Он не особо скрывал свое увлечение на работе, не пытался конспирироваться. Зачем? Он видел теперь частенько не бумаги, испещренные чертежами и формулами, листая которые он обычно чувствовал азарт гончей, бегущей по следу, а склоненный над прибором женский профиль. Он осторожно обводил его по контуру любующимся издали взглядом, точно рисовал под копирку… Формулы становились куском бесформенной глины, расползающейся в его сильных руках. След обрывался, смытый неожиданно налетевшим грибным дождем… И хоть уже сияло солнце, след растаял и тоненькая прерывистая нить пульса, с таким трудом нащупанная им в мозгу, терялась безвозвратно. Хотелось только прижаться губами к затылку Оксаны, разрушив неподвижность ее волос, и замереть оглушенным их плеском…

Он думал о том, что любовь – это потеря контроля над собой и жизнью, что это – когда по бурной реке, через пороги и аж захватывает дух… Тебя просто несет, сносит неведомо куда… Нет, только не это… Счастливо лететь навстречу своей гибели, что вон уже маячит впереди острыми зубцами, перегородившими горную речку… Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет… Обойдет, любуясь притихшими низинами, ожидающими сходов снежных лавин, но не останавливающими своего буйного и опьяняющего цветения.

В жизнь вернулось очарование того времени, когда был свободен и юн – и вся жизнь лежала перед ним, как белый, разлинованный листок, на котором по аккуратным клеточкам можно легко было воспроизвести любую милую твоему сердцу картинку. Так, по крайней мере, казалось когда-то… Теперь он знал, что по клеточкам можно отобразить правильно только контур: того неуловимого дыхания жизни, что зовется вдохновением и даровано свыше, в этом тщательно выполненном рисунке не найдешь никогда. Он знал, что не свободен и уж тем более не юн… Но тревожное очарование того выпускного вечера, когда сладко пах жасмин, в чей аромат нежно вплетались нотки отцветающей сирени, в кистях которой с надеждой и замиранием сердца в очередной раз выискиваешь пятипалые лепестки и проглатываешь их, ощущая во рту сладковатый вкус, не уходило… Было что-то в этом его нынешнем времени от того, когда он утром проснулся после выпускного бала и с щемящей душу тоской разглядывал комнату, залитую послеполуденным солнцем… Вот и все… Школа кончилась. Он больше никогда не будет ходить по школьным коридорам, где малышня путается под твоими ногами, а звонок на урок пронзителен, будто сирена, чтобы быть услышанным в гвалте и визге куча-мала, собравшейся на школьном дворе. У него впереди новая школа и новая любовь, хотя соседка по парте, у которой он исподтишка сдувал математику и жиденький конский хвост которой, завязанный на боку пшеничной головы, все время падал в ее тетрадь, точно хотел смести набросанные в ней цифры и знаки, – та соседка не забудется никогда и будет его тревожить всю жизнь видением случайной встречи в толпе…

Встречаться было негде, Оксана жила с матерью… Иногда сажал ее в машину и они уезжали вечером недалеко за город… Вдыхал аромат ее молочной кожи, зарывался лицом в перепутавшийся шелк ее волос, целовал нежную раковину уха, пробовал горячим языком рубиновые камешки, горевшие в ушах, словно капельки выступившей крови, клевал их, как птица клюет просвечиваемые холодным солнцем осенние ягоды калины… Смотрел, не отрываясь, впитывал ее в себя, как лист поглощает воду… Оксана любила зажимать его голову своими ладошками, словно изолировала его от звуков внешнего мира, и подолгу смотрела в его глаза, сняв с них очки. Ее долгий взгляд был как дуновение теплого ветра, приносящего чувство размеренного умиротворения, но после продолжительной прогулки от него неожиданно чувствуешь резь в глазах… Иногда они недолго гуляли по лесу, вдыхая кружащие голову ароматы полевых цветов и трав или грибной запах прелой листвы, мягко пружинящей под ногами. Порой он принимался весело сшибать носком начищенного ботинка грибы-дымовики. Смотрели, как гриб взрывается и поднимается эфемерное облачко пыли, будто кольца папиросного дыма. Он подумал как-то, что вот и вся наша жизнь с ее иллюзорной любовью, вырвавшейся от намеренного или случайного удара чьего-то ботинка, рассеивается облачком пыли, роняя на землю свои споры, стекающие призрачным дымком.

