— Ваша честь! — немедленно поднялся со своего места сидевший рядом с Анною Саввинов. — Представитель ответчика передергивает — мы именно этим сейчас и занимаемся: пытаемся установить истину, кем же является на самом деле ответчик. Адвокат пытается подменить собою суд!

— Согласен, — кивнул судья, и глаза его не добро блеснули — князь Лобановский недолюбливал этих новых молодых юристов: они умели ловко перевести разговор с обсуждения реальных деталей в область абстрактных рассуждений и заставляли колебаться в признании очевидного и свидетелей, и самого судью эмоциональными (а порою даже слишком эмоциональными!) оценками фактов, превращая таким образом бесспорное в спорное, а значит — с юридической точки зрения сомнительное.

— Прошу прощения, ваша честь, если в моих словах прозвучало недоверие к суду, которое могло быть расценено, как попытка узурпировать его функции, — расшаркался адвокат Кунцев.

Это было далеко не первое его дело по имущественным и наследственным вопросам, и до сих пор он еще ни одного не проиграл. И, несмотря на то, что сегодня его соперником был сам мэтр Саввинов — Викентий Арсеньевич читал на их курсе лекции в университете, Кунцев и в этом случае рассчитывал на успех. Конечно, ему хотелось победы не только во славу собственной карьеры — он был убежден, что старики-буквоеды, отстраняясь от весьма значительного в любом вопросе человеческого фактора, превращали тем самым суды в трибуналы. Так довольно же с нас этой деспотии!..

Кунцев вздрогнул — не произнес ли он случайно эти слова вслух? Но нет — все просто внимательно смотрели на него, ожидая следующего шага. Адвокат едва заметно перевел дыхание — иногда он ловил себя на том, что позировал даже перед самим собой. Не заиграться бы, мелькнула тревожная мысль! Он отказался от дипломатической карьеры, вызвав гнев отца, возглавлявшего один из департаментов в ведомстве Нессельроде, только потому, что жаждал свободы самовыражения. И, хотя отец пытался внушить Кириллу Петровичу мысль о том, что есть еще некие высшие интересы — император и его политика, престиж страны и державные обязательства, сын так и не смог понять, почему он должен поступаться в разговоре остроумной фразой, которая привлечет к нему внимание в обществе, если она противоречит кому-то или чему-то из тех самых «высших интересов»? И как же ему выделиться из толпы одинаковых людей в мундирах, если нельзя в строю без команды стоять «вольно»? Его эгоизм помешал ему завести на факультете друзей, но сам Кирилл Петрович считал это скорее счастьем, чем неприятностью. Друзья всегда потенциально — будущие враги, а любое объединение потребует соблюдения корпоративных интересов. И что же тогда делать с его собственной индивидуальностью? Кунцев был невероятно артистичен и вещал на судебных заседаниях так упоительно, что нередко мог и сам заплутать в созданных им словесных хитросплетениях, но при этом как будто со стороны всегда внимательно наблюдал: если в глазах свидетелей, а главное — судьи, появился туман, значит, настало время произнести ключевую фразу. То есть подвести участвующие стороны к заготовленному им заранее выводу. Выводу, который, конечно же, делается в интересах его клиента, и — его собственных. И какое при этом значение имеет кем-то выдуманное правосудие? Правосудие — это способность отвести его карающий меч в том направлении, которое ты же сам ему и указал.

— И все же, ваша честь, — Кунцев уважительно поклонился судье, — мне хотелось бы знать, что именно толкнуло свидетельницу на перемену показаний. Скажите, Екатерина Сергеевна, чем руководствовались вы, делая первое признание?

— Я? — смутилась Сычиха. — Я думала, что этот молодой человек — мой потерянный сын.

— То есть, если я вас правильно понял, — с иезуитской вежливостью уточнил адвокат, — в первом случае за вас говорило ваше сердце, сердце матери? А кто или что говорит за вас сейчас, когда вы обвиняете в присвоении чужого имени того, кого еще недавно называли своим сыном?

— Я не понимаю… — промолвила Сычиха. — Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу, чтобы вы честно объяснили суду, что предложила вам ответчица в обмен на второе заявление?

— Это неслыханно! — прервал торжествующего Кунцева Саввинов. — Адвокат ответчика обвиняет мою клиентку в подкупе!

