— Точно! Тетенька все видела.

Пришло время кивнуть Милке. Сделав это, она говорит в трубку:

— Есть и свидетели. Подгребай. Я у себя в доме, этажом ниже…

Милка вешает трубку и начинает задумчиво разглядывать Лидуню. Проходит несколько минут. Мы все невольно присоединяемся к процессу, и Лидуня принимается ерзать на стуле и стесняться. Ее веснушчатое лицо густо краснеет, а глаза наполняются слезами.

— Что? — нервно обращается она к Милке.

— Ты плохая свидетельница…

— Почему это? — обижается Лидуня.

— Ты из нашей компании. Это подозрительно.

— Что ж, если я из вашей компании, так не могла на автобусе ехать?

— Могла. Ребенок и подруга — слабо. Адвокат придурка нас размечет.

Мы все подавленно молчим. Пришла очередь Ларисы.

— Я тоже могу подтвердить…

— Что?

— Что я видела.

— А ты видела?

— Нет.

Она опускает русую, гладко причесанную голову.

— Врать — грех, — наставительно произносит Милка.

— Отмолю, — неуверенно шепчет матушка Лариса и под укоризненными взглядами окружающих окончательно тушуется.

Снова повисает молчание. Все выглядят подавленными. Моя дрожь становится все сильнее, я с трудом сдерживаю постукивание зубов. Лидуня садится рядом, прижимает меня к мягкому теплому боку мягкой теплой рукой. Другой рукой, просто ладонью крепко вытирает мое мокрое лицо.

Денис, как и все мы, лелеявший мечту о возмездии, напряженно морщит светлые бровки. Что-то надумав, он дергает Милку за рукав. Милка отводит глаза от стены и с надеждой смотрит на ребенка.

— Может, бабки… — не очень уверенно начинает мальчик, и в ту же минуту Танька, издав не то визг, не то вой, выносится из комнаты в прихожую.

Хлопает дверь. Оставшиеся недоуменно переглядываются, не зная, что делать, что думать и почему-то боясь задавать вопросы.

Раздался пронзительный звонок. Все остались сидеть. Звонок повторился, короткий, резкий и требовательный. Никто не встал.

Звонок звонит непрерывно. Денис под нашими взглядами направляется к двери. Лариса идет за ним.

Ее руки приподняты над мальчиком в защищающем жесте.

Мы с Лидуней перестали дышать.

— Вы чего, оглохли? — возмущается, вломившись в квартиру, Танька. — Я дверь захлопнула, а ключ не взяла! Вот Софья Васильевна. — Танька выталкивает вперед низенькую полную старуху со значительным лицом. — У нее окна на проспект выходят. Она у окна сидела сегодня весь день, почтальона с пенсией ждала.

Она все видела.

Старуха значительно кивает и значительно поджимает губы.

Танька усаживает новую свидетельницу. Все остальные тоже облегченно рассаживаются и начинают молча ждать очередного звонка в дверь.

* * *

В квартиру вкатился кругленький, лысенький и предельно энергичный майор Василек в сопровождении усталого парня лет тридцати в несвежем белом халате.

— Во! — победно заявляет Василек, не здороваясь. — Участкового врача поймал. В лифте. Он травмы опишет. И факт подтвердит.

— Я про Сморчка чего хочешь подтвержу. Он сволочь, каких мало. Бычара безмозглая. Рэкетир хренов. Ублюдок!

Присутствующие дамы с почтительным вниманием слушают врача. Заметив это, парень поперхнулся и смолк.

Помолчал и закончил, извиняясь, тихо и печально:

— Позавчера Клавдию Владимировну госпитализировали с обширным инфарктом. Она у меня в школе географию вела.

— У нас тоже, — сурово говорит Милка. Мм все киваем. И Василек кивнул. И Дениска.

— Из-за паскуды Сморчка.

Врач сел к столу, взял сигарету из Милкиной пачки, по-свойски, не спрашивая разрешения, долго разминал, глядя на нас больными карими глазами.

— Она с собачкой гуляла. Так эта сволочь заехала на тротуар — и песика насмерть. — Парень кулаком трет глаза, прикуривает от протянутой Милкой зажигалки и заканчивает:

— А ведь тоже у нее учился…

Он качает головой, недоумевая, как такое может быть.

Мы подавленно молчим. По моему лицу струятся слезы. Лидуня тихонько чертыхается и одним платком вытирает слезь! себе и мне. Танька громко сморкается в уголок фартука. Лариса покрепче прижимает сидящего у нее на коленях печального Дениску.

