телефонная трель.

— Сережа? Сережа! — в трубке все жужжало и гремело, но я точно знала — это он.

— …Анюта…

— Сережа, откуда ты звонишь?

— Из Москвы, с сотового. Плохо слышно? Я буду громко говорить!

— Зачем с сотового?… И что ты в Москве делаешь?

— Здрас-сте, Анюта, мы же договаривались. Ты передумала?

— Нет, нет!

— Ты сказала?

— Я…скажу…

— Аня, я почти все подготовил. Слышишь?! Только задержусь, билет поменял на четырнадцатое, раньше не успеваю. Три дня, Ань, три дня и я буду дома! Если б ты могла представить, как мне без тебя муторно, как я хочу тебя видеть!… У тебя все хорошо? А то сердце не на месте.

— Да, Сережа, у нас все отлично…

— Котенок…

— Я люблю тебя, Сереженька!

— Это я тебя люблю, Анюта. Я тут набрал всего, всего. Даже не знаю, что еще тебе взять? Что привезти?…

— Себя! Я скучаю, Сережа. Почему ты решил задержаться? Зачем?

— Ну, Ань, надо же все успеть. Потом еще раз придется лететь и все, слышишь? Я все подготовил, хоть через неделю переедем! Ты рада? Анют?

— Да, да, я рада…Возвращайся.

— Анька… как я соскучился, ты бы знала! В следующий раз вместе поедем! Один я пас. Не хочу. Летишь со мной?

— Куда угодно, когда угодно…

— Котенок…жди, три дня промелькнут быстро. Встретишь меня?

— Да. Каким рейсом?

— Утренним Ань, что ждать-то? Ладно, пока. Блин, столько сказать тебе хотел…

— А ты и сказал. Главное.

— Ладно…Ты решай там. Слово за тобой. Да, вот — Ань, я для ремонта ребят нанял, они сляпают, а мебель даже не смотрел. С тобой уже, ага? Что скажешь, то и возьму. Правильно?

— Да.

— У тебя точно все хорошо?

— Нет. Тебя нет — значит не хорошо.

— Ну-у…я сам…ладно, а то сейчас трубку покусаю с горя… Пока.

Я положила трубку и села на пуфик — три дня. Мне отмерено всего лишь три дня. Сергей все решил, сделал, теперь мой черед.

А может, ничего и не надо? Оставить все, как есть?

Как же мне объясниться с Олегом? С этим Олегом.

А с Алешей? Андреем?

А Сережа? Я не могу, не хочу жить в постоянном ожидании встречи. Мимолетной, тайной, словно мы крадем эти свидания. И у кого? У себя самих.

С кем бы поговорить? У кого спросить совета?

И что вдруг меня обуяла такая апатия? Откуда она взялась? А эта вопиющая, возмутительная слабость мозговой деятельности? Имя ей — малодушие или усталость?

Нет, нужно перебороть и то, и другое, и все ж сподобиться на разговор с мужем. Главное только начать. Правильно подобрать слова, сложить их в нужные фразы, обтекаемые, дающие надежду, а не рвущие все напрочь.

"Мы можем остаться друзьями"…Нет, это заключительная фраза. Тогда:

"Олег, нам нужно расстаться"…

Зачем — спросит он, и что я отвечу?

"Так лучше". "Кому?" — спросит он.

"Тебе'.

"А откуда ты знаешь, что мне лучше"? И что, тогда говорить?

Что люблю собственного брата? Возмутительно! Именно это будет в его взгляде, а еще брезгливость. Брат! Если б я уходила к другому мужчине, но к брату?! Нет, меня не поймут, кому о том не объяви. И я вдруг подумала, что, наверное, именно так же, как я себя сейчас, чувствуют себя геи и лесбиянки. Они тоже изгои. Проклинаемые и гонимые людьми и богом, но именно ими же и проклятые. Нет, я никогда не сочувствовала им, не понимала и не стремилась понять. Они были для меня, что представители чужой цивилизации — то ли есть, то ли нет. Но не здесь и не рядом. Там, в телевизоре, книгах, желтой прессе…

Но я готовила себя и Сергея занять место в их строю, жить так же — вне закона. Отверженными, осужденными. Оплеванными.

Я поежилась, представив наше с Сергеем будущее. Вряд ли он понимает, на что решился. Ведь и я до сего момента не понимала, вернее — не принимала. Он все решил, все сделал и спокоен от мысли, что отъезд все изменит. Новый город, новые люди, не ведающие, кто мы и что…

Но мы-то знаем — кто мы. Этого довольно, чтоб чувствовать себя соответственно. И жить, словно в долг, словно разведчики на чужой, враждебной территории. Оглядываться на собственную тень и постоянно контролировать себя.