— Это не я, — улыбнулся Кунцев, — это вы сказали. А я лишь пытаюсь выяснить, сколько стоит молчание материнского сердца, которое еще недавно кричало — это он, мой сын, а сегодня испуганно шепчет — нет, нет, я ошиблось!.. Ответьте, свидетельница, кто сказал вам, что мой подзащитный — ваш ребенок, которого вы считали потерянным или погибшим? Он сам? (Сычиха кивнула.) И это он принес вам доказательства своей правоты — нательный крестик и письмо его опекунов? (Сычиха опять вынуждена была подтвердить его слова — она кивнула, и в глазах ее заблестели слезы.) А теперь расскажите высокочтимому суду, кто постарался убедить вас в том, что все, во что вы еще так недавно и свято верили, — ложь? Кто сказал вам, что мой подзащитный якобы обманул вас?

— Мне рассказала обо всем Дарья Христиановна Фильшина, — с трудом размыкая пересохшее от волнения горло, промолвила Сычиха.

— А кто привез ее к вам? — не унимался Кунцев.

— Никита Воронов, — кивнула Сычиха, — управляющий в имении Корфов.

— А вам не кажется это странным, Екатерина Сергеевна. — Адвокат «барона» подошел к свидетельскому месту и заглянул Сычихе в глаза. — Ваш сын находит вас, и вы бросаетесь ему на шею, признавая и обласкав его, родное дитя, а потом к вам приезжает управляющий той, кто пытается отнять у него имя и часть наследства, и привозит с собой неизвестную вам женщину, утверждающую, что будто бы ваш ребенок умер, и вы возвращаетесь под их конвоем в Петербург, чтобы отказаться и от своих прежних показаний, и от своего сына. Как вы все это можете объяснить?

— Мой сын умер! — вскричала Сычиха, поднимаясь со своего места. — Я сама видела его могилу!

— И что там написано? — злорадно улыбнулся Кунцев. — Какое имя стоит на кресте?

— Иван Иванович… — прошептала Сычиха, теряя равновесие и невольно хватаясь обеими руками за поручень ограждения. — Иван Иванович… Фильшин-Берг.

— Я не ослышался? — развел руками Кунцев. — Не Иван Иванович Корф? Нет?

— Это фамилии его приемных родителей, — в отчаянии заломила руки Сычиха.

— И это тоже рассказала вам женщина, приехавшая с управляющим истицы? — усмехнулся Кунцев. — Но где доказательства того, что она действительно была той самой приемной матерью? Сохранились ли документы, подтверждающие ее слова?

— Но письмо… — лицо Сычихи вдруг осветилось. — Письмо, которое принес мне этот… тот, кто назвал себя моим сыном, оно тоже написано рукою Дарьи Фильшиной!

— А кто может подтвердить, что она не передала ребенка другим родителям, давшим ему новое имя и другую семью? Кто заверит высокий суд, что она не сделала этого, дабы избавить себя от лишних хлопот, и все это время обманывала барона Корфа, составляя те самые письма и таким образом продлевая свое право беспрепятственно пользоваться деньгами, которые он передавал на воспитание своего сына? — с вызовом спросил Кунцев.

— Не было этого! Мальчик умер! — закричала со своего места Фильшина, и зал загудел.

— Тишина! — воззвал к порядку судья и пригрозил. — Если шум будет продолжаться, я освобожу помещение от зрителей. А вам, сударыня, (кивнул он Фильшиной) советую помолчать, иначе в дальнейшем вы можете быть лишены слова и выведены из зала. Продолжайте, адвокат!

— Но мне кажется, все и так предельно ясно, — самодовольно произнес Кунцев. — И у меня больше нет к Екатерине Сергеевне никаких вопросов.

— Свидетельница может быть свободна, — судья стукнул молоточком по столу.

— Ваша честь! — тут же встал Саввинов. — Сторона истца просит о перерыве в заседании.

— Просьба удовлетворена, — кивнул судья, с сожалением взглянув на старого друга: он и сам бы голыми руками удавил этого выскочку Кунцева, но здесь мальчишка прав — налицо явное вмешательство истицы. Это она затеяла расследование и добилась у свидетельницы отказа от ее прежних показаний, и пока баронессе не удалось уверить его в том, что сделала она это из лучших побуждений…

— Полагаю, это последний раз, когда князь дает нам отсрочку. Мы не можем больше переносить заседание, — тоном, в котором настойчивость переплеталась с разочарованием, тихо сказал Анне адвокат Саввинов, когда они прошли в отведенную им в суде комнату. Сычиха с Дарьей Фильшиной остались сидеть на скамьях для зрителей, присоединившись к княжне Репниной, с ужасом взиравшей на все, что происходило в зале суда.

