26

Она помнит свой страх, что дети станут кем-то совсем не тем, кем хотелось ей. Она как бы вычертила пунктиром генеральную линию их жизни – и любой их неосторожный шаг в сторону с этой линии, по которой надо было идти прямо, переставляя ногу так, чтобы пятка поднимаемой ноги опустилась аккурат к носочку той, что твердо стоит на земле, вызывал у нее ярость, налетавшую, словно шквалистый ветер, ломающий вековые деревья, но не устои.

У нее росли хорошие, домашние дети. Она ими гордилась и, если женщины на ее работе могли часами обсуждать, что их отпрыск неделями не появляется в школе, а из дома уходит на прогулку после десяти вечера, то, случись у нее такое, она бы, наверное, посчитала свою жизнь никчемной и неудачной. В то время, когда ее коллеги ругали своих чад, Лидия Андреевна начинала с придыханием рассказывать, какие у нее-то дети молодцы. Вася вон которую сессию на «отлично» с повышенной стипендией сдает и на английский ходит… А Гриша уже может сам готовить обед, и не только пельмени там или кашу, а вон даже бисквит испек по кулинарной книге!

С плохо скрываемой радостью, переполняющей ее, будто подходящее тесто, Лидия Андреевна хвалилась их успехами, но дети даже помыслить себе не могли, что это так. Им частенько приходилось слышать, что они дураки, ни на что не способны, ничего не понимают и никогда ничего путного из них не выйдет. Они давно почти не реагировали на ее ворчание, иногда начинали пререкаться с ней, но в глубине души понимали, что думает мама иначе. Но то, что она рассказывает о них постоянно с дрожью в голосе, как взвизгивающая собачка, завидевшая своих надолго исчезавших хозяев, удивило бы их неимоверно.

Лидия Андреевна смотрела на подрастающих детей и думала о том, что молодость миновала, раз у нее уже такие большие дети. Когда и как успела пролететь жизнь, она и не заметила.

В то же время, когда она смотрела на своих детей, у нее было чувство, что те по капельке забирают частичку ее. Она узнавала свои интонации, свою походку, свое выражение глаз. Когда в их дом приходили друзья Андрея, что были чуть моложе его, она с удивлением отмечала, что те разговаривают играющими голосами уже не с ней, а с их дочерью…

Она очень боялась, что с детьми может что-нибудь случиться, особенно с Гришей. Он все время казался ей маленьким, он и был в их семье самым маленьким. Подруги говорили ей, что она зря так опекает его. Мужчина должен быть защитником, а какой же такой защитник, если он растерянно смотрит на нее, столкнувшись с реальностью? Но Лидия Андреевна ничегошеньки не могла с собой поделать. В ней постоянно жило ощущение, что дети без нее потеряются в темном лесу жизни. Их обязательно надо крепко держать за руку. Отойдут на шаг – и потеряются. Там аукай – не аукай, не докричишься. Только и услышишь собственное эхо.

Если дети долго задерживались, она места себе не находила и начинала обзванивать всех их друзей. Дети злились на нее, когда на следующий день им с ехидством говорили, что их мать вчера их искала. Сын становился похож на маленького разъяренного хорька, которого в ее детстве поймали и подарили ей соседи. Глаза горели непримиримым огнем, рот искривлялся в преддверие то ли крика, то ли детского плача, обнажая неровный ряд мелких зубов. Шерсть вставала дыбом, поднимаемая электричеством, пробегающим по нервам. Погладь – и ударит током, упадешь замертво в шоке…

Ей удавалось держать детей в руках. Дальше изматывающих всех перепалок ссоры с детьми никогда не заходили: из дома никто не убегал, в следующий вечер возвращались с учебы вовремя, на телефоне часами в ее присутствии не висели, друзей табунами не приводили.

Как-то они с Андреем попали на киносеанс с серьезным авторским призовым фильмом, где в кинозале собралась солидная публика не первой молодости. В журнале, предваряющем фильм, показывали популярный тогда «Ералаш» про маленького бойкого мальчика. Этот короткометражный сериал состоял из отдельных веселых историй из жизни мальчишек, обычно кончающихся взрывом хохота его просматривающих. На сей раз история была такая. Папа пришел с работы – и застал маму в слезах. Она тут же ему сообщила, будто их сын собрался уехать из дома в Америку. Папа в отличие от плакавшей и скандалящей мамы, закрывающей входную дверь, точно ложась телом на амбразуру ДОТа, решил сыну подыграть. Он несколько минут подробно выспрашивает у сына, куда и зачем тот едет, и в конце концов предлагает подвезти его в аэропорт. Сын отказывается и говорит, что он едет на кораблике. Мальчик радостно выбегает из дома и вприпрыжку бежит по дороге, все уменьшаясь в глазах родителей, застывших в оцепенении на пороге дома. И вдруг он замедляет свой шаг, разворачивается и несется назад, все убыстряя свой бег. И вот уже счастливая мама распахивает свои объятия сыну, но сын пулей пролетает мимо ее рук, раскинутых крыльями, как у наседки, взбегает по ступенькам в дом, не обращая никакого внимания на предков, и через мгновение стремглав летит обратно, на ходу бросив:

– Опять этот долбаный паспорт забыл!

