Анастасия Дробина - Барыня уходит в табор

Данка резко повернулась. Смутившийся Кузьма успел поймать ее взгляд – растерянный, полный смятения. Но в следующий миг Данка уже опустила голову. Чуть слышно ответила:

– Как хочешь.

Настя ушла. Оставшиеся посидели еще немного, но уже не хотелось ни петь, ни разговаривать. Данка окончательно сникла, сидела, не поднимая глаз, стиснув руки между колен. Кузьма зевнул во весь рот, поставил гитару в угол.

– Ночь-полночь, ромалэ… Пойду-ка я. Илюха, вы долго еще сидеть будете?

– Иди, – отозвался Илья. – Я скоро.

Кузьма ушел. Когда за ним закрылась дверь, Варька встала из-за стола.

– Чайори, но как же… – начала было она.

Но тут поднялся Илья.

– Варька, вот что, – сказал он негромко, но обе цыганки вздрогнули. – Поди-ка постели ей. Да дверь закрой за собой.

– Илья… – прошептала Варька.

– Ступай! – Его голос потяжелел.

Варька умоляюще взглянула на него, но возразить не решилась. Взяла с припечка ненужное ей полотенце и вышла.

Данка остановившимися глазами смотрела на закрытую дверь. Свет лампы дрожал на ее осунувшемся от испуга лице. Илья стоял перед ней, смотрел поверх ее головы в темное окно. Оба молчали. За печью громко шуршали тараканы.

– Спасибо, Илья, – хрипло сказала Данка. – Не думала, что ты… Спасибо. Не забуду.

– Подавись, – грубо сказал он, отходя к стене. – Ночь переспи, ладно. А завтра чтоб духу твоего здесь не было! Вон что выдумала – вдову из себя корчить…

– Знала бы, что вы здесь, – не пришла бы.

– Знамо дело… И не меня, а Варьку благодари. Не знаю, что ей в голову взбрело. Мотька ведь и ей родня. Иди спать. А завтра вон отсюда! – Илья повернулся, взглянул в бледное лицо Данки – и не удержался: – Шалава драная! Как у тебя совести хватило…

– А ты мою совесть не трожь! – внезапно оскалилась Данка. Платок соскользнул с ее головы, волосы рассыпались по спине и плечам, упали на лицо. Данка резко отбросила их. – Совесть… Моя совесть… Да тебе ли ее трогать! Я тут клясться не собираюсь! Клялась уже! И жизнью своей клялась, и Богородицей, и отцом с матерью, и конями отцовыми! Голос сорвала, плакать не могла, как клялась! – хрипло выкрикивала она, стуча кулаком по столешнице.

Лампа замигала и погасла. Серый лунный свет упал на искаженное лицо Данки. Илья молча смотрел на нее. Только ворох густых вьющихся волос, высыпавшихся из-под платка на худую спину, напоминал ему прежнюю Данку. Откуда эти горькие морщины, затравленные глаза, которые словно и не улыбались никогда? И хриплый, срывающийся, как у древней старухи, голос? И искусанные в кровь губы?

– Я у него в ногах валялась, у него, у Мотьки… Христом-богом просила, чтобы послушал, только послушал меня! Я ведь ни с кем, никогда… Никогда! Да не знаю я, бог ты мой, не знаю, почему эта про… про… простыня… – Ее подбородок вдруг задрожал. Не договорив, Данка повалилась головой на стол. Острые плечи дрогнули раз, другой. Мелко затряслись.

Илья с минуту не двигался, дикими глазами глядя на сгорбившуюся фигурку за столом. Затем, опрокинув табуретку, бросился к Данке, схватил ее за волосы:

– Что ты сказала? Что ты сказала?!

– То и сказала! – Данка с силой отбросила его руку. – Чтоб вы попередохли все!

Илья медленно разжал руку. Потер кулаком лоб, сел на край стола.

– Врешь… Ты врешь. Такого не бывает.

– Бывает, значит, – глухо сказала Данка. Вытерла лицо рукавом, прерывисто вздохнула. – Он, Мотька, меня и слушать не стал… С кровати – на пол, кулаками, ногами… Потом – к гостям выкинул… Я же совсем ничего понять не могла! Я же этой проклятой простыни и не видела! Знала же, что честная, и в мыслях не было посмотреть самой! Это потом оказалось, что она – чистенькая. А я ничего не пойму, валяюсь на полу, реву… вокруг цыгане галдят… Потом и не помню ничего… обмерла, что ли… Нет, еще что отец бил меня, помню… Очнулась – пустая хата, темно, в углу лежу. Все болит, пол ледяной, и – нет никого. Встала кое-как, в одеяло завернулась, выхожу – гаджи, наша хозяйка, горницу метет. Увидела меня – да как завопит! Испугалась, бедная… У меня же лицо все в крови, вздулось, как подушка. Где наши, спрашиваю. Уехали, говорит. Весь табор остался дозимовывать, а семья наша съехала. Я как в угол у печи села – да так до утра и просидела.