— Но мы так и не дождались Елизавету Петровну, — вздохнула Анна: тайно уехав, сестра оставила записку, в которой сообщала, что попытается разыскать жену Забалуева, но вот уже второй день от нее не было никаких известий. — И к тому же поиски здесь, в Петербурге, следов Забалуева или его семьи не увенчались успехом.

— Однако промедление грозит сыграть с нами злую шутку, — продолжал Викентий Арсеньевич, увещевая Анну принять, наконец, решение об изменении тактики ведения дела, — если самозванец почувствует вашу неуверенность, он ускользнет от правосудия. Ибо у нас нет доказательств, способных уличить его в участии в поджоге вашего имения в Двугорском и убийстве сыщика Каблукова.

— Но Никита слышал его слова, и княгиня называла самозванца по имени… — начала было Анна.

— Вот именно — слышал! — Савинов поднял указательный палец вверх. — Слышал, находясь в нездоровом состоянии, ведь его ударили по голове! Вряд ли это может быть принято, как основание, достаточное для серьезного обвинения.

— А показания Долгорукой? — растерялась Анна. — Ведь она призналась.

— Да, но сейчас Мария Алексеевна недееспособна, она не может быть вызвана в суд, — развел руками адвокат, — и ее слова уже не могут быть приняты даже к сведению. Самое большее, в чем мы можем сейчас обвинить так называемого барона, — это попытка присвоения себе чужого имени по недомыслию. Так как доказать наличие сговора будет трудно — особенно в отсутствии того, кто придумал всю эту комбинацию. Но без признания настоящих родных, матери или других родственников, представивших доказательства происхождения «барона», судья вправе усомниться даже в том, что самозванец — тот, кем является в нашем изложении, а уж тем более — в умышленных действиях с его стороны.

— И что вы предлагаете делать? — расстроилась Анна.

— Оставить другие обвинения и сосредоточиться на безумии этого молодого человека, — кивнул Саввинов. — Мы потребуем для вас опеки над ним.

— Но это будет означать, что мы признаем его право носить имя семьи Корф! — возмутилась Анна.

— Вы и так уже частично сделали это, когда, не поговорив предварительно со мною, условились с ним о соглашении в Двугорском, — напомнил Анне адвокат.

— Но я сделала это ради освобождения Никиты! — воскликнула Анна. — Это вынужденное, временное отступление, необходимое для того, чтобы заставить самозванца выдать Долгорукую! Она должна была быть наказана за свое преступление, а ни в чем не виновный Никита — выйти на свободу!

— Однако своими действиями вы формально подтвердили согласие с тем, что молодой человек носит имя барона Корфа, — вздохнул Савинов, — и я, поддавшись на ваши уговоры, позволил вам поставить свою подпись рядом с его.

— Вы хотите сказать, что судья на основании этого признает законность права самозванца именоваться бароном Корфом? — вздрогнула Анна.

— Боюсь, нам для победы понадобится чудо, — покачал головою Савинов.

Время перерыва закончилось, — объявил заглянувший в комнату секретарь суда. — Вам пора возвращаться в зал…

— Значит, вы утверждаете, что сидящий на месте ответчика молодой человек, — прокурорским тоном, когда заседание продолжилось, спросил Кунцев, сверля Фильшину буравчиками карих, до черноты, глаз, — никак не может быть сыном барона Ивана Ивановича Корфа?

— Утверждаю, — твердо стояла на своем Дарья Христиановна. — Настоящий сын барона Корфа умер у меня на руках в возрасте 5 лет и был похоронен на сельском кладбище в Горах.

— А скажите мне, любезнейшая Дарья Христиановна, — ухмыльнулся Кунцев, — любите ли вы своего императора, верите ли ему и готовы подчиняться его решениям?

— Протестую! — в который раз поднял руку Саввинов. — В настоящем суде рассматривается семейное дело, а не вопрос о политической благонадежности.

— Объяснитесь, адвокат, — нахмурился судья, обращаясь к Кунцеву.

— Непременно, ваша честь, непременно. — Кунцев не уставал класть поклоны в сторону судейского подиума. — Я задал этот вопрос не случайно, ибо суть любого судебного процесса — положить на весы правосудия все факты, а потом позволить земному притяжению сделать свое дело, показав, чьи доказательства весомее. Итак, на одной стороне весов — ничем не подтвержденные слова госпожи Фильшиной, якобы выполнявшей поручение барона Корфа о воспитании его незаконнорожденного сына. А с другой… Что мы можем положить на вторую чашу весов?..