Под ладонью металось его сердце. Мне было жаль Костю, жаль себя. Мы не умели управлять своими чувствами, не умели щадить чувства другого.

— Ты нарочно злишь меня, — сказал Костя, и я поняла, что он укрощен.

— Раздевайся и ложись. Уже четыре часа.

Он заполз под одеяло и лег, стараясь не дотрагиваться до меня.

Я обняла его холодное, на все согласное тело, повернула на бок, спиной к себе, прижалась грудью.

— Лен, давай помиримся, — попросил он шепотом.

— Хорошо.

Я потерлась лицом о его затылок, вдохнула знакомый запах и покрепче обняла. Он потихоньку согревался в моих руках и словно расширялся, по-хозяйски располагаясь в супружеской постели. Но оставался неподвижным.

Моя ладонь легонько погладила его плечи, грудь, живот. Я очень соскучилась по нему. Уже больше месяца мы были в разлуке или в ссоре. Во мне скопилось море нежности. Отбросив все мысли и сомнения, я позволила себе просто любить. Я дала себе волю. Делала все, что хотела, не контролируя себя. Костя с радостной покорностью следовал за мной, отзываясь на каждое мое движение.

* * *

Когда я проснулась, мужа уже не было рядом.

Стрелки на будильнике образовали прямой угол. Девять часов.

После короткого сна я чувствовала себя неважно.

Очень хотелось позвонить Ляльке, услышать ее голос, узнать, как она, подбодрить.

Но возможно, Миша уже уехал на работу, а Лялька еще спит. Позвоню попозже.

Первое, что я сделала, — набрала номер покойного Бронштейна. Мне очень повезло. Его внук Лева жил в квартире деда, был дома и вспомнил меня. Он обещал все узнать и позвонить мне после двух часов.

Чтобы окончательно проснуться, пришлось принять холодный душ и выпить большую чашку очень крепкого кофе.

Потом я немного походила по комнате, поглядывая на телефон, постояла в раздумье и все-таки позвонила.

Напрасно. К телефону никто не подошел. Значит, Лялька спит, а Миша привернул звонок телефона, уходя на работу.

За время моего отсутствия скопилась уйма дел, требующих моего вмешательства. Я позвала Юру, и мы покинули дом.

За полтора часа мне удалось наведаться в пять мест.

Отовсюду я звонила Ляльке. Поначалу к телефону никто не подходил, в последний раз было занято.

Я колебалась между желанием немедленно ехать к дочери и желанием дождаться сообщения Бронштейна, чтобы ехать не с пустыми руками.

Было и еще кое-что, останавливающее меня от желанного визита. Лялька настойчиво просила не приезжать без предварительного телефонного звонка. Она повторила свою просьбу несколько раз.

Наши отношения только начинали налаживаться, и мне следовало действовать очень осторожно, чтобы ничего не напортить.

С Лялькой всегда было непросто, а сейчас, когда она так больна…

Может быть, она не хочет, чтобы я видела, как ей плохо. Она гордая, моя девочка.

Не ко времени разболелось сердце. Я велела Юре ехать домой. Из машины позвонила и отменила последнюю встречу.

Скинув босоножки у входа, я босиком прошлепала на кухню, накапала в стакан валокордина, выпила и посидела с закрытыми глазами, слушая, как больно ворочается в груди сердце.

— Юра, включи, пожалуйста, автоответчик.

— Лена, это Марина. Сегодня в шестнадцать собеседование для воспитательниц. Не забудь, ты обещала быть.

— Елена Сергеевна, это Марков из «Новостей».

Я по поводу вашего участия в дискуссии о непрерывном образовании. Я выслал вам вопросник по факсу еще позавчера. Очень прошу, посмотрите.

— Лен, я забыл про деньги. Позвони Боровской, скажи, сколько нужно и когда. По-прежнему твой.

— Уважаемая Елена Сергеевна! Объединение народных промыслов «Сибирь» с прискорбием сообщает о скоропостижной кончине госпожи Троицкой Елены Сергеевны, последовавшей вчера около полуночи. Гражданская панихида состоится сегодня в пятнадцать часов в крематории, после чего для близких покойной будет накрыт поминальный стол в ее доме. Автобусы будут поданы к крематорию в пятнадцать тридцать.

— Лен, это Мила. Ты собираешься мне звонить?

Юра остолбенело смотрит на меня от двери. Из автоответчика звенит возмущенный Милкин голос.

— Перекрути, — прошу я, но не слышу собственного голоса.

Юра по шевелению губ угадал мой приказ, пощелкал кнопочками автоответчика, встал рядом со мной.