– А потом… что? – хрипло спросил Илья.

– Потом? – эхом отозвалась Данка. – Потом ушла. Не оставаться же было. Наши никто не здоровался даже. Плевали вслед. Я даже не стала ждать, пока синяки сойдут. Ночью ушла. Мне гаджи с собой пять картошек и хлеба завернула, юбку старую, кацавейку дала… – она вымученно улыбнулась, вытерла слезы. – Илья, ты… Ты прости, что я тебе-то про это говорю. Все равно не веришь. Мне мать с отцом не поверили, а уж ты… Я и не прошу. Спасибо, что сразу не выкинул. Утром, клянусь, уйду.

– Да подожди ты! – Илья отвернулся. – Как же ты… одна?

– Да так… Зимовала в Калуге, у цыган-кофарей. Я там и придумала вдовой назваться. А что? Платком черным повязалась, и готово дело. Гадать ходила по дворам. На хлеб хватало. А потом вдруг наш табор в Калугу приехал. Я их как на базаре увидала – Корчу, Симу, Варгу, – обледенела вся! И домой не зашла – сразу прочь кинулась! Но уж весна подходила, полегче стало. Поехала в Тулу, там пожила. Потом – в Медынь, в Серпухов… Иногда у гаджэн, иногда у цыган жила. У цыган, правда, редко: страшно было. Все боялась – вдруг услышит кто про меня… Подолгу нигде не оставалась. Вот как совсем потеплело – в Москву подалась. Завтра в Ярославль поеду.

– Тяжело одной? – сам не зная зачем, спросил Илья.

– Ничего, – коротко сказала Данка. И умолкла, уткнувшись острым подбородком в кулаки.

Луна ушла из окна, стало совсем темно. Илья зажег лампу. Данка подняла голову, и красный свет упал на ее усталое, распухшее от слез лицо.

– Ладно… Правда твоя, незачем мне ночевать. Пойду в Таганку. Прощай, морэ, не поминай лихом. Да этой вашей… Насте… не говори ничего. Уж как она хочет, чтоб я в хоре пела… А мне только этого не хватало.

– Хватит, – с досадой сказал Илья. – Кто тебя гонит? Иди спать.

В дверь заглянула Варька. Настороженно посмотрев на брата, подошла к Данке, взяла ее за руку.

– Идем. Ляжешь со мной.

Они ушли. Илья шумно вздохнул, прошелся по горнице из угла в угол, ероша обеими руками волосы. Данкин платок еще лежал на полу. Илья поднял его, положил на край стола. Вполголоса выругался.

Скрипнула дверь, вошла Варька.

– Спит? – спросил Илья.

– Спит, – кивнула Варька, встала за его спиной. – Как мертвая упала.

– Ты слышала, что она тут врала?

– Слышала. – Варька помолчала. – По-моему, не врет она.

– Как так? – вспылил Илья. – И ты туда же?!

– Не кричи. Вам, мужикам, откуда знать… – Варька отошла к окну. – Не мне, конечно, тебе рассказывать, но… так тоже бывает, только редко. Девка честная, а на простыни – ни пятнышка. Помнишь Ольгу-покойницу? Она мне рассказывала, у нее с Митро тоже так было. Только он ей поверил. Вдвоем измазали чем-то эту простыню и цыганам выкинули. И никто не догадался, даже Марья Васильевна. Смотри только не скажи никому. Ольги уж на свете нет, грешно.

Илья помолчал. Затем спросил:

– Видала, как на нее Кузьма глядел?

– Видала. – Варька улыбнулась. – Что ж… Дай бог.

– Еще чего! – взвился Илья. – Ошалели вы все, что ли? Иди скажи ей – чтоб завтра же вон из дома. Честная, нечестная – какая разница? Молодой он на вдовах жениться.

– Да какая она вдова? – вышла из себя Варька. – Моложе его на год! Не совался бы ты в это дело, вот что!

– У тебя не спрошу, – уже выходя из горницы, сказал Илья. Его мучило сильнейшее желание выложить Кузьме все, как есть, про Данку и предостеречь от опрометчивых шагов. Хватит того, что у Мотьки жизнь вверх дном пошла. И какая разница – шлюха Данка или нет… Была охота всю жизнь гадать да мучиться. Но Кузьма храпел во всю мочь, растянувшись поперек постели и сунув под голову сразу две подушки. Илья вытащил у него одну, осторожно подвинул мальчишку ближе к краю, лег рядом. Быстро уснул и не заметил, как Кузьма бесшумно поднялся и вышел.

На другой день был Чистый понедельник. Илья проснулся от бьющего в лицо солнечного луча. Было уже довольно поздно. Кузьмы рядом не было. Из-за стены слышался смех, веселые голоса, чьи-то удивленные возгласы. Вспомнив вчерашний день, Илья вскочил и начал одеваться.

