— Но это неправильно!

Юлисес посмотрел на Брианну с терпеливой улыбкой, но не ответил. Да и что он мог на это сказать? За него все сказали его темные глаза.

— Мне повезло, — продолжил он чуть погодя. — Меня продали… очень дешево, кстати, потому что я был маленьким и хилым, — учителю, которого сообща наняли несколько плантаторов с реки Кейпфир, чтобы он учил их детей. Он должен был ездить из дома в дом, оставаясь в каждом где неделю, а где и месяц, а я ездил с ним, сидя позади него на лошадиной спине. Я ухаживал за лошадью, делал для него все, что было нужно. А поскольку поездки были долгими и скучными, он разговаривал со мной в пути. И он пел… он любил петь, тот человек, и у него был замечательный голос… — К немалому удивлению Брианны, в голосе дворецкого послышалась грусть, но он тут же встряхнул головой, напоминая себе о своих обязанностях, и достал из кармана тряпку, чтобы протереть буфет. — Именно тот школьный учитель дал мне имя Юлисес, — добавил он, снова поворачиваясь к Брианне. — Он немного знал греческий и латынь, и, чтобы развлечься, учил меня читать — по вечерам, когда нас застигала темнота и нам приходилось останавливаться на ночевку прямо у дороги. — Юлисес выпрямился, его неширокие плечи едва заметно приподнялись… это был лишь намек на жест, не более того. — Ну, а когда и тот учитель умер, мне было уже около двадцати лет. И меня купил Гектор Камерон, и открыл во мне разные таланты. Не каждый хозяин стал бы ценить подобные качества в рабе, но мистер Камерон был необычным человеком. — Юлисес осторожно улыбнулся. — Он научил меня играть в шахматы и делал ставки на мой выигрыш, заставляя своих гостей играть со мной. А когда мисс Джокаста начала терять зрение, он отдал меня ей, чтобы я стал ее глазами.

— А как вас звали прежде? Ваше настоящее имя, какое оно?

Юлисес немного помолчал, размышляя, а потом улыбнулся Брианне… но улыбка коснулась только его губ, не задев выражения глаз.

— Я не уверен, что я его помню, — вежливо сказал дворецкий и вышел из гостиной.

Глава 56

Исповедь плоти

Роджер проснулся незадолго до рассвета. Вокруг все еще царила непроглядная тьма, но воздух уже изменился; угли истлели и погасли, покрывшись слоем пепла, и дыхание леса проникло в хижину. Александр исчез. Роджер лежал под потрепанной оленьей шкурой один, жутко замерзший.

— Александр? — хриплым шепотом окликнул он. — Отец Фериго!

— Я здесь. — Тихий голос молодого священника прозвучал как будто издалека, хотя тот сидел едва ли в ярде от Роджера.

Роджер приподнялся на локте, щурясь. Когда наконец сонный туман уплыл из его глаз, он начал кое-что различать в плотных сумерках. Отец Александр сидел, скрестив ноги, выпрямив спину, глядя на квадратное дымовое отверстие в потолке.

— Как вы себя чувствуете?

Шея священника с одной стороны была покрыта темными пятнами засохшей крови, но лицо — насколько мог различить Роджер — выглядело совершенно безмятежным.

— Они скоро убьют меня. Возможно, сегодня.

Роджер сел, прижимая оленью шкуру к груди. Он и без того замерз, а от спокойного тона священника ему стало еще холоднее.

— Нет, — невольно произнес он, но тут же закашлялся, чувствуя, что горло у него забито пылью и золой. — Нет, они этого не сделают.

Александр не дал себе труда возразить.

Он даже не шелохнулся. Он сидел совершенно обнаженный, не обращая внимания на утренний холод, и смотрел вверх. Но потом наконец опустил взгляд и повернулся лицом к Роджеру.

— Вы не выслушаете мою исповедь?

— Я не священник. — Роджер поднялся на колени и неловко прополз по полу, держа перед собой оленью шкуру. — Вот, возьмите, вы замерзли. Набросьте на себя.

— Это не имеет значения.

Роджер не понял, что имел в виду Александр — то ли что холод ему не страшен, то ли ему все равно, священник ли Роджер. Он положил руку на голое плечо отца Фериго. Имело это значение или нет, но кожа Александра была холодной, как лед.

Роджер сел рядом с ним, придвинувшись как можно ближе, и накинул шкуру на них обоих.

От соприкосновения с ледяным телом Александра по его собственной коже побежали мурашки, но теперь это не тревожило Роджера; он наклонился к несчастному, искренне желая хоть немного его согреть.