Майор Василий Дмитриевич Потапов крякнул и, коротко глянув на Милку, взялся за дело.

Он оказался толковым и знающим, все необходимые формальности закончил быстро. Опросил потерпевшую, свидетелей, врача. Врач, откликающийся на имя Михал Михалыч или просто Михалыч, осматривать мой синяк не стал, чтобы не конфузить. Сказал:

— По тому, как потерпевшая сидит, ясно: обширная гематома.

Добавил что-то по-латыни и расписался где надо.

Танька повела Василька в ванную демонстрировать мое платье.

Они позвали меня, и я пришла. Василек расправил грязную тряпку, с интересом рассматривает, мнет в пальцах ткань.

— А платьишко-то не из дешевых. Почем брали?

Я называю стоимость.

— Рублей?

— Долларов.

Василек присвистнул и остренько глянул мне в лицо.

— Так, может, оно у нее одно такое… — жалостливо вмешивается Танька.

Василек продолжает смотреть мне в лицо. Одна лохматая рыжеватая бровь ползет вверх. Я киваю.

Платье действительно одно. И не только у меня. В природе. Эксклюзивная модель. Подарок именитого парижского кутюрье. А в общем, ерунда.

Михал Михалыч сидит за столом. Мои подружки угощают его и соседку чаем. Василек присоединяется к ним. Милка показывает ему бутылку коньяка. Он решительно качает головой:

— Не, я на работе.

Милка понятливо кивает и наливает в стакан водку.

Мужчины чокаются и с видимой охотой приступают к еде, Дениска тоже сидит у стола. Перед ним чашка с чаем, но он не может пить. Его глаза, напряженно наблюдавшие за действиями майора, сейчас отражают работу мысли.

Дениска ползет по дивану к Милке и что-то шепчет ей в самое ухо. Милка серьезно смотрит в большеглазое лицо.

— Это точно?

Мальчик кивает:

— Он парням хвастался. Сашка, мой брат, видел.

Милка переводит взгляд на самозабвенно жующего Василька.

— Василек, ты Борьку сейчас не тревожь. Прихватишь его после закрытия рынка. Да поосторожней, он может быть вооружен.

— Да? — неподдельно радуется раскрасневшийся майор. — Это будет славненько.

Он как-то невзначай выпивает еще рюмку, сует в рот кружок сырокопченой колбасы и встает.

— Ну, спасибо, девушки, за хлеб-соль. Пора и честь знать.

И он укатился, погоняя перед собой захмелевшего врача и Дениску, обремененного полиэтиленовой сумкой, которую ему сунула у порога Лидуня.

Танька пошла проводить соседку.

Милка закурила новую сигарету. Лидуня и Лариса обновляют стол, меняя посуду и добавляя закусок.

Я пытаюсь поменять положение тела и ору от боли.

* * *

Наконец мы сели за стол. Танька разлила водку.

— Ну, девки…

Она произносит все положенные ритуальные слова.

Мы выпили не чокаясь, схватили по горстке кутьи и все, включая Ларису, закурили. Хотя курящей у нас считается только Милка.

Мы все родом из одного подъезда, а вернее, из одной подмосковной деревни, переселенной при наступлении Москвы на пригороды. Все первые восемь лет учились в одном классе, и хотя потом у каждой была своя жизнь, связи мы не потеряли.

В подъезде теперь живут только Танька и Милка.

Танька живет в нашей квартире, куда ее Славик привел после свадьбы. А Милка переехала в свою из двухкомнатной на втором этаже.

Ее родители, выйдя на пенсию, возжелали жить на лоне природы. Они нашли полдома в Кратове — со всеми удобствами и садом-огородом. Всех прикопленных денег не хватало. Тогда они согласились обменяться с одной семьей, тоже из нашей деревни, в которой появился еще один ребенок. Разницы между стоимостью двухкомнатной и однокомнатной квартир как раз и хватило, и Милкины родители уже лет пятнадцать наслаждаются природой, а она — свободой и одиночеством.

Милка — единственная из нас, у кого есть и папа, и мама. У Лидуни и Ларисы живы мамы, у Таньки — отец. У меня нет родителей очень давно.

Видимо, поэтому всякий раз, когда меня по-настоящему прижмет, я иду к девчонкам. Как сейчас.

И снова раздается дверной звонок. Мы уже изрядно выпили и наплакались и теперь, скорее улегшись, чем усевшись кто где, ведем неторопливую согласную беседу обо всем на свете.

Танька чертыхается, нашаривает тапочки и, приволакивая отсиженную ногу, тащится открывать.

Разглядев визитера, весело кричит:

— Ленка, иди посмотри, кто пришел!