Что же нам делать, Сережа? Что?!

Может ничего не делать? Забыть, забыться, заснуть, как Спящая красавица в ожидании принца, и пусть он все свершит за меня: сделает, объяснит, объявит.

Не-ет. Сергей не знает, что такое корректность к собеседнику, тем более к Олегу. Ни каких лояльных фраз, мирного русла беседы. Грубая прямолинейность, обвинения и агрессия. Но Олег того не заслуживает. Он и так сторона потерпевшая. Выхода нет — нужно поговорить с ним самой.

Но как? Что я ему скажу, как посмотрю в глаза, как объясню? Какими словами? Ведь только подумаю об этом, как мысли начинают вязнуть, язык деревенеет. Словно назло мне, словно назло нам. Словно язык, как любой обыватель, возмущен низостью поступка. И заранее осуждает и дает время подумать…Или — передумать?

Нет, нужно просто подождать, у меня есть три дня. За это время я что-нибудь придумаю, как-нибудь решу проблему…

Вот только бы не вмешалась судьба. Она не умеет ступать тихо, не знает, что такое милосердие, и, вмешавшись, пройдет по нашим жизням, как смерч, калеча, ломая, сметая.

Сережа, Сереженька, ну почему ты уехал?! Что тебе Москва, когда решать нужно здесь? Здесь ты нужен. Мне!

А может лечь в клинику? Последовать настоятельному совету Алеши и получить отсрочку? Легко, но какой в том смысл? Лучше взять себя в руки, найти силы, собраться с мыслями и пойти на тяжелый разговор. Да, правильно. Так и сделаю. Сегодня же, возможно, сейчас, как только Олег вернется…Вот только посплю немного, чуть-чуть отдохну, наберусь сил…


Мне показалось, я только коснулась головой подушки, как раздался голос Олега:

— Аня, я все купил, что ты просила: спаржу, томаты. И еще всего понемногу из китайской кухни. Гребешки, морковь. Я подумал, тебе захочется…Анечка?

Я открыла глаза:

— Спасибо.

Он внимательно смотрел на меня — пристально и озабоченно. И тихо спросил:

— Аня, ты не заболела? Мне кажется, ты не здорова. Может позвонить Алеше? Он прав — тебе нужно срочно лечь в больницу.

— Повод?

— Мне не нравиться, как ты выглядишь.

— Как именно я выгляжу?

— Ты вареная и бледная, — нахмурился он, усаживаясь рядом. Я хмыкнула — какое точное определение. Именно вареной я себя и чувствую.

— Я серьезно, Аня. Ты сонная, вялая…

— Авитаминоз.

— В середине января?

— Почему — нет?

А сама подумала — это тебе нужно сказать спасибо. Ввел организм в шок, психику в стресс. Теперь плоды пожинаем.

И спросила осторожно:

— Олежа, а если я уйду, что ты будешь делать?

— Уйду следом, — и секунды не думая, ответил он. Только взгляд опечалился, потускнел.

Не то он подумал, не так вопрос понял. Впрочем, не мудрено — после акта суицида, наверное, ничего кроме смерти ему в голову не идет.

— Я о другом, Олег…

— Нет, Анечка, о том. Я же вижу и понимаю — не дурак. Ты устала от меня, не разлюбила, а именно — устала. В любви есть спады и подъемы. У тебя спад. Естественный. Я постарался. Ты ни причем, наоборот, я очень благодарен тебе за терпение. И за понимание, и…за все. От первого дня до сегодняшнего.

— Олег…

— Нет, Анечка, подожди. Мне и так нелегко это говорить, но раз начал, позволь закончить. Я давно хотел сказать… Я очень виноват перед тобой. Но больше никогда, поверь, никогда того, что было, не повториться. Того Олега больше нет, и не будет. Я другой. И все теперь будет по-другому. Я люблю тебя. Люблю настолько, что не знаю, смогу ли дышать, если…если ты…Но этого не будет, не допущу. Я буду рядом. Всегда. Я понимаю, что простить все мои выходки непросто, но и не прошу о том. Все получится само собой. Ты отдохнешь, немного придешь в себя и поймешь — я действительно изменился. И тогда простишь. У нас все будет хорошо. Ты столько лет терпела меня, прощала, решала мои проблемы, и вполне естественно, что у тебя появились мысли все бросить. Ты боишься верить мне, у тебя уже нет сил и желания терпеть…