— Уважаемая Елена Сергеевна…

Безликий, ровный девичий голосок прочитал стандартный текст. Текст для всех.

— Юра, я не понимаю… Это что, шутка такая?

Вчера я говорила с ней по телефону. Она сказала, что врачи дали ей три месяца. Не могла же она умереть через два часа! Не могла…

Я беспомощно смотрю на Юру и вдруг вижу, как по его грубому загорелому лицу текут слезы.

Значит, он не думает, что это розыгрыш. А что это?

Разве так сообщают матери о смерти единственной дочери?

«Уважаемая Елена Сергеевна…» У девочки текст сообщения и список имен. Она набирает номер телефона и читает сообщение, меняя только обращение. Я окаменела. Страшная правда не дошла до меня. Я все еще оставалась женщиной, у которой есть дочь.

Так в моей душе и в моей жизни поселился кошмар.

Абсурдность происходящего подавила мое сознание настолько, что я спокойно и размеренно произвела ряд действий.

Юра безмолвно следил за мной, в его глазах плескался ужас.

Прежде всего я взяла телефонный справочник и нашла в нем номер телефона крематория. Мужской голос без всякого выражения подтвердил, что на пятнадцать часов назначена Троицкая.

Положив трубку, я постояла в раздумье, прикидывая, как мне поступить. Приняв решение, походила взад-вперед по коридору, соображая, как осуществить задуманное.

— Юра, мне нужны сигареты, кофе и коньяк.

Он кивнул и скрылся в кухне.

Я снова взялась за телефон. У Троицких было занято. Видимо, секретарша зачитывает сообщение. В офисе «Сибири» тоже занято. Собирают народ на кремацию. Скорей-скорей. Время не ждет. Кстати, а почему это оно не ждет? Почему кремация сегодня, а не, предположим, завтра? Из-за жары? Может быть. На градуснике за окном двадцать семь градусов. Юра принес поднос со всем заказанным. Я держала в руках телефон.

— Телефонная станция.

— Добрый день. Вас беспокоит секретарь господина Кротова из мэрии.

— Здравствуйте. Я вас слушаю.

— Дело в том, что господин Кротов сейчас у мэра и тому нужна срочная справка. Ее можно получить по телефону, но номер все время занят. Вы не могли бы как-нибудь помочь?

— Минуточку. Какой у вас номер?

Я назвала.

— Не кладите трубку. Я вас соединю.

— Огромное спасибо.

Щелчок, какое-то шуршание и новый женский голос:

— Алло?

— Михаила Павловича, пожалуйста.

— Кто его спрашивает?

— Ас кем я говорю?

— Я его сотрудница. Дело в том, что у Михаила Павловича умерла жена и он занят похоронами.

— Его нет дома?

— Кто вы?

— Член семьи. Вы позовете Михаила Павловича?

— Нет. Он не сможет подойти.

— И все же скажите ему, что звонит Скоробогатова.

Ее не было довольно долго. Тон голоса несколько изменился:

— Пожалуйста, извините. Михаил Павлович, оказывается, ушел. Я передам, что вы звонили.

— Не надо. Я узнала все, что хотела.

Что я узнала? Что хотела. Лялька умерла. Меньше суток назад. Через два часа ее кремируют. Миша не хочет со мной говорить. Бред.

— Юра, выясни, сколько ехать до крематория, и закажи цветы.

Я курила сигарету за сигаретой, ожидая момента, когда нужно будет одеваться, чтобы ехать.

— Алло?

— Привет! Ты почему дома? Я по поводу денег.

Боровская говорит, ты не звонила. Лен, ты чего, все еще обижаешься на меня?

— Нет.

— Деньги возьмешь?

— Они больше не нужны.

— Почему?

— Она умерла.

— Кто?

— Лялька. Моя дочь.

— Я сейчас приеду.

Он приехал через пятнадцать минут. Потянул носом воздух, открыл створку окна. Только после этого обеспокоенно заглянул мне в лицо. Он выглядел скорее раздосадованным.

— Что случилось?

— Лялька умерла.

Он недоверчиво взглянул в мои сухие глаза.

— От чего?

— Рак печени.

— Разве она болела? Ты мне не говорила.

— Я сама узнала вчера вечером.

— От кого?

— От нее. Она позвонила и сказала, что врачи дали ей три месяца.

— А когда она умерла?

— Сегодня ночью.

— Вот черт!

Его правый кулак ударился в левую ладонь.

— Теперь ты мне никогда не простишь, что так любила меня этой ночью.

Я была наповал сражена его эгоизмом. Конечно, он практически не знал Ляльку, но ведь она моя дочь…

— Я полный болван! Лен, не сердись. Мне жаль, что так случилось. Я знаю, ты ее любишь. Что я могу сделать?

