Я, двигаясь очень осторожно, стараясь не издавать ни звука, дотянулась-таки до своей сумки. Да, я не хотела его будить; мне так редко выпадала возможность полюбоваться на него спящего. Он всегда спал как кошка, готовый вскочить при малейшем намеке на какую-то угрозу, и обычно поднимался с постели вместе с первыми проблесками утреннего света, когда я еще плавала в безмятежных снах. Но сейчас он спал. То ли он накануне напился куда сильнее, чем мне казалось, то ли этот долгий сон был следствием полученных ран, — ведь во сне тело само излечивает себя, нужно только дать ему такую возможность.

Костяная расческа коснулась моих волос, и я почувствовала себя совсем хорошо. Наконец-то я могла никуда не спешить. Поблизости не было ни младенцев, которых нужно срочно кормить, ни детей постарше, которых необходимо немедленно разбудить и отправить в школу, и даже работы. Ни одного пациента, нуждающегося в заботе, ни единого отчета или медицинской карты, ожидающей заполнения.

Ничто не могло быть менее похожим на стерильную клетку госпиталя, нежели вот это место, подумала я. Ранние пташки подняли бодрый шум, разыскивая среди листвы червяков; прохладный мягкий ветер овевал нашу поляну. Я почувствовала слабый запах высохшей крови и запах остывшей золы, донесшийся со стороны кострища.

Наверное, именно запах крови заставил меня вспомнить о моем госпитале. С того самого момента, когда я впервые вошла в него, я знала, что он должен стать тем местом, где я буду работать, моей естественной средой обитания. Но теперь я оказалась вдали от него, в диком, первозданном лесу, высоко в горах. И это показалось мне странным.

Распущенные волосы щекотали мои обнаженные плечи, но это было приятное ощущение. Воздух был довольно прохладным, и по моей коже пробежали легкие мурашки, а соски моих грудях вдруг покрылись тоненькими морщинками. Как древней старухи, подумала я с улыбкой. Пора было одеваться.

Я откинула плотное льняное одеяла и тут же увидела следы засохшей крови на своих бедрах и животе. А заодно ощутила влагу между бедрами, и поспешила ощупать себя. Но запах влаги был чуть молочный, с мускусным оттенком; это был не мой запах.

Этого было достаточно, чтобы мои мысли вернулись к тому, что мне приснилось, — ну, по крайней мере, я полагала, что это должно было быть сном; огромное медвежье тело нависло надо мной, черное, как самая черная ночь, пахнущее кровью… и от ужаса мое сонное тело ослабло, утратив способность двигаться.

Я лежала, почти не дыша, прикидываясь мертвой, а он щупал и обнюхивал меня, обжигая горячим дыханием мою кожу, и мягкий мех прижимался к моей груди удивительно нежно и ласково…

А потом на краткое мгновение ко мне вернулось сознание; сначала холод, потом жар, и обнаженное тело с гладкой кожей, ничуть не похожей на медвежью шкуру, прижимается ко мне… и после — снова смутный провал в пьяную несвязицу, и медленное, глубокое совокупление, и оргазм, погрузивший меня в сон… и мягкое шотландское ворчание над моим ухом.

Я посмотрела вниз и увидела полумесяц на своем плече — это был след укуса, и он был земляничного цвета.

— Ну, тогда нечего и удивляться, что ты до сих пор спишь, — с легким порицанием сказала я. Солнечный луч коснулся щеки Джейми, осветил одну бровь, заставив ее разом вспыхнуть огнем, как вспыхивает спичка. Он не открыл глаз, но в ответ на мои слова по его лицу расплылась медленная, нежная, счастливая улыбка.


* * *

Индейцы оставили нам нашу долю медвежьего мяса, тщательно завернув его в кусок промасленной кожи и подвесив повыше на ветвях ближайшего дерева, чтобы оно не привлекло внимания всех окрестных скунсов и енотов. После завтрака и краткого купания в ручье Джейми внимательно осмотрелся, чтобы определить направление, в котором нам предстояло теперь двигаться. Ему не нужен был компас, ему было достаточно солнца и горных пиков.

— Туда, — сказал он, показывая на далекую голубую вершину. — Смотри, видишь, там седловина, а рядом гора пониже? По другую сторону того перевала — земли индейцев; по новому договору с ними там и проходит граница, по хребту.

