Галина Таланова - Бег по краю

Но как же быть тогда с Василисой? Ведь ей тогда не место среди добрых людей? Ее дочь совершила страшный грех… Бог даровал ей жизнь, а она выкинула этот подарок, причинив нестерпимую боль своим родным. Она просто не захотела терпеть и смиряться. Не побоялась быть одна там среди мира огня и теней… Не оставила им надежды на встречу.

Андрей как-то сказал ей, что вспоминая свою прошедшую жизнь, он часто думает, что все, что в его жизни случается, что кажется несправедливым, от чего в глубине груди зарождается тупая боль с приступами глухой беспросветной тоски, однажды, будто потайная дверь в стене, открывает вход в другую, новую и счастливую жизнь. Как это правильно: «Что ни делается – все к лучшему». Пусть поначалу у тебя тупая боль в груди, отдающаяся раскатами отбушевавшей грозы, что внезапно, точно шквалистый ветер, переходит в острую, ломающую сухие стволы деревьев с обнажившимся дуплом, изъеденным жучком-дровосеком, вырывающую их из размякшей почвы с корнем и играючи бросающую на землю, словно отгоревшую листву. Спустя время ты однажды понимаешь, будто проснувшись на пляже в солнечный день и недоумевая, как провалился в столь глубокий, хоть и недолгий сон, что, если бы не несчастье, то и счастлив бы ты сейчас не был…

Если права пословица, а пословицы должны быть правы, то тогда, что она должна в своей жизни еще ждать? Ее жизнь подходит к бессмысленному концу и не оставит от себя даже остатков от разрушенной постройки. Как будто была стена, разделяющая жизнь на две половины: ту, где она жила одна, и ту, где перестала существовать как независимое целое и стала главной вращающейся шестеренкой, а потом уже как-то незаметно для себя самой превратилась в вечно крутящийся моторчик. А теперь снова стала одна. Вечно крутящийся моторчик без шестеренок. Никого не надо приводить в движение. Бессмысленное кручение, даже воздух не согревающее своим верчением. Как на месте Берлинской стены почти в одночасье выросли гигантские современные небоскребы, своей громадой заслоняющие не только руины от самой стены и стирающие из памяти людские трагедии, но и делающие небо с овчинку…

Лидия Андреевна с удивлением поняла, что больше у нее никого нет. Ей казалось раньше, что друзья понятие незыблемое, если они настоящие. Но молчал даже телефон. За полгода ей позвонили два человека. Один – дважды, другой – один раз…

Лучшая подруга, уехавшая в другой город, в коротеньком письме обещала позвонить и выражала свое сочувствие. Полгода спустя Лидия Андреевна получила от нее повторное послание. В нем подруга извиняющимся голосом оправдывалась, что она, по-видимому, неправильно записала Лидины телефоны. Да, действительно, и в домашнем, и в рабочем номере, была перепутана одна цифра. Но как раньше-то та до нее дозванивалась? Нет, Лидия Андреевна не осуждала подругу, у той была семья… Но почему-то она ясно видела, как подруга сверлит глазами свою только что поклеенную яркими цветастыми обоями стенку, боясь встретиться с Лидией Андреевной близорукими глазами…