В дверном проеме зависла внушительная, до боли знакомая фигура. Юра.

— Ну, заходи, — обреченно роняю я.

— Кто там? — кричит Милка из комнаты.

— Телохранитель, — веселится Танька, — нашел-таки!

Милка образовалась в прихожей. Она кажется абсолютно трезвой, только глаза шало блестят да у прически эдакий особо залихватский вид.

— Юрочка! — пропела она. — Ты очень хреновый работник. От тебя охраняемое тело сбежало.

— Не уберег, — сокрушенно подтверждает Танька. — Накажут.

Мрачное лицо парня залилось краской, он ало сверкнул звероватыми глазами.

— Собирайтесь, Елена Сергеевна.

Я киваю:

— Сейчас, Юра. Только попрощаюсь.

На кухне отдаю Таньке деньги, которые она потратила на стол.

— Ты как? Ничего? — спрашивает Танька, убирая деньги. Она подает мне стакан ледяного кваса.

— Ничего. Лучше, чем утром.

— — Это потому, что поплакала.

— Наверное.

Квас кисло-сладкий, ядреный, от него ломит зубы.

— Ух!

Девчонки остаются у Таньки. За Лидуней и Ларисой после работы приедут мужья, и они посидят все вместе.

Мы долго целуемся под подозрительным взглядом Юры, и я с огромной неохотой покидаю своих подруг.

* * *

С Юрой за правым плечом выхожу из полутемного подъезда и щурюсь от яркого солнечного света.

На улице самое начало того длительного периода времени, когда летний день переходит в вечер.

Моя машина припаркована тут же, у самого подъезда.

«Шестисотый» «мерседес» с затемненными стеклами почтительно рассматривает стайка разновозрастных аборигенов. Со многими из них я знакома, поэтому отвешиваю общий поклон.

Раздается приветливое разноголосое «здрасьте».

Мое появление в широченном байковом халате и тапочках видимого удивления не вызывает.

Похоже, народ решил, что у богатых свои причуды.

Устроившись на заднем сиденье, я занялась ревизией своего организма, точнее, его физического и душевного состояния, сильно этим увлеклась и не сразу заметила, что время поездки по меньшей мере втрое превышает необходимое, чтобы добраться до моего дома.

— Куда мы едем? — машинально спрашиваю я и тут же соображаю:

— В «домушку»?

Юра кивает. Ага, значит, он везет меня в особняк своего хозяина, любовно именуемый «домушкой».

— Это Константин Владимирович догадался, где меня искать?

Кивок.

— И «мере» взять велел тоже он?

Кивок.

Я привыкла к подобной форме общения и не раздражаюсь. Большинство наших диалогов выглядит именно так: я задаю вопрос, кивок — «да», движение плеча — «не знаю», движение головы — «нет».

Так! Похоже, кормилец здорово разозлился. Прислал за мной ненавистный «мере», велел везти в «домушку». Небось и Юру взгрел, вон парень какой смурной. Жаль, конечно, безвинно пострадавшего, но другого выхода у меня не было.

Машина остановилась, и Юра не успел заглушить мотор, как дверца, к которой я прижималась плечом, резко распахивается, и я, потеряв опору, лечу наружу, покорно готовясь к встрече с асфальтом.

Все обошлось. В последний момент я ощущаю резкий рывок и оказываюсь стоящей на ногах и прижатой к широкой мускулистой груди.

Мужчина в спортивном костюме разжал державшие меня руки и, не глядя на меня, направился к крыльцу двухэтажного кирпичного строения с башенкой, балкончиками, балясинами, колоннами и прочими прибамбасами, то есть к «домушке».

Я, испытывая легкое головокружение, плетусь за ним, понимая, что сейчас получу по первое число, поскольку волнение спортивного мужчины достигло такой степени накала, что вынесло его навстречу моей машине, и это мне дорого обойдется.

Проходя мимо придерживающего дверь мужчины, я ощущаю силу, излучаемую его невысокой накачанной фигурой, и робко взглядываю ему в глаза. Глаза оказываются ярко-синими и выражают смешанную гамму чувств. Мне удается выделить брезгливость, негодование и обожание.

Чувства легко расшифровываются, и я успокаиваюсь. Брезгливость относится к моему халатно-нетрезвому виду, негодование вызвано моим побегом, ну а обожание — это именно то чувство, которое неизменно испытывает ко мне мой муж.

Итак, мой муж Константин Владимирович Скоробогатов (фамилия так подходит ему, что похожа на прозвище) пропустил меня в дом и набрал в грудь воздуха, чтобы начать разнос.