А Пафнутий говорит: «Можно так сделать, что забоится», — да и дал ей настой. Татьяна Михайловна смотрит утром, а у сына-то глаза и впрямь пожелтели!

Она в слезы, сын в панику. Побежал к врачу, а печень увеличена. Теперь в рот не берет. Так только когда…

— А как она его настой пить заставила?

— Она, вишь, подгадала, когда он кашлял. Пафнутий чего-то добавил в грудной сбор.

— Но ведь это может быть вредным.

— Вот и нет. Кончишь пить настой, все и пройдет.

У моего зятя как раз ангина началась, вот я бегом к Пафнутию. А ты-то от чего, говоришь, лечишься?

— Болезней много, денег мало.

— Это да, это да. Глянь-ка, что за парень?

Из дверей бомбоубежища выбрался Юра в распахнутом пиджаке. Его красное лицо было потным и встревоженным.

Я окликнула его и помахала рукой, подзывая.

— Это чего ж, твой, что ли? Кто он тебе? Сын?

Брат? Может, муж?

— Это мой охранник.

— Как? От кого он тебя охраняет?

— Ото всех.

— А кто ж приставил?

Желтенькие глазки поблескивали в складках лица неприкрытым любопытством.

— Муж.

— Старый?

— Новый, — брякнула я и спохватилась:

— В каком смысле старый?

— Тебя намного старше?

— Нет, не намного. — Я запуталась. — Вообще не старше. Он моложе меня.

— Ну это ты, девка, видать, сильно прокололась.

Я не поняла, чего больше звучало в ее голосе: осуждения или восхищения.

Юра отвернулся. Его плечи вздрагивали от хохота.

В данный момент меня занимали другие проблемы, и я отложила разборки с ним до другого раза.

Мы довезли Зою Васильевну до ее дома в Южном Чертанове, выслушали целую лекцию о целителях и целительницах.

Я спросила о тех, кто значился в Кларином списке.

Про Марьяну Зоя Васильевна сказала, что она «утешительница». Про Симеона наша приятельница не слышала.

Простившись с Зоей Васильевной, я по мобильнику связалась с Танькой.

Выслушав задание, подруга, не задавая вопросов, повесила трубку.

* * *

Симеон осуществлял свою благородную деятельность в двухкомнатной квартире на втором этаже замызганной «хрущобы».

На лестнице, впрочем, довольно чистой, нам встретилась молодая женщина с вытаращенными, почти безумными глазами. Она покачиваясь прошла мимо нас.

Мы с Юрой посмотрели друг на друга.

Юра сунул руку под мышку, к кобуре. Я фыркнула и показала ему кулак.

Дверь в квартиру Симеона была приоткрыта. На всякий случай я нажала на кнопку звонка. Не раздалось ни звука. Звонок не работал.

Я переступила порог и сделала шаг вперед, давая войти Юре. В прихожей было темно. Запах. Странный запах. Знакомый и забытый. Запах из детства. Так пахло в москательной лавке. Бабушка по старинке этим словом называла магазинчик, где торговали керосином, мочалками, вениками, мазутом — короче, всем тем, что могло понадобиться в деревенском хозяйстве.

За Юрой захлопнулась входная дверь, и прихожая погрузилась в кромешный мрак. Я почувствовала движение, Юра протиснулся мимо меня, прижав к чему-то бесформенному и мягкому, скорее всего к одежде на вешалке.

Стало светлее. Юра отыскал и открыл дверь в комнату.

Наше присутствие наконец привлекло внимание. Худая женщина без возраста и, судя по легкомысленному сарафанчику, без комплексов вышла из кухонной двери.

Дверь осталась открытой, и моему взору предстала захламленная крошечная кухонька, стол, заставленный бутылками, тарелками, закопченный чайник…

Комната тоже оказалась неопрятной и захламленной.

Затоптанный пол, засаленная мебель, на всем налет копоти и сала. Мерзкое, убогое, отвратительное место, скорее берлога или нора, чем человеческое жилье.

И Симеон напоминал животное: жирное, грязное и похотливое.

Он смотрел медвежьими глазками, умными и злыми, прямо мне в лицо, и его толстые красные губы лоснились, а волосатые короткие нечистые пальцы шевелились.

Симеон от всех болезней лечил керосином.

В машине я закурила. Юра, после секундного колебания, тоже. С этой минуты мы стали соучастниками. Узнай господин Скоробогатов, что Юра позволил мне курить, да еще и сам взял у меня сигарету, — парню не жить. Впрочем, мы уже сегодня натворили на хороший нагоняй. Так что кормильцу лучше пребывать в счастливом неведении.

