Однако когда вуаль перестала быть постоянным атрибутом костюма нового приобретения графа, он заволновался. Лицо мадам Виолетт, как назвалась прекрасная вдова, показалось ему знакомым. И пока граф не вспомнил ее, Ольга решила не углубляться в их отношения и заторопилась. Она выкрала у графа приглашение на очередной костюмированный бал у Потоцкого, устроенный по случаю тезоименин императрицы, и давно отработанными приемами привлекла к себе внимание одного из гостей вечера, который и стал ее танцевальным партнером.

Все шло, как нельзя лучше. Александр был здесь, он кружился совсем близко от нее в обществе возвращенной ко двору Катьки Нарышкиной. Оставалось лишь дождаться тура с переменой пар, но случилось неожиданное. На одном из проходов по залу, когда Ольга со своим случайным спутником проплывала мимо танцевавшего неподалеку наследника, у нее закружилась голова. Кавалер, недавно овдовевший статский чин, успел подхватить свою даму под локоток и отвел ее в одну из боковых зал, где Ольга потеряла сознание.

Прибывший по срочному вызову врач, практикующий семью Потоцкого, осмотрел внезапно заболевшую гостью и с улыбкой объявил кавалеру Ольги, что его дама, скорее всего, беременна. После этого кавалер исчез, а жена хозяина бала, из вежливости явившаяся проведать пострадавшую, немедленно признала в ней Ольгу Калиновскую, о чем с округлившимися от ужаса глазами сообщила мужу, а тот — куда следует. И вскоре Ольгу уже везли туда, где ее ждала неминуемая расправа.

Николай, которому тотчас донесли о появлении Калиновской, велел беглянку заковать в кандалы и сослать с глаз подальше. Но Бенкендорф, выслушав приказ, осмелился все же дополнить информацию — Калиновская больна.

— Что с того?! — вскричал раздраженный Николай. — Больна — не мертва, хотя этот вариант меня устраивал бы значительно больше.

— Но это не простая болезнь, — шепотом, пряча глаза, сказал граф. — Калиновская утверждает, что беременна и что каждый, кто к ней прикоснется, покусится на царскую кровь.

— Это еще что такое? — побледнел Николай. — Бред, бред! Не может быть!

— Не смею спорить с Вашим Величеством, — покачнулся от его взгляда Бенкендорф, — но тюремный врач утверждает, что насчет болезни арестантка не врет. А так как нам известна предыстория этого недомогания, я подумал, что заявление Калиновской не лишено оснований…

— Этого еще только не хватало! — процедил Николай сквозь зубы и изо всех сил стукнул кулаком по столу, так, что подпрыгнуло даже кованое пресс-папье.

Императрица, вызванная на совет, тоже пришла в ужас, но держалась более мужественно и свое негодование проявляла в сдержанной форме. Она всегда оставалась противницей кардинальных мер: кто бы ни был матерью, если отец — наследник, то дитя за дурной характер первой и мальчишество второго не отвечает. Александра Федоровна не хотела войти в историю России с памятью о кровожадном поступке, который, к тому же, непростителен для человека православного и истинно верующего. И под ее давлением решили Калиновскую в строжайшей тайне вернуть в Польшу и по приезде, не мешкая, обвенчать с Огинским. Тот по осторожности (и, прежде всего, из нежелания быть осмеянным в своем кругу) не расторгал уже состоявшуюся помолвку с сестрой своей умершей жены и рассказывал друзьям и знакомым, что его невеста больна и уехала до свадьбы подлечиться на водах.

Александр обо всех этих перипетиях, разумеется, не знал и продолжал веселиться на балу, утешая таким забавным образом грусть от разлуки с принцессой Марией и охлаждение в отношениях с фрейлиной Репниной. Он был уверен, что у Ольги хватило ума и сноровки спастись бегством. Наследник иногда думал о том, что однажды, когда страсти улягутся, он даст поручение Репнину разыскать Ольгу и, быть может, встретится с ней где-нибудь в прекрасной и теплой Италии, где небо — бездонное, море — бескрайнее, и нет обязательств и тягот дворцовой суеты.

И поэтому его безмерно удивило и обидело сообщение о состоявшемся бракосочетании богатейшего польского магната Иринея Огинского и Ольги Калиновской и скором рождении у четы сына, окрещенного по католическому обряду и названного Венцеславом Казимежем. Погоревав о безвозвратно ушедшей любви, Александр простил Ольге предательство их общей мечты, ее замужество и ее сына, рождение которого отозвалось в нем с особенной болью. Но Ольга, напротив, преисполнилась столь сильным чувством мести, что уже никто и ничто не могли убедить ее оставить стремление к реваншу.

