— Знаю, — кивнула, соглашаясь и одновременно противясь неизбежному.

Мне еще блазнился иной выход, но там, за граню действительности, в области бесплодных метаний и глупых мечтаний. Мир иллюзий, такой яркий радужный в детстве и блекнущий, теряющий свои манящие краски с каждым годом, с каждым шагом по полотну взрослой жизни, еще звал меня, но уже и отталкивал. Пришло время расстаться с ним. Навсегда, как с детством, юностью. Переступить еще одну разделительную черту, пройти еще одну границу, и больше не парить над землей, а встать на нее и ощутить под ногами твердость почвы, смириться с ней и идти дальше, к следующей полосе, к другой границе.

Так взрослеют, шаг за шагом, боль за болью приобретая опыт и теряя наивность взглядов и легкость походки. Черствая расчетливость сменяет гипотетические рассуждения о смысле жизни и человеческом назначении. Они объединяются и давят нас стандартом, вложенным в одну фразу, высказанную давным-давно и совсем по другому поводу, выученную, но так и не понятую. Непринятую в те светлые годы юности, когда чувства будоражат разум и переполняют сердце. Ты еще защищен от грубости реального мира крепким тылом родни, окрылен открывающимися возможностями, твердо уверен, что именно тебя ждут великие открытия и совсем иной путь, чем многих других, уже избитых, а порой и забитых жизнью. И смысл слов "жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы" еще не укладывается в голове. Ты зубришь фразу, не вникая в смысл, не принимая суть, и живешь, отвергая наставление, забывая напрочь на многие десятилетия….чтобы вспомнить и осознать, наконец, признать их гениальную точность, сидя на самом дне выкопанной тобой же ямы, в темноте и по макушку в грязи.

И подумалось отстраненно: а мне больно за каждый день, за каждый прожитый год, за каждый не использованный шанс, за каждый груз, что переложен на плечи близких. И отдельно — за свою эгоистичную любовь, что лишь брала, но разве что давала взамен? И хоть плачь — ничего не изменишь — позади двадцатьдевять лет жизни в стрекозьем порхании прямо по сюжету басни Крылова.

Но я еще не умерла, не умру и попытаюсь все исправить. Исправлю. Ради своих братьев, ради их спокойствия и счастья пойду на все…даже на аборт. И буду жить. Ради них, для них. Прочь эгоизм. Меня больше нет, есть только Алеша, Андрюша, Сергей. И пусть мне осталась лишь капля жизни, я отдам ее им.

И Оле.

— Прости меня, Олечка. Прости, пожалуйста. Обещай, что не оставишь Сережу, если что случится. Он…впрочем, ты знаешь, какой он. Его постоянно нужно сдерживать, защищать от себя самого. Я знаю, тебе это по силам. Вы так похожи, только ты более рассудочна…Обещай, что будешь рядом с ним, что не бросишь, поможешь и не отпустишь от себя.

Ольга прищурилась и окинула меня внимательным, пытливым взглядом, выискивая в моем лице, причину столь странного вывода. И не нашла, нахмурилась недовольно, пряча тревогу под полуопущенные ресницы и наплевательский, немного желчный тон:

— Ты мне, подруга, депрессивную философию оставь. Вот еще — "что случись!" А что случись? Не ты первая, не ты последняя, от аборта еще ни кто не умирал, да и срок маленький, осложнений минимум. Утром легла, вечером — дома. Тоже подвиг! И с Сереженькой твоим ничего не сделается, не дитя — "присмотри, обогрей, помоги!" Ага, с ложки кормить буду и за ручку водить. Нянюшку нашла! Спасибочки! Вообще, сейчас я немного очнусь и найду телефон одного очень хорошего, нужного, а в данной ситуации незаменимого человека. Сделают все по высшему классу в стационарных условиях.

— Ты опять об аборте?

— Нет. О прогулке на Ямайку за ромом, — буркнула Оля, шаря взглядом по кухне. — Куда ж я записную книжку дела?

— Оля, я еще не решила…

— Природа решила. Да пойми ты, Аня, нет у тебя выбора. Совсем. Хочешь родить урода с букетом врожденных патологий? А другого и не получится от родного брата…Ладно, посмотри на ситуацию с другой стороны: ты что, всерьез веришь, что доносишь, родишь? И выживешь? Нет. Сама понимаешь, потому и разговор завела о Сереге. О других братьях подумай. На кого их кинуть собираешься? На меня? А они согласны? Я точно — нет. Хлопотные вы…

— Да причем туту братья? — возмутилась я.