— Ничего. Спасибо.

Я видела, что он не способен на искреннее сочувствие. Его застарелая ревность к моему прошлому, к Ляльке мешала ему разделить мое горе. Ну что ж. Я обойдусь.

— Ты мне скажешь, когда идти на похороны? Я обязательно освобожусь.

Он нежно поцеловал меня, погладил по плечу. Мое спокойствие обмануло его, он решил, что я философски отнеслась к несчастью, и, ободренный, уехал.

Я надела черное закрытое платье, набросила на голову черный кружевной (еще мамин) шарф, и мы поехали.

Я сидела на переднем сиденье рядом с Юрой. Все заднее сиденье было завалено розами.

* * *

Лицо. Мертвое лицо моей Ляльки. Какое маленькое. Такое личико было у нее в семь лет. Уголки губ опущены. Ей было больно и страшно.

Цветы, цветы. Как одурманивающе пахнут эти бесконечные цветочные охапки.

Миша. Что у него с лицом? Прижимается ко мне рыхлым телом, плачет.

— Мамочка…

Как неприятен его запах! Пота? Болезни? Страха?

Женщина-церемониймейстер в строгом костюме. Голос летит вверх. Зал огромен. Люди. Речи. Шепот.

Маленькая холодная неживая рука. Возьми мою руку, доченька, пусть тебе не будет так страшно.

— Прощайтесь! — горестно-властно звучит под сводами.

За этой стеной — пламя. А Вдруг она не умерла?

Холодный липкий мгновенный страх.

— Нет! Нет! Нет! — шепчу, говорю, кричу.

— Тихо, тихо, Леночка. Не надо.

Костя. Он обнимает меня за плечи, прижимает к себе.

Я не хочу.

Я хочу быть с дочерью. Хочу видеть ее лицо. Еще, еще… Пока можно. Отстраняю мужа, наклоняюсь, целую холодный костяной лоб. Кто-то, желая проститься с Лялькой, пытается осторожно оттеснить меня.

Я остаюсь на месте. Вереница людей обтекает меня.

Недоуменный шепот:

— Кто это?

— Ее мать.

Мать. Тридцать лет я была матерью. Это было главным в моей жизни. Всегда, даже в годы нашего разрыва. Я находила возможность следить за ее жизнью, а иногда и приходить на помощь. А вот сейчас, в эту минуту я перестаю быть матерью.

— Пожалуйста, отойдите в сторону.

Костя, преодолевая мое сопротивление, заставляет меня сделать шаг назад.

Гроб на постаменте плавно плывет к стене. Стена расходится на две половины. Пламя…

Все меркнет перед глазами. Я опускаюсь, опускаюсь…

Меня подхватывают, выводят из зала.

В аванзале кучка людей. Следующий покойник.

Ляльки больше нет. Нет совсем. Нет вообще. Ни живой, ни мертвой. Нет ее тела. Горстка пепла.

Но если ее душа еще здесь, еще с нами…

Лялька, доченька, прости меня. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя. И всегда буду любить. Прости!

* * *

Подошел Миша, бледный, трясущийся, но с выражением облегчения на потном помятом лице. Он взял мою ладонь в свои влажные холодные руки. Я инстинктивно дернула рукой, пытаясь высвободиться, опомнилась, сдержала неприязнь, чуть сжала его пальцы. Он благодарно припал лбом к моему плечу.

— Мамочка, прошу тебя, поедем к нам. Помянем нашу Лялечку. И вас прошу, Константин Владимирович. Хотя бы ненадолго.

Костя вопросительно взглянул на меня, и я кивнула.

Мне было необходимо побывать там. В той квартире, где Лялька провела последние часы своей жизни.

В подъезде на лестнице стояли какие-то люди. Они топтались, курили, разговаривали, расступались, прижимались к стене, пропуская нас. Многие здоровались.

Ждали, когда позовут за поминальный стол.

Я поднималась на третий этаж, глядя на них. Незнакомые лица. Не все здороваются, кто-то просто отводит глаза.

Люди стояли и у дверей квартиры. Как только Скоробогатова узнали, вокруг засуетились, какие-то мужчины и женщины бросились к нему.

Появилась усталая молодая женщина, взяла меня за руку, представилась:

— Я Клара. Пойдемте со мной.

Спальня. Шторы опущены, зеркала завешены, кровать тщательно заправлена. На тумбочке лекарства, железная коробочка со шприцем.

— Посидите. Вам, наверное, хочется побыть одной?

Да. Но это потом. Все потом.

— Нет. Вы кто, Клара? Подруга Елены Сергеевны?