Дождь все не утихал; капли стекали с кончика моего носа с удручающей монотонностью. Прихрамывая на ушибленную ногу и ругаясь сверх всякой меры, я пошла вниз по скользкому склону к берегу ручья.

Этот ручей тоже разбух от дождя; из воды то и дело выскакивали на поверхность обломки ветвей, вырванные с корнем кусты, — потом их снова затягивало под воду, и над ними бешено кружились листья. О береге как таковом говорить не приходилось; я с треском продиралась сквозь сплошные колючие заросли падуба и можжевельника к небольшому голому утесу к югу от меня; я надеялась, что там отыщется какая-нибудь пещера, в которой я смогла бы укрыться от дождя.

Но я ничего там не обнаружила кроме обломков скалы, черных от дождя и слишком крупных, чтобы их могло унести водой. Но в отдалении я все же заметила кое-что такое, что могло хотя бы отчасти послужить мне прикрытием от холодных струй.

Огромный кедр свалился прямо поперек ручья, и его корни обнажились, потому что вода вымыла ту почву, в которой они прежде держались. Упало дерево с моей стороны ручья на противоположную, и его пышная крона отчасти попала в воду, но при этом оно надежно зацепилось верхушкой за камни на другой стороне, а ствол повис над течением под небольшим углом; с моей же стороны оказался огромный комель, и сверху на торчащих во все стороны корнях повисло несколько кустов, вылетевших из земли при падении гиганта. Да и земля наверху сохранилась, ее не успело смыть дождями. Конечно, под корнями я вряд ли могла по-настоящему спрятаться от дождя, но все равно это было лучше, чем стоять на открытом месте или сидеть, скрючившись, под каким-нибудь кустиком.

Мне и в голову не пришло, что уютное гнездышко может быть уже кем-то занято — медведем, например, или рысью, или еще каким-нибудь представителем местной недружелюбной фауны. Но, к счастью, там никого не оказалось.

Зато под корнями действительно нашлось замечательное углубление, футов пяти в глубину и примерно такой же ширины, — темное, сырое и осклизлое. Потолок «помещения» образовывали огромные кривые корни дерева, между которыми набилась песчаная почва, — точь-в-точь как в барсучьей норе. Но при всем при том это была надежная крыша; пол же представлял собой сплошные земляные бугры, влажные, но не размокшие до жидкого состояния. И вот наконец-то после нескольких часов непрерывной пытки дождь перестал молотить меня по голове.

Измученная вконец, я пробралась в самый дальний угол, сняла мокрые башмаки, поставила их рядом с собой и провалилась в сон. Мокрая одежда холодила тело, и я спала неглубоко, то и дело просыпаясь, и мне грезились кровь и роды, деревья и камни, и бесконечный дождь, — и в этом полубессознательном состоянии я ощущала отчаянную усталость, но снова и снова засыпала и видела странные сны.

Мне снилось, что я рожаю. Я не ощущала боли, но видела, как появилась головка ребенка, — как будто я сама стояла между собственными ногами, принимая ребенка у самой себя. Я взяла на руки нагое тельце, все еще пахнувшее кровью, которой мы обе истекали. Я протянула младенца Фрэнку, но это оказался Джейми, и он снял с личика ребенка обрывок околоплодной оболочки и сказал: «Да она красавица!»

Тут я снова проснулась, а потом в очередной раз заснула, и на этот раз пробиралась во сне между гигантскими валунами и водопадами, упорно пытаясь найти нечто потерянное. Снова проснулась и заснула, и очутилась в лесу, и за мной гнался кто-то страшный и непонятный. Проснулась, заснула — и в руке у меня оказался нож, красный от крови… но я не знала, чья это кровь.

Потом я проснулась окончательно и сразу почуяла запах огня и дыма, и мгновенно села. Дождь прекратился; я подумала, что именно внезапно наступившая тишина разбудила меня. Но запах дыма ощущался все так же сильно — он был реальным, он мне не приснился.

Я высунула голову из своей норы так же осторожно, как выглядывает из расщелины между камнями змея. Небо окрасилось в бледный сероватый пурпур, и над самыми вершинами гор его прорезали огненно-оранжевые полосы. Ветви ближайших деревьев были неподвижны, и с них капало. Близился закат, и в низинках уже скапливалась темнота.

Я выбралась наружу и огляделась по сторонам. Ручей за моей спиной все так же бурлил и бесновался, но никаких других звуков, кроме шума потока, я не услышала, как ни старалась. Передо мной обрыв уходил наверх, а на одном из широких выступов я увидела источник дыма, — это тлел высокий тополь.