Первой, кого он увидел, была Настя. Она стояла спиной к двери и, смеясь, удивленно спрашивала кого-то:

– Да как же? Так сразу? Уже муж и жена? Ну, вы, право слово, с ума сошли! Да еще на Страстной неделе! Грех-то, грех какой…

Илья быстрыми шагами подошел к столу – и сразу же увидел Данку. Она стояла у окна в синем Варькином платье, чинно сложив руки на животе. Ее вымытые, расчесанные волосы были аккуратно убраны под платок. Но не под вчерашний, вдовий, а под новый – шелковый, голубой, блестящий на солнце. Увидев Илью, она улыбнулась краем губ. Взглянула в сторону – и Илья увидел Кузьму. Тот сидел за столом и пил вино из чайной кружки – жадными большими глотками. Заметив Илью, заморгал и опустил кружку мимо стола. Данка едва успела подхватить ее. Снова улыбнулась углом рта, поставила кружку на подоконник. Подошла и встала за спиной Кузьмы.

Только тут Илья догадался. И заорал:

– Варька!!!

Та тут же примчалась, всплеснула руками:

– А что я-то? Я и сама час назад всего узнала!

– Да когда же они успели?! Ну, Кузьма… ну, знаешь… – не найдя слов, Илья сел на пол, запустил обе руки в волосы.

Кузьма смущенно пожал плечами:

– Да так вот… успели.

– Ночью в коморе, – сварливо сообщила Макарьевна, входя из сеней. – Я с петухами встала, слышу – шебуршатся, перепужалась – не воры ли? Взяла кочергу, пошла проверять. В двери тырк – а мне навстречу вот этот выскакивает. Глаза дурные, голова – чертом! Я чуть на пол не села! Что, говорю, вурдалак, ты здесь середь ночи делаешь? Женюсь, говорит. И – обратно.

Настя тихо рассмеялась, отворачиваясь к стене. Илья в упор смотрел на Данку. Та не отводила взгляда, спокойно улыбалась, играла углами платка.

– По-моему, всем выпить надо, – деловито сказала Варька. – За мужа и жену. Дарья Степановна, помоги уж.

Варька с Данкой ушли на кухню. Илья сел рядом с Кузьмой. Возмущенно сказал:

– Ну на кой черт тебе это сдалось?!

Кузьма покраснел, полез в затылок, забормотал что-то про удар в голову и шлею под хвост. Илья отмахнулся, не дослушав. Искоса взглянул на Настю. Она посмотрела через его плечо на Кузьму. Ласково, чуть насмешливо сказала:

– Поздравляю, Кузьма Матвеич! Такую красавицу за себя уговорил. Дай бог сто лет прожить, десяток детей родить и сотню внуков!

Кузьма неловко поклонился в ответ. Хотел было сказать что-то, но в это время с улицы донеслись отчаянные крики:

– Кто женился? Кузьма?! Врете, черти! Кто разрешил? Какого лешего?! На ком?! Почему без меня? Ну, покажите только мне его! Шкуру спущу с паршивца!

– Кажется, Митро идет, – злорадно сообщил Илья.

– Ой господи… – испуганно сказал Кузьма, вставая. – Настя! Настасья Яковлевна! Ты это… уж не уходи пока.

– Не бойся! – и Настя бросилась за порог навстречу брату.

В комнату вошли Данка и Варька, нагруженные бутылками, стаканами и остатками вчерашних пирогов. Илья поймал Данку за рукав. Чуть слышно спросил:

– Что, сука, окрутила дите?!

Данка молча, с силой вырвала рукав. Прошла к столу, заняла свое место за спиной Кузьмы. И вовремя, потому что в сенях уже слышался грохот, топанье и отчаянная ругань Митро.

Сразу после Пасхи пришли длинные теплые дни. Солнце стояло высоко в ясном небе, сушило мостовые и немощеные улочки Москвы, грело деревянные стены домиков, пятнами прыгало по молодой траве. В переулках Грузин запестрели легкие цветные юбки, суконные чуйки, летние пальто. Вишни в палисадниках уже успели отцвести, и трава под ними была застелена, как снегом, нежными белыми лепестками. Крупным розовым цветом запенились яблони, сирень выпустила гроздья душистых лиловых соцветий, над которыми до заката вились и жужжали насекомые. Москва ждала раннего лета.

Митро вышел из дома в полдень. Сощурившись, он оглядел залитую солнцем Живодерку, пропустил громыхающую по ухабам тележку старьевщика, гаркнул на гоняющую тряпичный мяч ребятню и не спеша пошел через улицу к домику Макарьевны. Там было настежь раскрыто окно, и голоса Ильи и Варьки, в терцию поющих «Твои глаза бездонные», разносились на всю Живодерку. Митро прислушался, недоумевая, куда делись еще два голоса – Кузьмы и Данки. Но тут же вспомнил, что неделю назад Кузьма повез молодую жену в Ярославль показывать родне, и ускорил шаг.

В палисаднике Митро увидел Настю. Та стояла, спрятавшись в длинных, спускающихся до земли ветвях яблони, слушала песню. Белые лепестки путались в ее волосах. Митро, подойдя, тронул сестру за плечо. Она вздрогнула.