— Домой?

Юра довольно неуклюже выбросил окурок в окно.

— Мы ведь можем по Полянке ехать?

Он кивнул.

— Ну тогда уж заедем к Марьяне. Это где-то там в переулке.

Юра лихо развернул машину, меня прижало к сиденью, и я закрыла глаза.

* * *

Центр нетрадиционной медицины был точь-в-точь платная стоматологическая клиника. В чистом светлом вестибюле за стойкой сидела роскошная платиновая блондинка.

На стойке, помимо телефонов, помещалась табличка, сообщающая курс доллара, стыдливо именующегося условной единицей.

Выяснилось, что Марьяна в данный момент ведет прием, но попасть к ней крайне сложно, поскольку желающие записываются за месяц вперед.

К счастью, на регистраторшу благоприятное впечатление произвело мое желание передать ей некоторое количество условных единиц.

Мимо трех респектабельных дам, вальяжно расположившихся в кожаных креслах, я под предводительством отзывчивой женщины, проигнорировав кабинет с табличкой «Марьяна» (просто «Марьяна», но золотом по голубому), вошла в следующий за ним, без всякой таблички.

Моя спутница приоткрыла дверь в соседнюю комнату и что-то туда прошептала.

Ободряюще мне покивав, дама ушла. Я оглядела чистенькую комнатку. Крашенные белой краской стены, белый пластиковый пол, стеклянный стол в углу, белый кожаный диванчик в другом. Зеленые растения на окне, полу, стенах.

Я устроилась на белом диванчике и замерла, проникаясь атмосферой комнаты. Пожалуй, мне здесь нравилось. Хотелось закрыть глаза и откинуться на спинку дивана. Что я и сделала.

Послышалось мелодичное легкое позвякивание. Я открыла глаза и выпрямилась.

Она стояла передо мной. Довольно полная, статная женщина под пятьдесят. На ней было длинное свободное платье, черное с большими сиреневыми и лиловыми цветами. Ее шея, грудь и руки были увешаны огромным количеством бус, цепей, цепочек, браслетов. Все это при малейшем движении тихонько звенело. У женщины были темные, с легкой проседью кудри до плеч и бледное смуглое лицо. Темные глаза смотрели кротко и ласково.

Сев рядом со мной, женщина положила на мою руку свою, довольно крупную, с красными длинными ногтями и диким количеством перстней с огромными фальшивыми камнями. Рука оказалась теплой, чуть влажной и дружеской.

— Что привело вас ко мне?

— Беспокойство. Знаете, вроде все хорошо, но на душе как-то тревожно. Жизнь не радует.

— Давно это чувствуете?

Черт побери! Такое ощущение, что Марьяна не притворяется. Ей действительно интересно, что со мной происходит.

— Не очень.

— Не было у вас размолвки с кем-то из близких?

В моем мозгу что-то звякнуло.

— Да. Было.

— Я чувствую. Ваша аура испорчена. И очень сильно. Такой урон, как правило, наносит кто-то из близких. Подруга, сестра, мать. Я смогу вам помочь. Но и вы должны помочь мне. В следующий раз принесите фото или какие-нибудь вещи своих близких, я постараюсь определить, от кого исходит негативный импульс.

Пока же постарайтесь вспомнить всех, с кем были конфликты. Старайтесь избегать контактов с ними. Приходите через неделю в это же время.

Она встала, ласково улыбаясь и протягивая руку на прощание.

Вот тут-то меня и посетило вдохновение. Я схватила руку Марьяны двумя своими и заговорила, сглатывая мгновенно хлынувшие слезы:

— Простите, простите меня. Я не сказала вам правды. Причина моего беспокойства мне известна.

Это моя дочь. От предыдущего брака. Мой теперешний муж много моложе меня, а дочь молода и очень хороша собой. Что мне было делать? Я не могла оставить ее с нами и не могла позволить двадцатилетней девушке жить одной. Я отправила ее к бабушке, матери отца.

Теперь дочь совсем взрослая, закончила институт, мы купили ей квартиру. Она может очень хорошо выйти замуж. Партнер моего мужа по бизнесу влюблен в нее. Достойный и обеспеченный человек. Мой муж очень заинтересован в этом браке. Но наша дуреха уперлась.

Не люблю. О Боже! И свекровь… Выжившая из ума старуха! Она влияет на мою дочь. Та ничего не хочет слушать.

Я заломила руки, удивляясь собственному актерскому дару. В тот момент я верила и в дуру-дочь, и в стерву-свекровь. Мое отчаяние было искренним.

И Марьяна мне поверила. Ее лицо выражало сострадание, но в глазах тлел холодный расчетливый интерес.