Лидия Андреевна написала письмо еще одному их с Андреем сокурснику, который тоже был влюблен в нее когда-то, близко дружил с Андреем и бывал у них и дома, и на даче. И опять ответа она не получила, хотя так ждала его. Ведь у них были общие воспоминания, а в ее жизни таких людей почти не осталось. Она знала, что адрес правильный, и не могла понять, как так можно запросто своевольным росчерком недрогнувшей руки перечеркнуть все то хорошее, что было в их молодости? Да, ее жизнь покатилась где-то за флером нависших и беспросветных туч к закату… Об этом можно было догадываться по сгущению сумерек, от которых уже хотелось прищуриться, чтобы пояснее разглядеть очертания предметов. Но ведь и сокурсник был немолод, он был даже старше ее, так как до учебы в институте успел оттрубить в армии и поступил в университет, проработав где-то на машиностроительном заводе пять лет. Она знала, что у него еще в молодости была язва желудка и сильная гипертония. И она не собиралась ничегошеньки менять в своей жизни… Она уже всех похоронила. Хватит. Больше никого терять она не собирается. Но ей так одиноко, будто в узком пересохшем колодце, куда она случайно соскользнула, пытаясь дотянуться до воды, которая ей померещилась на дне… Ей стало бы легче, получи она письмо от этого человека, так как он знал и любил ее любимых, и ей казалось, что можно запросто толкнуть, как в молодости, дверь в его жизнь, сесть в кресло и все-все рассказать о том, что наболело, токает и нарывает, разрывает грудь и не дает дышать, так как отсутствует чувство выдоха… Просто войти – и продолжить незавершенный двадцать лет тому назад разговор… Сначала она вообще решила, что он болен, живет на даче или находится в отъезде и поэтому почту не просматривает. Но чем больше дней проходило (они сначала измерялись неделями, потом уже месяцами), понимала, что в их прошлое просто не хотят возвращаться. Всплывшие на поверхность воспоминания подогнали веслом к лодке, пока никто из близких этого не увидел, нагнулись над водой и даже подержали в ладонях, чувствуя их тяжесть и немного боясь, что они выскользнут. Пугаясь не того, что ускользнут, а именно выскользнут – и придется снова подгонять их к лодке тяжелым веслом, вытащив его из уключин, и грозя потерять равновесие в ветреную осеннюю погоду. А подгонять их было нужно, чтобы быстренько привязать камушек потяжелее и пустить плыть обратно. Она словно тянула и тянула из озера подсознания свои воспоминания и не могла вытащить до конца, будто тяжелые сверкающие сети, набитые живой запутавшейся в них рыбой…

Она все время ловила себя на мысли, что собирается прийти домой и рассказать о том, что у нее опять произошло на работе, кто и что сказал, и что она об этом думает. Она, конечно, тут же спохватывалась, что рассказать теперь свой день совсем некому, никто ее не услышит и не поймет… Но на другой день это ее желание «все рассказать» выныривало снова.

Она почти перестала готовить. Только раз в неделю, в воскресенье. Варила себе гречку или рис на всю неделю, брала кашу на работу, дома же вечерами не ела теперь, а, придя с работы, просто ложилась на диван, вытянув и положив на маленькую подушечку отекшие за день ноги, с сизыми ручейками вздувшихся вен. Она лежала и тупо смотрела в потолок. Иногда ей казалось, что все ее последние годы – какой-то дурной сон. Стоит только тряхнуть головой – и проснешься, увидишь на соседней кровати Андрея, с присвистом похрапывающего так, что хотелось с силой пнуть его ногой. Иногда Лидия Андреевна даже проваливалась в рваный сон, но вскоре всплывала из небытия в его прореху, будто оказывалась на поверхности проруби. Появление на поверхности всегда сопровождалось одной и той же мыслью, что это – не сон. Состояние это было как застоявшаяся в озере вода в безветренную погоду. Вода и не прибывала, и не уходила в грунт: подводные ключи постоянно пополняли уходящую в почву воду.

И снова, и снова Лидия Андреевна тянула из темного озера свои воспоминания, чувствуя, что ветхая сеть опять зацепилась за корягу, разорвалась, и она что-то не сможет уже вытащить на незамутненную поверхность никогда.

Илью Лидия Андреевна увидела впервые у себя в квартире. Пришла с работы и приметила в прихожей грязные мужские ботинки. Услышала бравурную музыку и голоса в гостиной. Зашла. В кресле сидел молодой человек лет тридцати, худоба которого была, как у узника Освенцима в кинолентах. Одет он был, как вся молодежь, в потертые джинсы, сверху была напялена какая-то очень мешковатая джинсовая курточка, из-под которой вылезала желтая рубашка в каких-то розовых разводах. На журнальном столике стоял портативный магнитофон. Бог миловал, ее дети не слушали в доме современные бьющие по ушам записи. В доме не было ни магнитофона, ни проигрывателя. Перед молодым человеком стоял стакан чая, сахарница и лежала самодельная шарлотка, что Лидия Андреевна испекла накануне вечером, использовав опорожненные пакеты из-под кефира, смыв со стенок его остатки.

– Что это такое?

В тот первый день с Ильей она не разговаривала. Молча вышла.

Она пыталась прислушаться, о чем дети говорят, но плотно прикрытая дверь поглощала приглушенные голоса.