— Да притом! Ты же центр семьи Шабуриных. Объясняла уже! Ты ствол, они — ветки. Ствол сруби, что с ветками станет? Так-то. Сиди, коньяк вон выпей и шоколад поешь, а я сейчас, — пошла записную искать, оставив меня в глубокой задумчивости.

Никогда я не думала, что являюсь стержнем семьи. Мне на этой роли представлялся Алеша. По праву старшего, мудрого. Но со стороны, оказывается, виделось иное.

Я прислонилась лбом к поверхности стола и закрыла глаза, пытаясь настроить себя на неизбежное, убедить в необходимости и правильности столь омерзительного решения. И скатывалась в слезливый минор сожалений о непоправимости собственных поступков, о безвозвратно прожитом отрезке жизни, о себе и ребенке, которому не суждено родиться, о Сереже, который никогда не узнает, что мог стать отцом, об Алеше, об Андрее.

И хоть я понимала, что предложение Оли спасало не только меня от неприятностей и, возможно, смерти, как однозначно спасало моих братьев от черноты одиночества и горя, и все же мысль о расставании с малышом была невыносимой. Да, он слабое звено, досадное и опасное в данном раскладе, и потому должен исчезнуть, сгинуть из нашей жизни. Но его убийство было для меня равносильно самоубийству. Я не представляла, как буду жить без него, как смогу забыть, что он был, жил, рос и креп во мне. Как смогу свыкнуться с мыслью, что убила его, сама, фактически — собственноручно. Безжалостно вытравила, по сути, часть себя. Как я буду жить с этим дальше, смогу ли?

Но если оставить все, как есть, то я обреку ребенка на страдания, передав ему цепь генетических отклонений. Буду мучить его, а он — нас…

Что то, что другое — жуткий, невозможный выбор, глобальный и разрушительный в последствиях любого исхода.

И почему моя жизнь похожа на сплошной непрекращающийся кошмар?

Кто в этом виноват?


— Как говорят в Одессе: "жизнь меня имеет, но что с того имею я?" — вздохнула Ольга, вплывая на кухню, и зависла надо мной, разглядывая сверху вниз. — Деньги есть?

— Зачем? Нет, есть, но я же не знаю, сколько тебе надо?

— Тебе. Я договорилась. Сейчас съездим, она тебя посмотрит анализы возьмет и назначит. Дело это требует значительных расходов. Сама знаешь, медицина у нас бесплатная только до кабинета врача, не дальше.

— У меня около двух тысяч с собой.

— Хватит, — кивнула Кравцова со знанием дела и села. — Собирайся.

— Куда? — растерялась я. — Сейчас?

— Ага. А что ждать? Коньячку для храбрости внутрь и вперед, — пододвинула ко мне рюмку. — Принимай, надо. За то, чтобы хорошо прошло и без последствий. Не бойся — я с тобой.

Выпила залпом и протянула задумчиво, разглядывая рюмку с янтарной капелькой на дне:

— А вот кто со мной — вопрос…


— Оля, а что за больница? — спросила я, опомнившись, уже на улице. Меньше всего мне хотелось встретить Алешу и выслушать массу закономерных вопросов.

— Центральный роддом, — бросила та, занимая позицию ловли такси: элегантный взмах руки и чуть отставленная в сторону ножка в изящном сапожке так, чтоб пола шубки распахнулась и открыла обозрению водителей заманчивый изгиб обтянутой черными чулками конечности.

Обычно подобная система ловли срабатывала мгновенно — ножки у Оли были мечтой любого, самого придирчивого эстета, и лицо соответствовало, искусно загримированное подругой под штучный экземпляр. Но сегодня на нем была маска хмурой мадам блеклой наружности, поэтому работали лишь ножки, и мы простояли минут пять, прежде чем, загрузиться в салон.

Всю дорогу я смотрела в окно и пыталась вспомнить — курирует ли Алеша центральный роддом и как часто там бывает, бывает ли вообще? Но так и не вспомнила: вроде — да, а вроде — нет. Чуть затуманенный коньяком и значительно придавленный переживаниями мозг отказывался работать активно и вяло выдал: если — нет, значит — нет. Если — да, скажешь — у Оли проблемы.

Я вздохнула: еще один нелицеприятный поступок.

Интересно, когда-нибудь придет черед благородных?

"Да, как только ситуация разъясниться", — успокоила себя я. Но совесть не поверила и принялась возмущаться и вразумлять. Я придавила ее аргументами безысходности ситуации, она в ответ выдала список моих проступков протяженностью с китайскую стену. Я принялась с мастерством адвоката оправдывать себя по каждому пункту. Но к консенсусу мы так и не пришли. Потому что такси остановилось у ворот больницы. Путь к «эшафоту» оказался короче, чем мне хотелось.