— Нет, Олег…

— Да, Анечка, да! Неужели ты думаешь, что я не осознаю своей вины перед тобой? Думаешь, я до такой степени инфантилен, что не в состоянии здраво оценить свои поступки? Это не так. Мне стыдно. Честно — мне очень, очень стыдно, я вел себя как. даже не слюнтяй — негодяй. Но подобного не повторится. Я не обещаю — клянусь. Поверь мне последний раз, пожалуйста. Я изменился, Аня. Тебе больше не о чем беспокоиться. Отныне не только ты, но и я буду беречь нашу семью, заботиться, помогать. Делать все, что нужно, прежде всего, для тебя.

Я села. Его исповедь была неожиданной, но более всего поражали слова и интонация голоса — ни грамма фальши. Серьезен, искренен и откровенен. И достоверен.

Пригляделась и удивилась еще больше — как я не заметила, что он изменился даже внешне? Лицо серьезное и чуть огрубевшее, и уже не мальчишеское — мужское. Матерое. И взгляд — прямой. Он не бегает, как обычно, от лица и глаз собеседника, не сверлит буром, не обливает презрением — он ждет, он ищет и признает.

Что случилось с Олегом?

Он действительно изменился?

Ерунда, люди не могут меняться в одночасье, это всем известный факт!

Впрочем, могут, если встречаются со смертью. А Олег встретился.

Что он увидел? Тоннель, свет, ангелов, умерших родственников? Кажется, их встречают там души умерших и умирающих.

Я с любопытством уставилась на мужа:

— Ты кого-то видел там? Души умерших? Свет? Это правда, что там не темно и пусто?

Олег пожал плечами:

— Не знаю, ни тоннелей, ни коридоров я не видел. И темноты тоже.

— А что видел? Ангелов?

— Ангелов? — он грустно улыбнулся. — Нет, Аня, не видел. Да и откуда они возьмутся, если я совершал богопротивное? Скорей меня бы черти поджидали. Но их я тоже не видел, и умерших, и все, о чем пишут в книгах, статьях по рассказам очевидцев. Неправда это.

Я была разочарована — мне так хотелось верить, что там что-то есть, что-то хорошее, доброе, что согреет и успокоит меня, когда я шагну за черту. Но это оказалось выдумкой, одним из успокоительных мифов. Возмутительной ложью!

Кому верить после этого?

— Я видел себя, Аня. Со стороны. Странное ощущение — видишь себя своими глазами и при этом ничего не чувствуешь, словно ты робот, машина бездушная. А потом — миг, а в нем все, что ты творил, последствия поступков, мыслей. Всего. И боль до крика, до… Такая, что аналогов нет. Не объяснить ее. Лучше в гестапо поиграть, меньше болевых ощущений получишь, уверяю. И боль… она даже не физическая, а…всеобъемлющая. И жуткий страх оттого, что ты ничего не сможешь исправить, хоть как-то загладить, изменить. Хоть грамм! Я видел, как ты плакала после нашей ссоры, как тебе было плохо, как ты переживала. Давняя ссора, одна из многих, они слились в то мгновение в одну…

Олег отвернулся, чтобы скрыть влажный блеск в глазах. А я растерянно хлопала ресницами. Меня потряс его рассказ. Я не думала, что подобное может быть. Почему-то именно таким утверждениям я не верила, когда читала, слышала. Мне было проще представить тоннель и свет, даже ангелов, но последствие своих поступков?…Боже упаси!

— Мне страшно!

Олег обнял меня, прижал к себе крепко и ласково:

— Не бойся. Тебе, как раз нечего бояться. Ты чистая.

Я зажмурилась — если бы он знал! Что его поступок по сравнению с целой цепью моих? И следовательно — что его боль, по сравнению с той, что предстоит претерпеть мне? Ведь Олег, по сравнению со мной — святой. Все, что он делал — продиктовано необходимостью и вполне естественно, объяснимо, закономерно. Его личность во сохранение собственной целостности создавала иммунитет против окружающей жестокости и грязи, как организм создает иммунитет против вирусов и зловредных бактерий. По большому счету Олег достоин не осуждения и нарекания, а уважения и преклонения за тот подвиг, что совершал ежедневно, живя рядом со мной. Он мог уйти, мог бросить, да и не брать, в принципе. Но сделал обратное и не ломал меня, ломал себя под меня. С трудом, вполне естественной болью и ненавистью к подобной необходимости. Он насиловал себя, чтобы сохранить меня.