— И что, кто-нибудь действительно обследовал те места, чтобы нанести линию границы на карты? — Я недоверчиво всматривалась в длинный зубчатый хребет, похожий на пилу, — горы возвышались над долинами, заполненными утренним туманом. Вершины вздымались над нами, как бесконечно повторяющиеся миражи, отражая друг друга, и их цвет менялся от густо-зеленого до голубого и пурпурного, а самые дальние пики казались черными и вырисовывались на фоне прозрачного неба, как некие фантастические иглы.

— Ну, конечно. — Джейми повернулся в седле и развернул лошадь, так что солнце теперь светило на него сбоку. — Должны были, чтобы знать наверняка, на каких землях можно устраиваться поселенцам. Я посмотрел карту и уточнил границу еще в Велмингтоне, да и Майерс говорит то же самое — граница проходит по эту сторону самого высокого хребта. Вообще-то я хотел бы расспросить еще и тех парней, что ужинали с нами вчера вечером, но уверен, они тоже с этим согласятся. — Он усмехнулся, глядя на меня. — Ну что, готова, Сасснек?

— Всегда готова! — заверила его я, и повернула свою лошадь, чтобы следовать за ним.

Он выстирал в ручье свою рубашку — точнее, то, что от нее осталось. Плотная хлопковая ткань была сплошь покрытая несмываемыми пятнами; Джейми прицепил рубашку к седлу позади себя, чтобы она высохла, так что теперь на нем были только кожаные бриджи для верховой езды и клетчатый плед, аккуратно обвязанный вокруг талии. Длинные глубокие царапины, оставленные медвежьими когтями, чернели на его светлой коже, но следов воспаления я не заметила, и это меня несколько утешило; а судя по той легкости, с какой Джейми вскочил в седло, раны, похоже, его совершенно не беспокоили.

И ничто другое тоже его не беспокоило, насколько я могла видеть. Конечно, легкая настороженность, всегда присутствовавшая в нем, никуда не делась; это было частью его души с самого детства. Но некий груз свалился с Джейми этой ночью. Я подумала, что, может быть, на него так подействовала встреча с тремя охотниками; ведь это первое столкновение с краснокожими основательно успокоило нас обоих, и Джейми, судя по всему, перестал ожидать, что из-за любого дерева могут выскочить отчаянно визжащие каннибалы, вооруженные томагавками.

А может быть, его успокоили сами деревья. Или же горы. Настроение Джейми улучшалось с каждым футом подъема над уровнем моря. Я невольно радовалась вместе с ним, но в то же самое время во мне нарастал и страх, когда я думала, к чему может привести такая беспечность.

Ближе к полудню мы выехали на склон, покрытый такими густыми зарослями, что дальше ехать верхом было невозможно. Надо было искать дорогу. Глядя на почти вертикальный каменистый обрыв, возвышавшийся за безумной путаницей темных ветвей, на пестроту зеленых, золотых и коричневых пятен, я была склонна думать, что лошадей лучше пока оставить внизу. Джейми пришел к такому же выводу. Мы стреножили их и оставили у ручья, берега которого поросли сочной травой, — а сами пошли пешком, вперед и вверх, все дальше углубляясь в кровожадный первобытный лес.

Вокруг нас стояли сосны и, кажется, тсуга, — роскошные хвойные деревья. Вроде бы они так называются, думала я, карабкаясь через толстенные корни упавшего дерева. Чудовищные стволы уходили так далеко вверх, что их самые нижние ветви располагались не меньше чем в двадцати футах над моей головой. Лонгфелло о таком и слыхом не слыхивал.

Воздух здесь был прохладный и чуть влажноватый, но дышать им было легко; мои мокасины бесшумно ступали по толстому слою опавших игл. И там, где мы проходили через участки обнаженной сырой земли, следы моих собственных ног казались мне странными и неуместными, как будто это были следы динозавра.

Мы добрались наконец до вершины, но лишь затем, чтобы увидеть впереди следующий гребень гор, а за ним — еще один. Я понятия не имела, что мы вообще можем тут искать, и как мы угадаем, что нашли именно то, что нам нужно. Джейми отмерял милю за милей привычным шагом горца, не знающего усталости, внимательно оглядывая все вокруг. Я тащилась следом, наслаждаясь пейзажами и тишиной, останавливаясь то и дело, чтобы сорвать особо привлекательное растение или выкопать какой-нибудь корешок, и складывала свою добычу в сумку, привязанную к поясу.

Мы начали спускаться на другую сторону хребта, но вскоре уткнулись в абсолютно непроходимые заросли вереска; огромный участок склона сплошь зарос им, и издали это выглядело как светлое голое пятно среди темной зелени хвойных деревьев. Но когда мы подошли ближе, то оказалось, что колючие ветви высоченных кустов переплелись и перепутались так густо, что нечего было и думать прорваться сквозь них.

