Пять дней я провела под капельницей и неусыпным бдением братьев. Пять дней то ли сна, то ли яви. То ли борьбы с собой, то ли с самой жизнью. И я, как всегда, победила. Очнулась и смогла воспринимать посетителей, различать их. Разговаривать и отвечать, реагировать.

Вот только Сергея я видеть не хотела. Не могла. Мне казалось, что именно из-за него все произошло. Из-за него и из-за меня. Из-за того, что я так и не смогла вырвать его из сердца, попрать в душе. По-прежнему скучала по его рукам, взгляду, голосу, по-прежнему стремилась навстречу биению его сердца. И ничего не могла с собой поделать. Если бы мне дали больше времени на искоренение этой страсти, дали еще один шанс, я бы, наверное, очень постаралась и забыла его, стерла из памяти и души. Во всяком случае, мне очень хотелось в это верить.

Впрочем, нет, я обманываю себя. Ничего бы не изменилось, сколько бы мне не давали шансов, сколько бы времени не отмерили.

В его присутствии образ Олега блек и таял, отступал вглубь сознания, но не уходил. Его держал малыш. Звал обратно. Даже требовал. Помогал в борьбе с горечью безысходности, с преступной возмутительной любовью.

— Анюта, не убивайся ты так. Я рядом, и все будет, как надо. Точно. Мы будем вместе. Всегда. Как хотели, как мечтали.

Милый мой Сереженька, как же мне сказать тебе, что мы не будем вместе. Что наши мечты так и останутся мечтами. Они были не жизнеспособны, как и многие другие. Как масса других, уже убитых жизнью и оплаканных не менее яростно, чем эти.

Я стану матерью. И как любая нормальная мать, обязана думать сначала о ребенке, потом о себе. Потому не могу и не хочу обрекать его на ту же боль, что сжилась, срослась с ними. Мы прокаженные, и знаем, как жить таким. Но разве я хочу, чтобы и мой малыш познал, что это такое?

А что ж еще его ждет рядом с Сергеем? Иное? Нет.

Сережа будет хорошим отцом, быть может, много лучше, чем родной. И хоть он ненавидит Олега, ребенка эта ненависть не коснется, и никогда малыш не узнает, что отец на деле — дядя. Не узнает от Сергея. Но легко может узнать от тех добрейших блюстителей морали и добропорядочности, что населяют наш мир. Нет, я не могу рисковать, не имею права. Душа, познавшая ад, живущая в нем с рождения, не станет обрекать на него близких и дорогих ей людей. Нет. Я не дам малышу встать в наш поручный круг. Я не хочу, чтобы он прошел через то, что прошла я, чтобы жил с той же болью, что живу я. Не хочу, чтобы он узнал, как живут проклятые любовью, загнанные ею в угол судьбы.

А он узнает, стоит только сказать Сергею — да. Поэтому я скажу — нет.

И я жду ребенка Олега. Олега, а не Сергея! Иначе не может быть, иначе неправильно, несправедливо!

Впрочем…

Брат и сестра. И ребенок. Кому мы будем доказывать, что он не наш, кому докажем? С чем столкнется малыш, когда это станет известно? А ведь станет…

Нет, мне хватило косых взглядов и грязных сплетен, глупых домыслов, жестоких плевков в спину. И я не дам ему познать, что такое милосердие человеческое, понимание и доброта в самых возмутительных ее проявлениях, отраженных словно в кривом зеркале внешнего мира.

Мой малыш будет жить, как все, без бунтов и тайных пунктов. И пусть он будет жить и расти без отца, но это много лучше, чем жить рожденным в полной семье, в законном браке меж братом и сестрой. И тавро той печали, что горит на наших душах, обойдет его своей печалью.

— Анюта, у нас все будет.

— Ничего у нас не будет. Никогда.

— Ладно, как скажешь, — легко соглашается он. Но я вижу по глазам — не верит, не принимает. Он думает, я говорю это в состоянии аффекта, под влиянием стресса.

— Пусть. Как скажешь, так и будет, Анюта. Как захочешь. Ты только помни — я всегда рядом. И буду рядом, только позови, только обернись. Чтобы ни случилось, я рядом, котенок, навсегда….


Те дни и недели пролетели, как птичья стая в поднебесье памяти, и в ней же затерялись. Я их не жила, я их проживала. И уже ничего не желала. Внутри было пусто и сыро, как в нетопленом доме в непогоду. Холодно, до дрожи в каждой клеточке. В моих глазах умерла радость, печаль погребла ее вместе с верой и правила мной безраздельно. Я смотрела на свое отражение в зеркале и видела бесконечно уставшую, постаревшую и потускневшую тень от женщины.