— Я не пожалела бы ничего, лишь бы дочь начала слушаться меня.

Так. Похоже, я попала в точку. Интерес в глазах Марьяны стал вполне отчетливым. Выражение лица сменилось на деловое. Надо немножко добавить. И я добавила, продолжая теребить руку Марьяны и заливаясь слезами:

— Никаких денег не пожалею для того, кто мне поможет. Никаких!

Марьяна утешающе обняла меня за плечи. Я бессильно привалилась головой к ее большой мягкой груди. Рыдания слегка стихли. Да и пора. А то потом глаза час красными будут.

Поглаживая мое плечо, Марьяна заговорила, и ее голос тоже звучал как поглаживание:

— Ничего. Ничего. Все можно поправить. Я вам помогу. Приводите свою девочку. Я с ней поработаю.

Она поймет, кто ей друг, кто враг. У меня будет время через неделю. Я вас запишу. И поживите с дочкой вместе. На даче, например. — Она помолчала и продолжала более настойчиво, словно пытаясь что-то внушить:

— Чтобы не терять времени до нашей встречи, обратитесь в гомеоцентр «Вита» к доктору Белову, скажите, от меня. Я ему позвоню. Он вам даст лекарство. Оно общеукрепляющее, но попутно снимет агрессию и предубежденность.

Ваша дочь станет покладистой и послушной. Если вы все сделаете правильно, я сумею вам помочь.

Белов тоже был в Кларином списке, но в «Виту» я не поехала.

* * *

Я застыла на пороге кухни, завороженная дивным зрелищем. За столом сидел господин Скоробогатов. Белоснежная майка туго обтягивала загорелое мускулистое тело.

На столе стояла большая эмалированная миска, тарелка с крупно нарезанными кусками вареного мяса, несколько очищенных зубчиков чеснока, буханка «Бородинского» хлеба и литровая банка сметаны.

Господин Скоробогатов ел борщ. Делал он это, полностью погрузившись в процесс: разрывал крепкими зубами мясо, громко схлебывал с ложки густое красное варево, хрустел чесноком, отламывал сильными пальцами и запихивал в рот куски хлеба.

Истово — вспомнила я подходящее слово. Мужчина ел истово. От усердия у него на лбу и над верхней губой выступила испарина.

Я залюбовалась мужем. Он поднял затуманенные сытостью глаза.

По всему было видно, что борщ едоку нравился Он наслаждался едой, был благодушен и, увидев меня в дверях, спросил без строгости:

— Где ходишь? — И, не дожидаясь ответа, похвалил:

— Борщ опять получился.

После чего, в подтверждение своих слов, засунул в рот полную ложку борщевой гущи. Его худые щеки раздулись, изо рта торчала капуста. Вытаращив глаза, господин Скоробогатов старался прожевать пищу.

Я приблизилась к столу и хлопнула обжору по затылку:

— Ешь прилично.

Синие глаза укоризненно уставились на меня. Едок обиженно засопел. Выражение довольства сползло с его лица, и мне стало стыдно. Я легонько погладила пострадавшее место.

Синие глаза блаженно сощурились, сопение перешло в довольное. Ложка опять засновала между миской и ртом.

* * *

Стол был накрыт к чаю, но Милка со своей чашкой устроилась на подоконнике. Она курила, пуская дым в открытое окно.

Наше застолье продолжалось около часа. Мы выпили, пообедали, теперь пили чай с Танькиным пирогом. Танька печет замечательные пироги с ягодами, особенно ей удаются вот такие — со свежей вишней.

На столе, чуть в стороне от посуды, на маленьком жостовском подносике топорщится бумажный сверток.

Милка выложила его из своей сумки, как только вошла в комнату, и больше не обращала на него внимания. Мы внимание обращали, поглядывали в сторону подносика, но помалкивали, терпеливо ждали.

Наконец Милка залпом допила свой кофе, поставила чашку на блюдце и двумя руками взбила рыжую копну на голове.

Мы тоже, словно по команде, одновременно допили чай и со сдвоенным стуком поставили чашки.

Дважды оттолкнувшись от пола пятками. Милка на стуле подъехала к столу и протянула руку к подносику.

Мы замерли.

Худые пальцы с длинными выпуклыми ногтями ловко развернули сверток и принялись выставлять его содержимое на поднос.

Появились два одинаковых пузырька, ампулка, маленькая квадратная коробочка. Мы завороженно следили за манипуляциями подруги. Что нас так заворожило, непонятно. Ничего, кроме этих предметов, ни я, ни Танька увидеть не ожидали.