Иногда сидели на берегу реки, равнодушно уносящей воду мимо них, всматриваясь в свое двойное отражение о двух головах… Изредка говорили. Он не мог вспомнить о чем. Разговор этот трудно было записать. Нужна была нотная бумага со скрипичным ключом в начале строки… Он глядел на воду и думал о том, что уже когда-то очень давно вот так же всматривался в неуловимое, переливающееся огненными осколками расплавленного стекла отражение двоих, которым неминуемо суждено разомкнуть объятия, чтобы вернуться с обочины на ровное широкое шоссе и влиться в поток машин, едущих в одном направлении…

Он будто хранил в темной комнате своей души точеную фигурку, покрытую фосфором, нежно фосфоресцирующую в темноте и освещающую цель. Как только он обнаруживал, что свет пропадал, иссякал в темнице без окон, без дверей, он на ощупь находил его и старался вытащить на волю, заряжая потоками солнечных лучей. Выискивал совместную командировку, очередной симпозиум или конгресс…

Теперь он старался прихватить ее в любую командировку с собой, ничуть не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Он снова чувствовал себя молодым и с удивлением думал, что жизнь только начинается… Гуляли в праздной толпе в обнимку, не боясь быть узнанными. Он даже доходил до того, что частенько в набитом автобусе по дороге к гостинице сажал Оксану к себе на колени, совсем не ощущая холодного сверла взглядов своих ровесниц, а чувствуя только тепло, разливающееся по телу, будто бы он сидел и отогревался в горячей ванне, наполненной чем-то пахучим и расслабляющим… Автобус подпрыгивал на разбитых дорогах, постоянно резко тормозил и замирал в ожидании, что зеленый кошачий глаз светофора поглядит снова из темноты, и также резко срывался с места, словно вспоминал, что куда-то может опоздать… Оксана подпрыгивала и елозила у него на коленях. Он почему-то вспоминал совсем маленькую Василису, как качал и подбрасывал ее на коленях: «По кочкам, по кочкам»… Только теперь его колени не разъезжались шутливо, имитируя падение с кочек в пропасть: знал, что не удержит, как удерживал дочь, а только крепче сжимал молодую женщину за ее осиную талию, осторожно погружая свое разгоряченное лицо в черный омут волос, медленно засасывающий и тянущий русалочьей рукой его все глубже туда, где очертания расплывчаты, а звуки от внешнего мира приглушены настолько, что кажутся шепотом прибоя, катающего гальку. Опять в воздухе пахло весной и буйным цветением, к которому теперь примешивался прелый запах прошлогодней листвы… Жечь костры не хотелось, не хотелось и сгребать эти прошлогодние листья, но он был уверен, что молодая трава пробьется сквозь них и так…

73

Он был благодарен Оксане за то, что она как бы от него ничего и не требовала. Она приняла его таким, каким он вломился в ее жизнь, вломился бесцеремонно, будто подвыпивший гость, прогуливающийся по развезенной осенними дождями проселочной дороге, которого вдруг качнуло и повело по скользкой глине в сторону, – и он сам не заметил, как очутился в чужом саду, полном поспевающих, но еще зеленых яблок в прозрачных каплях то ли росы, то ли дождя.

Думал ли он когда-нибудь о том, что Оксане может быть больно? Нет… Пожалуй, серьезно никогда. Он даже не отмахивался от этой иногда где-то возникавшей у него в подсознании мысли, начинающей виться над ним кругами, будто пчела: он старался не делать резких движений, просто не замечать ее – тогда не тронет и улетит. Он ласково сцеловывал соленые бусинки слез, напоминавшие ему брызги от нежного морского прибоя, чувствовал своими горячими губами слипшиеся ресницы, нежно щекотавшие его и возбуждающие, словно птичье перо, что жена любила выдергивать из царапающей ее щеку подушки и будить его дуновением пера по приоткрывшимся во сне губам.