Почему меня так потрясло предательство Олега? Я не могла четко ответить на этот вопрос, потому что ответов было слишком много, но ни один меня не устраивал.

Мне вновь, как в дни далекой юности, было горько от осознания собственной неполноценности. Ненужности. Я больше не ждала, что Олег одумается, придет меня навестить или хотя бы позвонит. Больше не верила, что нашу "разбитую чашку" можно склеить. А порой и не хотела склеивать. В такие минуты я вспоминала нашу с ним жизнь, старательно акцентируясь на самом негативном, но память, как специально вытаскивала картинки счастья и покоя, минуты понимания, единения и тепла.

В начале февраля, когда охрана братьев немного ослабла, я смогла дозвониться до родителей Олега и услышала недовольный, полный желчи и обиды голос свекрови. Она была резка и категорично заявила, что Олега для меня нет и не будет, номер этого телефона мне лучше забыть, так же, как и мужа. Свекор был чуть мягче и сказал, что Олег у них не живет, а значит и звонить им надобности нет. Я позвонила на работу и узнала, что Кустовский неделю как уволился, а в каком направлении планировал продолжить практику, они не в курсе. Друзья Олега ничего не знали, или не хотели говорить, что вероятнее. Каждый был по-своему язвителен и груб. Лишь один вскользь упомянул, что Олег теперь живет в пригородном поселке, но в каком, не уточнил и повесил трубку. Меня не коробили их ехидные реплики, резкость суждений и голосов, я просто не воспринимала их. Моя душа онемела и омертвела за эти недели и не пропускала сквозь свою воспаленную от непреходящей боли оболочку дополнительные плевки и оплеухи. Она напиталась ими, как губка водой, и отталкивала.

Если б не ребенок, требующий хоть что-то сделать, чтобы разрешить эту ситуацию, я бы, наверное, опустила руки и отдалась депрессии без остатка. Но мне приходилось заставлять себя бороться, насиловать мозг в поисках выхода и решения головоломки, что задал мне Олег, а может быть и сама жизнь.

И я, ломая себя, вновь набирала номер телефона, вновь выпытывала, выспрашивала, объясняла, порой унижаясь, и ненавидя себя за это, и в сотый раз выслушивала насмешки, бурчание, грубости. Готова была выслушивать их бесконечно, лишь бы в итоге найти мужа объясниться с ним или хотя бы посмотреть в глаза. Услышать еще раз то, что он доверил бумаге. Я не верила, что он сможет это повторить, услышав весть о ребенке. Он быть может, был слабым человеком, но, бесспорно, благородным. И узнав о моем положении, у него бы не хватило сил оттолкнуть, повторить жестокие слова, бросить окончательно и бесповоротно.

Я была уверена — он бы вернулся, только узнай, что станет отцом.

— Зачем он тебе? — нахмурилась Оля. Мы сидели на моей постели и чистили апельсины. — Жили вы, прямо скажу, как мишка коала с бабочкой махаон.

— Бабочка, это я?

— По четным. По нечетным — он, — буркнула подруга, слизывая апельсиновый сок с пальца.

— Мы жили, как все, когда хорошо, когда не очень.

— Вот, как все, и расстались. Обычная история. Ничего ты тут не сделаешь. Честно говоря, не вижу повода делать. Ушел? Укатанной трассы ему под ролики.

Я пытливо посмотрела на нее — можно ли ей доверить мою тайну? Не выдаст ли она меня братьям, узнав о ребенке? Поймет ли? Нет, не стоит рисковать малышом. Реакция Ольги на столь шокирующее известие будет непредсказуемой — то ли обрадуется, то ли всполошиться. В первом случае, не сдержится и растрезвонит всем, кто нас знает, а Кустовского достанет из любого захолустья, чтобы посмотреть, как вытянется его лицо при известии, как изменится его мнение о нашей совместной жизни на диаметрально противоположное. А потом пойдет строчить очередную нетленку по психологии меж половых отношений.

Во-втором случае, увижу, как сокращаются мимические мышцы, все разом, превращая лицо Оли в маску ужаса. Потом, выслушаю печальную историю о прелестях беременности вообще, и моей, в частности, и порадуюсь прибытию взвода братьев, которых она вызовет незамедлительно, планомерно обзвонив каждого. Что будет дальше, гадать не стоит. И так ясно.

Нет, лучше я промолчу, прикушу язык, но свято сохраню тайну, а с ней и малыша. Единственную мою радость в эти мрачные дни.