— Ваш отец, — сказал Александр. Он повернул голову; его дыхание коснулось лица Роджера, глаза преподобного казались черными дырами на бледном лице. — Вы говорили, ваш отец был священником.

— Пресвитерианским. Да. Но я — нет.

Он скорее почувствовал, чем увидел, как Александр слабо махнул рукой.

— В момент острой нужды любой человек может взять на себя обязанности служителя Божия, — сказал он. Его холодные пальцы на мгновение сжали руку Роджера. — Так вы выслушаете мою исповедь?

— Ну, если это… да, если вы того хотите. — Роджер чувствовал себя очень неловко, но в конце концов, это ведь никому не могло причинить вреда, наоборот, это могло помочь… И в хижине, и в деревне, лежавшей за ее стенами, было тихо. Ни звука, кроме свиста ветра в ветвях сосен.

Роджер откашлялся. То ли Александр был готов начать, то ли он ждал, что Роджер сначала что-то скажет?

Негромкий звук его кашля как будто послужил сигналом. Француз повернулся к Роджеру, склонил голову так, что стала видна его светловолосая макушка.

— Прости меня, брат, ибо я грешен, — очень тихо произнес Александр. И, не поднимая головы, сложив руки на коленях, он начал свою исповедь.

Он выехал из Детройта в сопровождении отряда гуронов и с риском для жизни спустился вниз по реке до миссии святой Берты Ронвильской, чтобы сменить служившего там пожилого брата, чье здоровье было окончательно подорвано суровой жизнью.

— Я был счастлив там, — сказал Александр тем легким мечтательным тоном, каким обычно люди говорят о событиях, имевших место многие десятки лет назад. — Это было очень дикое место, но я был молод и ревностен в своей вере. Я лишь радовался трудностям.

Молод? Священник вряд ли был намного старше самого Роджера…

Александр передернул плечами, как бы сбрасывая с них груз прошлого.

— Я провел два года с гуронами и очень многих обратил в истинную веру. Потом я с группой индейцев отправился в форт Стэнвикс, где проходило большое собрание племен тех мест. Так я встретился с Кенньяниси-тхаго, вождем воинственного племени могавков. Он слышал мою проповедь и проникся верой в Святого Духа и пригласил меня отправиться вместе с ним в его деревню.

Могавки до того момента были печально известны среди миссионеров тем, что с большим подозрением относились к христианскому вероучению, так что такое приглашение показалось молодому священнику посланным самим небом шансом. И преподобный Фериго, недолго думая, отправился в каноэ вниз по реке в компании с Кенньяниси-тхаго и его воинами.

— Это и был мой первый грех, — тихо пояснил Александр. — Я впал в гордыню. — Он поднял один палец перед лицом Роджера, как бы предлагая открыть счет. — Но пока еще Господь не оставил меня.

Могавки сражались на стороне англичан во время недавней войны между французами и индейцами, так что к молодому священнику-французу отнеслись более чем настороженно. Но он старался изо всех сил и учил язык могавков, чтобы иметь возможность проповедовать им на их родном языке.

Он преуспел, сумел обратить в христианство некоторое количество жителей деревни, хотя и далеко не всех. Однако среди новообращенных оказался сам вождь, так что Александр оказался под его защитой.

К несчастью, шаман деревни всячески противостоял влиянию священника, так что между христианами и не христианами в деревне усилиями шамана постоянно поддерживались довольно напряженные отношения.

Священник облизнул пересохшие губы, потом взял кувшин с водой и сделал несколько глотков.

— А потом, — продолжил он, глубоко вздохнув, — потом я впал в новый грех…

Он, как оказалось, влюбился в одну из новообращенных женщин.

— А вообще у вас были женщины, до того? — Роджеру было неловко задавать этот вопрос, но Александр ответил очень просто, без малейших колебаний:

— Нет, никогда. — Роджер услышал тихий смешок… совсем тихий, почти как вздох, и полный горькой насмешки над собой. — Я был уверен, что никогда в жизни не поддамся такому искушению. Но человек слаб и жалок перед лицом сатанинской похоти, перед желаниями плоти…

Он несколько месяцев жил в вигваме этой девушки. А потом, однажды утром, он проснулся очень рано и пошел к ручью, чтобы умыться, — и увидел в воде свое отражение…

— И по воде вдруг пробежала рябь, ее поверхность вздрогнула… и из глубины поднялась огромная разверстая пасть, и разбила мое отражение на мелкие части…

Это была всего лишь крупная форель, ловившая стрекоз, однако священник, потрясенный зрелищем, воспринял происшедшее как знак, поданный ему Господом… он решил, что Бог самолично дал ему понять, что его душе грозит быть поглощенной пастью ада Он сразу же вернулся в вигвам, забрал свои вещи и перебрался в маленький шалаш за пределами деревни, чтобы жить там в одиночества. Однако он оставил свою возлюбленную беременной….