— Приехали, — вздохнула Оля, покидая салон, и придирчиво оглядела меня. — Бледна ты, конечно, до противоестественности. Как бы вопросы лишние не возникли…Ладно, пойдем.

— Авось, — кивнула я и, умиляясь собственной смелости, двинулась за подругой. — Оль, а кто нас в роддом пустит?

— Мы в гинекологию, роддом — левое крыло. Видишь, вон стада счастливых отцов пасутся? — пояснила она, не сбавляя темп движения.

Вскоре мы уже шли по коридору в поисках четырнадцатого кабинета. Он располагался в самом центре коридорных изветвлений, из которых я не мечтала выбраться в одиночку.

— Зовут Татьяна Леонидовна. Запомнишь? Скажешь от меня, — напутствовала Оля у кабинета.

— А ты не поздороваешься?

— Нет, видеть ее не очень хочется. Нет, она очень хорошая, внимательная и специалист классный, но память, знаешь… Ладно, иди, я здесь, подожду.


Моложавая, приятной внешности женщина с огромными, уставшими до равнодушия глазами, услышав дежурную фразу всех протеже: я от… милостиво кивнула, приглашая пройти и сесть. Я не знала, как себя вести и с чего начинать разговор, оттого первое, что сделала, положила на стол деньги. Женщина поджала губы, но на том ее недовольство и кончилось. Пухлая ладонь проворно смахнула купюру в ящик стола, и в глазах доктора появилось почти материнское внимание и тепло:

— Слушаю вас, — проникновенно протянула приятным, грудным голосом. Я, немного смущаясь, поведала причину нашей с ней встречи, опустив шокирующие подробности и еще надеясь на то, что она меня отговорит и заверит, что рожать можно и нужно. Но в ответ услышала лишь равнодушное: раздевайтесь и проходите за ширму. Пришлось подчиниться.

— Что ж так долго тянули? — сухо спросила Татьяна Леонидовна после осмотра, — недель 8-10.

— Почему так много? — удивилась я.

— А по вашим подсчетам? — спросила, открыв ящик стола.

— 8–9.

— А я вам сколько ставлю? — возмутилась, и тут же смягчилась, увидев полученный гонорар. Вытащила чистые листы истории болезни. — Неважно. Анализы я взяла, но на СПИД и RW сдавать придется cсамостоятельно. Могу устроить у нас в лаборатории.

— А если есть? Я сдавала первого февраля.

— Тогда не надо повторно, только не забудьте бланк, иначе не возьму на аборт. В понедельник звоните мне на счет анализов, если они в норме, то… вторник устроит? К десяти. С собой иметь халат, белье, тапочки, полотенце, — и спросила без перехода, приготовившись заполнять историю болезни. — Ваша фамилия, имя, отчество?

— Кустовская Анна Дмитриевна.

— Дата рождения? Адрес?

Это были самые простые вопросы, но я ждала других, более каверзных и дождалась:

— Хронические заболевания?

Вот и все. Скажи правду, и меня пошлют вон из кабинета, а солги и… А впрочем, что будет? И я солгала:

— Нет.

— Гепатит, туберкулез, вензаболевания?

— Нет.

— Переливания крови делали?

— Нет, — опять пришлось лгать. Естественно. Ответь иначе, и возникнет масса попутных вопросов, которые неумолимо приведут к разоблачению и варианту — "до свидания".

— Прекрасно. Что ж, жду звонка в понедельник. Вы свободны, — милостиво кивнула Татьяна Леонидовна и, вспомнив, что перед ней платный пациент, присовокупила к сухому прощанию вялую улыбку и столь же вялое напутствие. — С воскресенья пейте аммоксициклин по две таблетки два раза в день, чтобы избежать осложнений. Бывают воспаления…

Я выскочила из кабинета, забыв чинно раскланяться и одарить добрую тетеньку врача ответной улыбкой. Мне хотелось топнуть ногой и поведать ей о том, что она занимается коммерческой деятельностью в тайне от государства, берет на аборт женщину, совершенно не желающую того, больную столь неприятно, что ей лучше и не знать.

Только кому нужна правда?

Ольга нагнала меня уже у ворот и, не сказав, слова в упрек за вынужденный кросс, потащила к себе, за минуту, поймав такси испытанным способом. И до вечера занималась мной, применяя психологические методики, вызволяя сознание из оков стресса, страха и острой жалости к себе самой. И надо отдать ей должное — преуспела. Когда за мной приехал Сергей, я была уже вполне адекватна и даже смогла улыбнуться ему. В субботу встретила Андрея и активно учувствовала в разговоре с ним, внимательно выслушала докладную о проведенном отпуске и поведала о том, как провела время без него, смеялась над шутками и радовалась подаркам, посетила кафе-мороженное…