Должно быть, в дерево ударила молния; половина его кроны сохранила листву, и она вырисовывалась на форе бледного неба кружевным балдахином. Но вторая половина ветвей почернела и скрючилась, и мощный ствол был обожжен с одной стороны. Струйки белесого дыма поднимались от тополя, как привидения, спешащие удрать от страшных заклинаний, и время от времени откуда-то вырывались красные языки огня, а потом снова прятались под почерневшую кору.

Я поискала свои башмаки, но в глубине норы было слишком темно, и я их не нашла. Не особенно огорчившись из-за этого, я принялась карабкаться по камням к подожженному дереву, сопя от напряжения. Все мои мышцы закостенели от холода и долгого сна; я чувствовала себя так, будто я сама была деревом, с трудом пробуждающимся к жизни, — но продолжала ползти вверх, цепляясь за кусты и торчащие из земли корни.

Рядом с тополем было тепло. Это было божественное, восхитительное тепло. В воздухе пахло золой и горячей сажей, но — здесь не было холода! Я подошла к дереву настолько близко, насколько осмелилась, распахнула плащ и замерла, исходя паром.

Некоторое время я даже не пыталась ни о чем думать; я просто стояла там, чувствуя, как оттаивает и размягчается моя плоть, как к ней возвращается нечто похожее на человеческую сущность. Но по мере того, как кровь начинала быстрее бежать по венам, мои ушибы начали болеть, и с каждой минутой я все сильнее ощущала и боль, и голод. И в самом деле, после завтрака прошло уже немало времени.

Но, пожалуй, мне еще долго придется дожидаться ужина, мрачно подумала я. Темнота поднималась ко мне снизу, от ручья, — а я ведь еще не знала, где мой дом. Я посмотрела направо, налево, на противоположный берег ручья, — нет, никаких признаков этого чертова коня.

— Предатель, — пробормотала я. — Наверное, удрал, чтобы стать лосем или кем-нибудь в этом роде.

Я потерла ладонь о ладонь; моя одежда почти просохла, но температура воздуха падала. Похоже было на то, что ночью будет холодно. Я не знала, как поступить; то ли остаться здесь, на открытом месте, возле тлеющего дерева, то ли лучше вернуться в нору, пока еще не стемнело окончательно и я могу отыскать ее?

Треск ветки за моей спиной решил дело. Тополь уже угасал; хотя на ощупь дерево было еще горячим, языков пламени больше не было видно. Дерево уже не могло отпугнуть ночных охотников. А поскольку у меня не было оружия и огня, мне просто необходимо было спрятаться; я буду всю ночь лежать тихо-тихо, как мышь или кролик. А заодно найду свои башмаки.

С неохотой отойдя от источника пусть уже слабого, но все-таки тепла, я спустилась назад, к упавшему стволу. Вползая в свою нору, я заметила в дальнем углу какое-то бледное пятно, едва выделявшееся на фоне темной почвы. Я потянулась к нему, но нащупала не мягкую оленью кожу своих мокасин, а нечто твердое и гладкое.

Врачебный инстинкт определил сущность предмета еще до того, как в уме вспыхнуло обозначавшее его слово, и я резко отдернула руку. Несколько мгновений я сидела неподвижно, и мое сердце отчаянно колотилось. Потом любопытство преобладало над атавистическим страхом, и я принялась раскапывать суглинок и перегной вокруг предмета.

Это и в самом деле был череп, совершенно целый, с нижней челюстью, хотя она едва держалась на жалких остатка сухих связок… Фрагмент сломанного позвонка побрякивал внутри.

— Долго ли надо лежать в земле человеку, прежде чем он полностью сгниет? — пробормотала я, вертя череп в руках. Кость была холодной и влажной, немного скользкой от сырости. Мне не хватало света, чтобы рассмотреть детали, но я ощущала выступы тяжелых надбровных дуг, скользкость гладких клыков. Скорее это был мужчина, причем не старый; большая часть зубов пребывала на своих местах, и даже не были испорченными, — ну, по крайней мере, ощупав их, я не нашла дупел.

Как долго он тут пролежал? Лет восемь или девять, так могильщик сказал Гамлету. Не знаю, насколько Шекспир был силен в судебной медицине, но мне такой подсчет показался вполне приемлемым. Не меньше этого. Или даже побольше.