— Так они из-за этого не поленились притащить вас сюда? — спросил Роджер.

— Нет, не совсем так. Они ведь совсем не так, как мы, относятся к морали и браку, — пояснил Александр. — Женщины берут тех мужчин, которых хотят, и брак — это просто соглашение, которое длится до тех пор, пока оно устраивает обоих партнеров. Если женщина больше не хочет этого мужчину — она просто изгоняет его из своего дома… или же он уходит сам. А дети, если они имеются, остаются с матерью.

— Но тогда…

— Проблема была в том, что я, как священник, всегда отказывался крестить новорожденных, если их родители не были христианами или произвели на свет ребенка, не состоя в законном браке. Вы же понимаете, это просто необходимо, если вы хотите, чтобы ребенок вырос в истинной вере… да к тому же иначе индейцы просто не поняли бы разницы между святым обрядом крещения и своими языческими ритуалами.

Александр испустил тяжкий вздох.

— Ну и, конечно же, я не мог окрестить этого ребенка. Этот отказ оскорбил и привел в ярость вождя Кенньяниси-тхаго, и он потребовал, чтобы я это сделал. А когда я снова отказался, он распорядился подвергнуть меня пыткам. Моя… моя девушка… ходатайствовала за меня, и ее поддерживали ее мать и несколько влиятельных в деревне людей.

В конце концов страсти в деревне накалились до предела, и это уже было похоже на самую настоящую ересь, и вот шаман решил, что отца Александра следует увести в Оньярекената, где беспристрастный и справедливый совет решит, что следует сделать ради восстановления покоя и порядке в племени.

Роджер поскреб бороду; возможно, индейцам еще и потому не нравятся жители Европы, что они чересчур волосаты, а в волосах у них заводятся вши…

— Боюсь, я не совсем понимаю, — осторожно сказал он; — Вы отказались крестить ребенка, потому что его мать была недостаточно хорошей христианкой?

Александр, казалось, удивился.

— Да нет же! Она сохранила свою веру… хотя вряд ли кто-то осудил бы ее, если бы она решила иначе, — горестно добавил он и вздохнул. — Нет, я отказался крестить дитя не из-за матери… а из-за отца, поскольку он лишился истинной веры.

Роджер с силой потер лоб, надеясь, что на его лице не слишком явственно отразилось изумление.

— А… Так вы поэтому хотели исповедоваться мне? Что это помогло бы вам вернуть веру, и таким образом вы смогли бы…

Священник остановил его коротким жестом. Он несколько мгновений молчал, и его узкие плечи безвольно опустились. Должно быть, он случайно задел свою рану; подсохшая корка лопнула и по его шее медленно потекла густая кровь.

— Простите меня, — сказал Александр. — Мне не следовало вас просить об этом. Пожалуй, я сделал это лишь потому, что мне очень хотелось высказать все на родном языке; я не смог устоять перед искушением облегчить душу, выговорившись перед вами. Но это нехорошо; мои грехи все равно не могут быть отпущены.

Отчаяние преподобного было столь явным, что Роджер невольно коснулся руки Александра, желая хоть немного успокоить его.

— Вы уверены? Вы же сказали, что в случае нужды…

— Это не тот случай. — Он положил пальцы на руку Роджера, крепко сжал ее, как будто надеялся обрести хоть немного силы, взяв ее у другого человека.

Роджер промолчал. Через несколько секунд Александр поднял голову и посмотрел Роджеру в глаза. Свет снаружи изменился; сквозь дымовую дыру лилось слабое сияние, предшествующее взрыву полного света дня. Роджер видел собственное дыхание, поднимавшееся перед его лицом прозрачными клубами белесого пара, точно так же, как дым поднимался над крышами…

— Хотя я и исповедался, мне не может быть прощения, — сказал преподобный. — Настоящему отпущению должно предшествовать искреннее раскаяние. Я должен отвергнуть свой грех. А я не могу этого сделать.

Он замолчал. Роджер понятия не имел, следует ли ему что-то сказать, и если да, то что именно. Он полагал, что настоящий священнослужитель произнес бы что-нибудь вроде: «Да-да, сын мой?», но он не мог этого сделать. Вместо слов он взял руку Александра и крепко пожал.