Его щуплая фигурка снова сдувается в размерах, будто воздушный шарик, а легкий рюкзачок задорно подпрыгивает у него на спине, точно резиновый мячик…

В зале стояла гробовая тишина. Никто не смеялся… Все представили своих маленьких или больших детей, что хоть однажды в жизни уходили из дома, размашисто хлопнув дверью… Они возвращались – кто через час, кто через день, кто просто постоял за дверью в подъезде, пропахшем кошками и дешевым куревом, разглядывая нацарапанные надписи на стенах, – чтобы скоро вырасти и снова уйти уже надолго… Дети вернулись, но опять грозили уйти в неизвестность, оставив тебя с пронзительной тоской и опустошением бродящего на пепелище своего дома, и ощущением, что ты что-то не так в этой жизни сделал, коль от тебя уходят твои же собственные дети… А ты частенько чувствовал себя белкой в колесе, крутящей приводной ремень строительной лебедки, изматываясь до онемения в конечностях, до полного изнеможения, лишь бы вырастить себе надежную опору, которую не сломают никакие переменчивые ветра и хлынувшее с гор весеннее снеготаяние…

Когда в ее сердце поселилось сожаление о своих утраченных возможностях, когда она впервые почувствовала свой возраст? Может быть, тогда, когда посмотрела на Василису и с удивлением подумала, что дочь уже большая? И выросла она так незаметно и почти в тебе больше не нуждается. Ее смутило собственное осознание даже не того, что дочь молода и очень симпатична, а то, что она уже взрослая, то, что рассуждает по-взрослому, и поступки у нее стали взрослые. Да, она огрызается на ее приказания, но ведь она иногда уже ориентируется лучше Лидии Андреевны в этой жизни. Этот факт больше всего поразил Лидию Андреевну. Ей казалось, что сама она не была такой в возрасте Василисы. Дочь будто говорила: «Твое время истекает. Подвинься в тень. На солнце морщины лишь становятся резче: жесткие складки у рта делаются глубже и почему-то загибаются вниз, будто под тяжестью; от глаз бегут лучики, словно от брошенного камня, попавшего в пуленепробиваемое стекло – на осколки не разлетелось, а видно стало через него плохо».

27

С дочерью они постоянно ругались. Она не могла допустить мысли, что ее маленькая девочка выросла и теперь живет своей жизнью – дверь в которую была наглухо закрыта от нее сначала на два замка, потом на дверную цепочку. Дочь даже не пыталась приоткрыть дверь и поговорить с ней через цепочку. Она просто смотрела в дверной глазок, видела ее – и тихо стояла за дверью, делая вид, что там ее нет. А потом отходила на цыпочках, боясь быть услышанной. Лидия Андреевна знала, что она там, за дверью. И тогда в ней поднималась такая тоска и злоба, что захлестывала мутной морской волной, поднимая со дна остатки мусора и морских медуз, обжигающих будто крапива, если к ним прикоснуться, но неукротимо тающих на глазах, как только они оказывались выброшенными под ласково пригревающее солнце…

Василиса все время говорила ей, что она не любит ее, а любит только сына, любит всепоглощающей, испепеляющей любовью. Это было неправда… Она любила ее не меньше, чем сына. Но это была любовь-поединок двух женщин, одна из которых моложе, безрассуднее и у которой вся жизнь впереди. Вечный поединок. Лидию Андреевну совершенно выводил из состояния равновесия этот вечно огрызающийся голосок дочери, словно скрежет металла по стеклу. Тут же подбрасывало, как на батуте, штормовой волной – и начиналась качка. Двери грохали со стуком сгружаемых с самосвала досок; форточки хлопали в ладоши; рассыпалась на мелкие осколки посуда; трещала ветхая ткань халата, располосованного на две части; на руках оставались синие крупные синяки, напоминающие укусы маленьких ядовитых пиявок, присосавшихся словно невзначай, пока разгребали руками колыханье водорослей-предчувствий, плывя по волнам своих подернутых зыбкой ряской воспоминаний.