Но, боже мой! Как хочется поделиться этой новостью! Поведать хоть кому-нибудь о том счастье, что довелось изведать и мне, о том чуде, что живет и растет во мне! И конечно, я не сдержалась, однажды поведала о нем вороне, сидящей на ветке дерева под окном моей палаты. Та обрадованно каркнула и улетела. А я долго, блаженно улыбаясь, смотрела на зимний пейзаж и прислушивалась к тем токам, что источает ребенок. Естественно, они были больше надуманы, чем реальны, но мне было светло и от фантазии.

Я разговаривала с ним. Ему я рассказывала все, что чувствую, старательно заменяя черные краски радужными тонами. Будущее, что я ему рисовала, было настолько привлекательно, что даже я порой верила в него. Но через минуту понимала, что волшебство моих иллюзий не может иметь место в реальной жизни. Она более груба и холодна, чем нам хотелось бы. И сколько б мы ее ни приукрашивали, лед ее прагматизма не растает.

И все же я пыталась его растопить и заставляла себя верить в фантазии, отметая действительность. Планомерно фильтровала каждую мысль, направленную малышу. Ему только лучшее, ему только светлое и радостное. Надежду и веру, что все еще наладится.

— Оля, мне очень надо встретиться с Олегом. Нужно поговорить с ним не по телефону. Помоги, пожалуйста.

— Ань, помнишь нашу школьную поговорку? Ни мальчика, ни трамвай никогда не догоняй, придет следующий. Забыла?

— Олег не мальчик, он мой муж. Я хочу его увидеть и выяснить причину столь неожиданного поступка. Я не могу понять, что произошло, и это меня нервирует. Вчера еще любит, а сегодня уже не только не любит, но и уходит. Согласись — странно. Почему бы ему не сказать это при встрече? К чему лгать?

— Трусоват твой Кустовский, вот и не сказал в лицо. Запиской-то проще, объясняться не нужно. Да и к чему сцены? А где гарантия, что их не будет?

— Допустим, ты права. Но как я это узнаю? У меня много версий его поступка, но какая из них верная? Ты хочешь, чтобы я прожила всю оставшуюся жизнь в неведении?

— Чем я помогу? Нет, я не отказываюсь, самой интересно, но что я могу? Карманного сыщика у меня нет…Слушай, а это идея! Почему бы тебе не поговорить с Андреем? У него наверняка найдется парочка профессионалов по сыску и слежке.

— Нет, Оля, Андрей исключается. Ты его не знаешь. Он кивнет и пообещает, но сам ничего предпринимать не станет, будет мне сказки рассказывать и время тянуть.

— Тогда поговори с Сергеем. А хочешь, я поговорю! — поддалась ко мне подруга. Я качнула головой — сколько лет прошло, а она по-прежнему грезит Сережей.

— Нет, Оля, он тем более не станет суетиться. Они все рады, что Олег ушел.

— Но он действительно был букой, Аня, — скорчила Оля смешную рожицу.

— Он мой муж.

— Ладно, ладно, никто на твоего Кустовского не покушается. Слушай, а если братья твои его уход организовали? А что? При такой трепетной и негасимой «любви» вполне возможно.

Я удивленно воззрилась на нее: подобная версия представлялась мне возмутительной и абсурдной.

— Причем тут мои братья? Нет, Оля, они бы не посмели. Да нет же, их произошедшее ввело в такой же шок, что и меня.

Ольга скорчила очередную рожицу — ехидную и принялась изучать ассортимент фруктов на тарелке.

— Ты можешь объяснить, почему ты так решила? — допытывалась я. Но Оля и сама не знала ответа, потому заскучала, надула губки и вздохнула:

— Подумалось…Они у тебя мальчики решительные и целенаправленные. Ручки у них длинные, ум изощренный, возможности не меряны. Да ладно, мало ли, что в голову от скудости мыслей придет? Нет, правда, они не станут, — успокоила меня Оля и тут же переключилась на другую тему. — Тебя когда выписывают?

— Скоро. Обещали дня через три. Станиславу Юрьевичу мой гемоглобин не нравиться и Алеше тоже.

— Ну, твоему Алеше вообще что нравится? Слушай, Ань, а ты у коллег Кустовского не спрашивала, где он может быть?

— Спрашивала. Никто ничего не знает. Пропал без вести.

— Да уж, — хмыкнула подруга и задумалась, морща лоб от напряжения. — Нет, не может он пропасть бесследно. Наверняка кто-нибудь знает его позывные, ориентиры.

— Наверняка, — согласно кивнула я и тяжело вздохнула. — Но со мной не желают не то что откровенничать, разговаривать.