Иногда ему казалось, что он для Оксаны так… стареющий фавн, решивший самоутвердиться и проверить, не отсырел ли порох в пороховницах, а сама она знает, что ГЛАВНАЯ встреча ее жизни еще впереди и ей совсем не нужен облезлый стареющей лев, больше похожий на домашнего раскормленного кота, которому не то, что мышей ловить неохота, но и от мойвы кости в горле застревают… Но по тому, как она иногда смотрела на него; как впитывала, будто воду из лейки, то, что он говорил; как удивленно и восторженно расширялись ее глаза, словно у ребенка, сидящего на новогоднем представлении в полутемном зале, освещаемом попеременно вспыхивающими цветными прожекторами, он думал, что она тоже неравнодушна к нему. Думал с изумлением и благодарностью. Как странно устроена жизнь!.. Когда казалось, что все в твоей жизни катит по заботливо проложенным родителями рельсам, когда любой шаг в сторону равнозначен катастрофе, крушению, сходу под откос, груде искореженного металла и искалеченных жизней, вдруг выясняется, что можно премило ехать благополучно по рельсам дальше, про себя зная, что запасной путь есть, надо только вовремя успеть перевести стрелки. Или даже сделать передышку на станции, когда поезд отгоняют на запасной путь, чтобы загрузить топливом ночью, когда все спят и думают, что продолжают двигаться в нужном направлении…

Как-то Оксана сказала ему, что он – крошечный островок в ее море жизни, на который ее неожиданно выносит. Она ощущает, что вдруг начинает шкрябать ногами дно, а потом и вообще выбирается на маленький кусочек суши для передыха, с удивлением чувствуя, что этот островок качается, точно болотная кочка, да и вообще того и гляди его совсем захлестнет поднимающейся волной.

Он жил с ощущением, что не сегодня-завтра Оксана ускользнет из его жизни, точно намыленный мячик, весело вырвавшись из его рук и запрыгав по дороге жизни в объятия своего ровесника, предложившего руку и сердце.

74

Но Оксана никуда не исчезала из его жизни. Похоже, она уже чувствовала себя в ней хозяйкой. Он с удивлением стал замечать в ее голосе нотки собственника, который, правда, боится, что государство в очередной раз заставит его оформлять по новой документы, без которых эта собственность снова оказывается недействительной. «Это мое, моя территория, мой любимый» – будто собачонка запрыгивала на хозяйскую постель и чувствовала себя оскорбленной, если на ней оказывались табуретки кверху ножками, предусмотрительно оставленные Андреем…

Как-то так для него самого незаметно оказалось, что Оксана теперь частенько подводила его к принятию какого-то решения на работе. Она в ярких красках описывала ему то, о чем он только догадывался и что происходило у него за спиной… Она давала ему советы – и все чаще они имели приказную нотку. Она без стука входила к нему в кабинет, бережно отодвигала его бумаги, будто возвращала на место сдвинутую повязку на поврежденной конечности, вскидывала на него свои распахнутые глаза, которые ему все чаще казались озерцом гейзеровского происхождения, вскипающим в глубине пузырьками извергшегося под землей вулкана. И снова жизнь искрилась и пенилась на солнце, будто шампанское… И снова он плыл в теплой струе подводного течения, весело щекотавшего загрубевшую кожу…

Иногда его охватывал страх, какой бывает, если посмотреть с высоты горного хребта вниз. Вся лежащая перед ним жизнь казалась отчетливой и мелкой, игрушечной даже. Хотелось поскорей отступить назад и не рассматривать простершиеся взору окрестности. И это все? Холодный сквознячок змеей скользил по его позвоночнику от мысли, что однажды его роман станет известен дома или Оксана захочет легализоваться окончательно. Он был словно мальчишка, что прятал от домашних в кармане пиджака первые закуренные сигареты, завидев приближающихся взрослых, но успев насладиться несколькими затяжками и уже привыкнуть к куреву настолько, что завязать невозможно…

Подчас он с удивлением наблюдал за Оксаной – и ему казалось странным то, что он находил в ее поступках и словах умудренность возрастом. Откуда? Откуда у нее эти суждения завершающего свой жизненный путь, конец которого вон уже виден у кромки поблескивающего стальным холодом океана на краю земли… У него в ее возрасте этого не было. И у Лиды не было. Другое поколение? Или это он перелил в нее, будто пойманная мудрая змея в подставленную чашу, целительный в микродозах яд?

Так или иначе, но Оксана мудро делила Андрея с его семьей и не собиралась ничего разрушать…

Иногда вечером он набирал номер ее телефона и молча клал трубку, услышав любимый голос и ее дыхание. Несколько раз у него было так, что трубку на том конце провода никто не брал… Он места не находил себе тогда, не спал, долго ворочался с бока на бок, будто тюлень, выползший на сушу, представляя Оксану в объятиях молодого соперника. Пару раз он не выдержал и спросил, где та была, на что получил ответ, что дома: просто телефон не работал… И вообще, почему это она должна перед ним оправдываться, когда он спит под боком своей жены?..