«Что за вспышки ярости были у матери?» – не раз думала Василиса. Иногда Лидия Андреевна замахивалась на детей или мужа, будто собиралась стукнуть. Вася в таких случаях инстинктивно втягивала голову в плечи, ей казалось, что мать сейчас ударит. Но нет… Рука, повисев в воздухе несколько секунд, безвольно опускалась плетью вдоль тела…

Лидия Андреевна любила детей ревностно, патологически…

Василиса росла послушной домашней девочкой. У нее почти не было друзей, она никогда не раздражала их с Андреем частыми приходами своих друзей, многочасовым трепом по телефону и частыми отлучками из дому. По субботам она убиралась в их большой квартире, стирала и делала уроки. Часто читала, закрывшись у себя в комнате. Лидия Андреевна иногда смотрела, что она читает: книги были в основном серьезные, все классика или современные романы. Иногда дочь читала что-нибудь из популярной психологии, например, В. Леви: «Искусство быть собой» и «Искусство быть другим».

Это был какой-то ненормальный диктат. Когда-то свекор предложил купить Васеньке путевку в «Артек» через свои каналы. Побывать в «Артеке» – это было тогда очень престижно и непросто. Когда-то туда отправляли только по разнарядкам из обкома ВЛКСМ: в основном, особо отличившихся детей и не только учебой. Лидия Андреевна категорически была против поездки и безапелляционным голосом заявила, что ребенку это не нужно и совсем не интересно. А Вася так мечтала съездить посмотреть на море! Об «Артеке» ходили легенды, и ей, никогда не отдыхавшей даже в местных пионерских лагерях, этот лагерь казался недостижимым сказочным замком. Она жила уже во времена, когда путевками в такие лагеря детей не награждали даже за деньги. Все разнарядки в школы давно закончились даже за деньги родителей премируемых учеников. Стали все распределять обкомовским деткам. У Васи уже двое одноклассников побывали в этом лагере. Родители отличницы из параллельного класса подошли к директору школы и попросили того выбить для их дочери путевку в этот лагерь за их, разумеется, кровные. Отличница из параллельного класса поехала в «Артек». Вася сначала не знала, что это родители купили девочке путевку, она так переживала, что путевку дали Наташе, а не ей, ведь она тоже была отличницей, только из класса «5Б». Но потом к ней подошла классная руководительница пятого «А» и спросила ее, не хочет ли она тоже поехать в этот легендарный лагерь. Василиса испуганно ответила: «Нет. Не хочу. У меня родители сами могут путевку достать, мне они предлагали, я не хочу». «А…» – радостно сказала учительница и отошла. Вечером Василиса долго не могла заснуть и плакала в подушку. Ей все мерещилось прозрачное, бирюзовое море, как вода в ванной с пеной «Бадузан», ласкающее прибрежные камни. По морю бежали белые барашки, которые она видела в книжке на картинке. Барашки напоминали маленьких ягнят, что гоняли пастись на бугры недалеко от их дачи. Она без конца представляла себя участницей разных забавных конкурсов и состязаний, где она, если и не станет победительницей, то будет целый месяц находиться в эпицентре взрывов веселья и смеха, согревающих, словно искры большого костра, под которым они по вечерам станут сидеть на берегу потемневшего, разлившегося нефтью моря, и смотреть на ковш Большой Медведицы, что бескрайность неба опрокинула над их головами – и теперь из него капает будоражащий душу свет…

В ее детстве был еще случай, когда соседка принесла приглашение на новогоднюю елку. Билет был один. Елка была в большом Дворце культуры, родителей на нее не пускали: они ждали детей в вестибюле. Василиса так была рада этому билету. Зажмурившись, она представляла себя в большом зале, где на сцене идет завораживающая дивом сказка обязательно с хорошим концом. Занавес медленно открывает заснеженный лес, освещенный в ночи фосфоресцирующей луной, летящим фейерверком бенгальских огней и цветными юпитерами с балкона: он кажется лиловым, будто пятипалая сирень, которую папа научил искать в кистях соцветий на даче, чтобы стать счастливой… Она и жила несколько дней с ожиданием этого чуда…

В выходной за обедом она нагрубила маминой подруге – и была наказана. Ей выговорили, что на елку она не пойдет, но подарок ей все равно, так и быть, возьмут. Вася сначала даже не верила, что не пойдет, этого просто ну никак не может быть, а потом до нее дошло, что да, это так. Только причина не в том, кому и что она сказала, а в том, что родители просто боятся пускать ее одну в большой дворец… Когда она это осознала, то плакала опять целых три дня, стараясь, чтобы никто не видел, и ей больше уже не казалось, что в Новый год происходят чудеса. А сладости в подарке, который отец принес с елки, она тогда есть отказалась.