Вскоре молодой человек собрался уходить. Лидия Андреевна не выдержала и вышла проводить его в коридор. Еще раз с пристрастием осмотрела его. Тот стоял ссутулившийся, в старом коричневом полушубке из искусственной цигейки. Шубейка была вся нечесаная, свалявшаяся неопрятными сосульками и слегка напоминала мочалку. На голове у парня была водружена тоже цигейковая шапка, отделанная кожзаменителем на макушке. Уши шапки были опущены. На шее красовался красный в желто-коричневую клеточку шерстяной шарф. В сущности, горло шарф совсем и не закрывал, так как был не обмотан вокруг шеи, а одет так, что из него торчала цыплячья шея с огромным кадыком, почему-то делавшим редкие и сильные сокращения, как будто горло что-то пыталось в себя пропихнуть. На ногах парня были голубые джинсы, засунутые в настоящие валенки. Молодой человек развернулся к зеркалу, взял большими неуклюжими пальцами завязки от ушанки и затянул их под подбородком правильным бантиком; залез в карман, сначала в правый, потом в левый – и вытянул из кармана две вязаные синие с белым орнаментом варежки, которые весело заболтались рядом с кистями рук на концах веревочки, перекинутой под шубой через его шею и стекающей по предплечьям рук вниз, выпархивая на воздух.

Молодой человек вежливо поклонился, сказал: «До свидания», Василиса открыла дверь в подъезд – и темный зев коридора поглотил его.

Как только дверь захлопнулась, Лидия Андреевна принялась выяснять у дочери, что это за молодой человек.

Вася сказала, что высшего образования у него нет, кончил он радиотехникум, работает мастером по ремонту только входящих в моду тогда домофонов, ходит по домам, устанавливает оборудование на двери подъездов. График имеет относительно свободный: работает чаще полдня, но иногда и целый день. Живет с матерью, мать – повар в столовой, отец умер два года назад. У него есть еще младший брат, что младше его на два года, тот тоже живет с ними.

Начались ежедневные телефонные звонки. Лидия Андреевна не могла сказать, чтобы Вася пулей неслась к телефону. Нет. Лидия Андреевна часто успевала подойти первая – и тогда знакомый ей голос в трубке вопрошал: «Але?» Она не рассматривала этого нового Васиного ухажера всерьез, понимая, что Василисе он не особенно интересен. Но все-таки они с Андреем решили пригласить его на Новый год. Дочь с легкостью согласилась на это знакомство.

Лидия Андреевна вспоминает, что она загадывала под Новый год в своей молодости. Тогда на самом донышке колодца под толщей ледяной воды утонувшим серебряным колечком лежала надежда на чудо… Колечко окислилось и покрылось темным налетом, но она тогда знала, что сможет его всегда отчистить зубным порошком. Главное как-то достать со дна! Позднее ожидание и надежда на чудо, любовь, счастье рассеялись, как морок и утренний туман… Потом растаяло, словно едкий дымок от хлопушки, взорвавшейся разноцветным конфетти, и само желание волшебства. Вместо этого она теперь произносила скороговоркой про себя пожелание себе самой, чтобы ничего-то плохого в ее жизни не произошло, чтобы никто не умер, чтобы все было хорошо, спокойно и безмятежно, как под ватным одеялом после шумной новогодней ночи, когда знаешь, что впереди несколько дней блаженной свободы от расписанной по минутам жизни, безмятежно стекающей на дно песочных часов. Желания растаяли, как пряничный домик и карамельный петушок. Осталась одна обглоданная мокрая палочка, крепко зажатая в руке. Она будто пыталась отсрочить неизбежное мгновение своими беззвучными молитвами…

Потом она вообще перестала загадывать подобные желания. Это случилось после того, как умерли родители, после того, как она потеряла всех, кого положено терять по суровым законом природы.

Когда же она неожиданно и страшно стала терять своих самых близких и родных людей, она почему-то подумала, хотя это и было, конечно, глупо, что это все происходит от того, что она перестала загадывать то свое девичье желание: «Чтобы все были живы…» Есть что-то мистическое в нашей вере в чудеса: перестал верить – и все пошло наперекосяк.

Она все время вспоминает свой последний Новый год, когда все были еще рядом с ней, когда она чувствовала их теплое дыхание. Гриша сбежал тогда в компанию сокурсников, собирались у кого-то на квартире. Лидия Андреевна боялась, что сын втянется в гулянки, но понимала, что удержать его она не сможет. Поводок натянулся, и она могла только бежать за ним, стремительно ускользающим, крепко зажав в кулаке… Все еще было в ее руках, но ее уже тащило и несло…

Илья пришел все в тех же джинсах и полосатой курточке, по-видимому, сшитой его матерью, что мешком висела на тощем торсе, как на вешалке. В руках молодого человека была болоньевая синяя сумка в голубенький цветочек.