Она навсегда запомнила напутственные слова шефа жандармов, когда ее под покровом ночи вывозили из крепости под усиленным конвоем и в сопровождении врача. На его заботливо-материнское напоминание кучеру о том, чтобы в дороге поспешали осторожно, учитывая состояние дамы, Бенкендорф, криво усмехнувшись, бросил: «Можно и не спешить, главное — не сторониться кочек, хорошая встряска пойдет только на пользу Империи». Но Ольга благополучно добралась до Польши. У нее оказался крепкий организм, и, выдержав испытание свадебной церемонией, она тотчас уехала в загородное имение Иринея, где вскоре стала матерью.

Ольга поклялась, что, когда сын подрастет, она откроет Венцеславу (имя она выбрала созвучное русскому слову «венценосный») тайну его отцовства, и однажды мальчик станет ее козырем в большой игре с ее обидчиками. Ее надежды, кроме того, подогревались и разговорами с соседом мужа по земельным владениям. Граф Осецкий был известный франкмасон. Он увлек Ольгу своими идеями, и она тайно от супруга вступила в общество «вольных каменщиков», планируя когда-нибудь в будущем использовать их связи в своих целях.

Пани Огинская для большинства своих новых братьев казалась образцом «строительницы нового общества» — самоотверженная, пылкая, решительная. Однако на самом деле Ольгу совершенно не интересовали грандиозные замыслы переустройства мира — у нее была своя цель: Ольга всерьез подумывала о встрече с Александром, на которой мечтала выторговать Венцеславу княжеский титул и корону Польского короля.

И поэтому с такой ненавистью она изорвала и истоптала газету, в которой было перепечатано официальное сообщение из Петербурга. Оно гласило, что в первую декаду сентября 1840 года принцесса Мария Гессен-Дармштадтская вернулась в Петербург, въехав в столицу в золоченой карете в обществе императрицы Александры Федоровны и сопровождавшего их экипаж верхом императора Николая Павловича, в то время как наследник престола командовал почетным эскортом. А вскоре было сообщено, что принцесса Мария приняла православие и стала великой княгиней Марией Александровной.

Шестнадцатого апреля 1841 года вся Россия праздновала венчание наследника. В этот день в церкви Зимнего дворца в присутствии множества придворных, иностранных послов и представителей всех дворов Европы Александр сочетался законным браком с «дармштадтской уродиной», как за глаза звала принцессу Марию Ольга. В газетах писали, что на Дворцовой площади столицы собралась столь великая толпа, что ее приветственный гул был подобен набату. После церемонии самодержавные отец и сын, в мундирах казачьей гвардии, вышли на балкон, а следом показалась и новоявленная великая княгиня Мария. И площадь отозвалась на их появление громоподобным и нескончаемым криком радости. В воздух полетели шапки, к балкону — цветы.

Вынести это Ольге помогла только ее ненависть, которая вскоре превратилась в одержимость, усилившуюся после известия о рождении первенца наследной четы — принцессы Александры. И с каждым следующим ребенком (царевич Николай родился через год после нее, а еще через два года — будущий царь Александр III) тяга к отмщению становилась для Ольги все более необоримой.

Неожиданная смерть мужа, который был значительно старше ее, развязала Ольге руки. Оставив Венцеслава и детей, прижитых от Иринея, на попечение родственников почившего в бозе мужа, она уехала в Италию. До нее дошли слухи (как потом оказалось — неподтвержденные), что император Николай намерен появиться в Палермо, где собирались главы Священного Союза европейских правящих династий, в сопровождении сына, которого все больше и больше в последнее время привлекал к государственным делам.

Однако Николай приехал один, вручив Александру на время своего отсутствия неограниченные права распоряжения высшей властью в государстве. И Ольгу, метавшуюся по городу в поисках возможности встречи с бывшим возлюбленным и отцом своего ребенка, заметила императрица Александра Федоровна. Она в то время отдыхала и лечилась на Сицилии, чей сухой воздух и благодатный морской климат оказывал благотворное влияние на типичное петербургское легочное недомогание. Тогда у России на острове была не только своя военная база, но и флот, стоявший в гавани Палермо. И тайная полиция здесь тоже оказалась так сильна, что Ольга немедленно почувствовала опасность.