Мы вернулись назад и начали спускаться другим путем, и на этот раз нас окружали старые душистые ели, а потом мы вышли на луговину, поросшую цветущими дикими травами, и их желтые и белые цветки ослепительно сверкали на солнце… и наконец углубились в мягкую тень дубов и орешника гикори, а потом вышли к обрыву, с которого увидели маленькую безымянную речку.

В тени под деревьями было прохладно, и я, перегревшись на луговине, вздохнула с облегчением и подняла волосы повыше, чтобы шея остыла. Джейми услышал, как я засопела, возясь с заколкой, и с улыбкой обернулся.

Мы не слишком много разговаривали, и не только потому, что берегли дыхание; сами по себе горы, казалось, налагали запрет на болтовню. Эти гряды и гребни, полные потаенных зеленых убежищ, казались живыми отпрысками древних шотландских гор, поросших густыми лесами, — только детки вдвое превосходили по высоте своих родителей, ныне утративших зеленые одеяния, превратившихся в черные голые скалы. Да, здесь просто в воздухе витало требование тишины, горы не желали, чтобы мы разговаривали, — и в то же время словно обещали нам всяческие чудеса.

Здесь почва была покрыта палой листвой, и слой листьев был не меньше фута толщиной. Они мягко пружинили под ногами, а промежутки между деревьями таили в себе нечто иллюзорное, и казалось, что стоит пройти между этими огромными, поросшими лишайником стволами, — и очутишься в некоем другом измерении, в другой, неведомой реальности.

Волосы Джейми вспыхивали золотом, когда на них падали случайные солнечные лучи, — он был как факел, который вел меня сквозь тенистый лес. Вообще-то волосы у Джейми зимой имели немного другой оттенок — более сочный, богатый, осенний… но несколько длинных дней, проведенных под открытым солнцем, заставили их выгореть и превратили в венец огненной меди. Джейми давным-давно потерял тонкий ремешок, которым стягивал волосы. И вот теперь, когда Джейми ненадолго остановился и смахнул с лица влажные волны, я увидела блеснувшую серебром прядь, как раз над виском. Обычно эта прядка бывала спрятана между более темными, и ее трудно было заметить, — но она там была, и это был след пули, настигшей Джейми в пещере Абендава.

Вспомнив об этом, я слегка содрогнулась. Я бы очень, очень хотела забыть навсегда и Хайти, и все тамошние дикарские мистерии, — но вряд ли приходилось на это надеяться. Иной раз, находясь на грани яви и сна, я как наяву слышала завывание ветра в пещере, и многократное эхо одной и той же мысли преследовало меня, когда я окончательно просыпалась: «Где же еще?»

Мы взобрались на гранитный выступ, густо покрытый мхом и лишайником, влажный от вездесущей воды, выбивавшейся из-под камней с тихим плеском, потом пошли вдоль очередного ручья, раздвигая высокую траву, цеплявшуюся за наши ноги, ныряя под низко нависшие ветви горного лавра и пышных рододендронов.

Глаза мои разбегались при виде крошечных чудес — я видела то удивительные по красоте орхидеи, то какие-то блестящие, как драгоценные камни, грибы… на стволах упавших деревьев отдыхали красные и черные бабочки. Над водой висели огромные стрекозы, неподвижные, ошеломительные… а кое-где клубился туман, загадочный и непонятный.

У меня кружилась голова от этого изобилия, я не могла насытиться красотой окружавшего нас мира. У Джейми было лицо человека, который вообще-то знает, что он спит, но ничуть не желает просыпаться.

Как ни странно, однако я одновременно чувствовала себя и все лучше, и все хуже; я была и бесконечно счастлива — и бесконечно напугана. Эти места были словно нарочно созданы для Джейми, и наверняка он ощущал это так же отчетливо, как и я.

В начале дня мы остановились, чтобы немного отдохнуть напиться из маленького источника, бившего из-под земли на краю удивительно нарядной поляны. Земля под кленами и платанами была устлана толстым ковром пышной зелени, среди которой я вдруг заметила алую вспышку.

— Лесная земляника! — восторженно вскрикнула я.

Ягоды были темно-красными, маленькими, меньше сустава моего мизинца. По меркам агрокультуры моего родного мира, моего времени они считались бы слишком кислыми, почти горькими, — но мы ели их вместе с холодным недожаренным медвежьим мясом и твердыми, как камень, кукурузными лепешками, и они казались нам редкостным деликатесом, — это был взрыв нового, чистого вкуса в моем рту, это была нежная сладость на моем языке…