Как он очутился здесь? Его могли убить, тут же услужливо подсказал мне инстинкт, — ведь я и сама была недалеко от того, чтобы быть съеденной каким-нибудь зверем. Впрочем, владелец черепа мог погибнуть и от болезни, от голода или от несчастного случая…

Я решительно остановила этот поток предположений, стараясь не обращать внимания на бурчащий желудок и сыроватую одежду… но вряд ли его могли похоронить в таком случае вот так, под деревом…

Чероки и тускара хоронили своих мертвых, да, — но не таким же образом, не в какой-то норе, вдали от деревни. И не по частям, кстати говоря. Сломанный позвонок сразу же как бы рассказал мне всю историю; его края были словно спрессованы, поверхность была гладкой, срезанной, а не раздробленной.

— Кому-то ты здорово не понравился, а? — сказала я. — Им недостаточно оказалось снять с тебя скальп; они отрубили тебе и всю голову.

Отсюда последовал еще один вопрос: а где все остальное? Тоже где-то тут? Я потерла лицо ладонью, размышляя, — но в конце концов, мне же все равно нечем было заняться. Я не могла уйти отсюда до рассвета, а всю сонливость с меня как ветром сдуло, когда я обнаружила в норе такого соседа. Я осторожно отложила череп в сторону и принялась копать.

К этому времени уже наступила ночь, но даже в самые темные ночи редко случается абсолютный мрак. И теперь небо покрывали облака, отражавшие достаточно света, так что в моей норе можно было все-таки кое-что разглядеть.

Суглинок был мягким, копать было совсем нетрудно, но через несколько минут костяшки и подушечки моих пальцев оказались здорово исцарапанными о песок, и я отползла в сторону, чтобы поискать какое-нибудь орудие труда — палку, щепку. Дальнейшие раскопки привели к тому, что я натолкнулась на что-то твердое; но это кость, подумала я, и не металлический предмет.

Камень, решила я наконец, ощупав темный овал. Просто речной камень? Нет, это вряд ли; поверхность была очень гладкой, но на ней было что-то вырезано; некий рельеф, картинка, — однако мои пальцы оказались не настолько чувствительными, чтобы я могла понять, что там изображено.

Больше я ничего не нашла, сколько ни рылась в земле. Или скелета Йорика здесь просто не было, или же он был захоронен настолько глубоко, что мне до него было не добраться. Я спрятала камень в карман, присела на корточки и вытерла перепачканные песком и глиной пальцы об юбку. Ну, по крайней мере эти упражнения согрели меня.

Я снова уселась более основательно, взяла череп и положила его на колени. Несмотря на то, что это был довольно мрачный предмет, он все-таки представлял собой некую видимость компании, отвлекал меня от мыслей о моем бедственном положении.

Впрочем, и все мои действия в течение последнего часа или даже более тоже были ничем иным, как попыткой отвлечься; они должны были просто-напросто подавить панику, готовую вот-вот прорваться сквозь поверхностное спокойствие моего ума, как выскакивали на поверхность речного потока острые обломки унесенных водой веток. Мне ведь предстояла долгая, очень долгая ночь.

— Ладно, — сказала я вслух, обращаясь к черепу. — Ты в последнее время читал что-нибудь интересное? Нет, думаю, в этих краях ты вряд ли мог раздобыть что-то путное. Стихи тебя интересуют? — Я откашлялась и решила начать с нескольких строк Китса, которые вроде бы помнила достаточно хорошо… как называется то стихотворение? А! «Ода греческой урне». — «…навек любовь моя с тобой, тверда, как камень!» — продекламировала я. — Вообще-то оно длинное, только я его забыла. Но вообще-то такое было бы весьма кстати, тебе не кажется? Ну, может, попытаться вспомнить что-нибудь из Шелли? «Ода западному ветру» — думаю, тебе понравится.

Тут вдруг у меня в уме возник вопрос: а почему, собственно, я решила, что черепу надо объяснять, что такое европейская поэзия? У меня ведь не было особых причин думать, что бедный Йорик родился именно здесь, на американском континенте, а не в Европе… но я думала о нем именно как об индейце.

Может быть, из-за камня, который лежал рядом с ним? Пожал плечами, я решила в конце концов, что отпугивающий эффект европейской поэзии должен быть ничуть не меньше, чем у костра, — насколько это касалось местных медведей и ягуаров.

Дай стать мне лирой, как осенний лес,

И в честь твою ронять свой лист спросонья.

Устрой, чтоб постепенно я исчез

Обрывками разрозненных гармоний.

Суровый дух, позволь мне стать тобой!