Она снова вынуждена была бежать, не осуществив и десятой доли того, что задумала, — наняла рыбачью шхуну и скрылась на соседней Мальте, обители масонов.

И хотя остров покорил ее воображение красотой средневековых замков, вознесенных в горы, и великолепием дворцов и отелей вдоль береговой линии, Мальта показалась Ольге слишком провинциальной и чересчур многозначительной одновременно. Ей представлялось, что настоящие тайны острова — в прошлом, а тот же Краков, к примеру, мог легко соперничать в католическом величии с Ла-Валеттой.

Но на корабле, который вез ее из Мальты во Францию, Ольга, решившая предпринять европейское турне, познакомилась с Игнатием Маевским — родовитым польским дворянином и революционером. Позднее он ввел ее в круг эмигрантов-соотечественников, коих во Франции проживало немало, и Ольга увлеклась вдруг идеей независимости. Правда, она не совсем точно представляла себе, как сочетается борьба за освобождение Польши с ее мечтой о провозглашении Венцеслава королем своего народа. Но сама мысль оказаться в центре борьбы с ненавистным ей петербургским двором была для Ольги весьма привлекательной. И она с удовольствием и горячностью включилась в новую для себя игру.

Для начала она сделалась курьером тайного общества. Очаровательная молодая женщина с большей легкостью пересекала границы, чем подозрительные своей интеллигентностью разночинцы и люди искусства, а тем более заносчивые аристократичные паны. Потом Ольгу, к тому времени поселившуюся в Париже, привлекли к благотворительности, под которой скрывалась вербовка разбросанной по всей Европе эмиграции в рекруты для будущих сражений. И с этой ролью она справлялась так успешно, что была даже делегирована в Лондон к Мадзини, основателю сети тайных обществ «Молодая Италия», который консультировал польских патриотов.

Мадзини потряс ее воображение. Это было чувство, совершенно не похожее на то, что она испытывала к Александру. Мадзини был не намного старше русского наследника, но даже несколько лет разницы между ними казались Ольге пропастью — настолько глубже, целостнее и величественнее оказался этот генуэзец, сын врача и блестящий писатель. Его жизнь, полная приключений и опасностей, представлялась Ольге сказкой из «Тысячи и одной ночи»: здесь были и заговоры, и вооруженный мятеж, и смертный приговор, и попытка отравиться, когда восстание против владычества Австрии провалилось. Мадзини один сосредоточил в своих руках и в своей голове карту революционных обществ, сетью опутавших Италию, и с его легкой руки — всю Европу. Он, великий и мрачный, сидел в Лондоне вот уже десять лет и неутомимо плел нить для клубка, который обещал стать бомбой, разрушительной и громогласной.

Ольга нашла в одержимости Джузеппе сходные черты той страсти, что сжигала и ее саму. А Мадзини увидел в этой белокурой эффектной женщине то качество, которого так не хватало ему — образованный и тонкий интеллигент Мадзини оказался неспособен к тому лидерству, которого требовала любая революция. Он не любил Францию именно за ее привязанность к идее вождизма. Мадзини — не дуче, он — друг и учитель. Он — воплощенная идея, а возглавлять войска должны генералы.

Самоотверженная полячка — к тому времени Ольга нашла для себя новое имя «пани Ванда» — дополняла созерцательность и прожектерство Мадзини. Джузеппе был склонен считать слово делом, пани Ванда не умела быть столь велеречивой, но с успехом воплощала его идеи и замыслы. Они сошлись, но Мадзини по-прежнему был обречен на безвылазную эмиграцию в Лондоне, а Ольга с решительностью фурии перемещалась из страны в страну, привлекая к себе взгляды мужчин, симпатии революционеров и внимание тайных полиций.

Дети росли без нее, но Ольга успокаивала себя тем, что все ее деяния совершаются во благо их будущего. И, прежде всего — старшего сына, который должен занять свое, подобающее ему место на троне свободной родины. Она все еще оставалась хороша собой, но это была уже не романтичная и жадная до любви фрейлина-провинциалка — Ольга ощущала себя мифологической амазонкой, женщиной-воительницей. Она научилась ездить в седле, как мужчины, когда проводила новобранцев в недоступные горные районы Италии, где карбонарии Мадзини делились опытом со своими славянскими коллегами. Нынешняя Ольга стреляла не хуже любого мужчины и полюбила носить мужской костюм. Он придавал ее статной фигуре еще большую неотразимость.