Максим выговорил это с заметным усилием. В горле вдруг пересохло, и собственный голос слышится откуда-то издалека, словно эхо в горах.

— Вот и славно! — Его собеседник как будто обрадовался. — Вот и замечательно. Я знал, что ты окажешься вполне разумным человеком. А теперь мы поговорим о деталях…


Армен прошел в квартиру уверенно, по-хозяйски. Первым делом распахнул окно настежь.

— Ахчик, у тебя горит что-нибудь?

— Да вроде нет, все выключено… Разве только с проводкой что-нибудь, или напряжение в сети скакнуло.

— Ага, напряжение… Понятно.

Он подошел к Максиму, осторожно разжал пальцы, все еще сжимавшие штепсель. Деловито пощупал пульс, прикоснулся к боковой стороне шеи, потом положил ладонь куда-то на грудину, замер на минуту, как будто прислушиваясь, — и прищелкнул языком.

— Все нормально будет, ахчик! Зря ты так испугалась. Пульс есть, дышит, значит — жить будет. Давай его на кровать перенесем. Вот увидишь — к утру оклемается.

Наташа снова заплакала — на этот раз от радости.

— Ну хватит, хватит! Помоги лучше. За ноги берись.

Армен сноровисто и ловко подхватил Максима за плечи.

Наташа с готовностью ринулась помогать. Даже Малыш вертелся под ногами и всем своим видом выражал самое деятельное участие.

Общими усилиями они дотащили его до кровати и уложили в постель. Наташа заботливо прикрыла его пледом. Сейчас она немного успокоилась. Даже стыдно стало немного, что так запаниковала — ведь видно, что человек жив-живехонек! Сердце бьется, руки и ноги теплые, грудь слегка поднимается и опускается от дыхания, даже вон глазные яблоки двигаются под веками — видно, снится что-то…

Наташа выпрямилась, откинула волосы со лба.

— Может, все-таки «скорую» вызвать?

Армен посмотрел на нее с сомнением.

— «Скорую»? Это вряд ли. Они сейчас к умирающим-то ехать не хотят, а тут… — Он махнул рукой.

— Нет уж! Я позвоню.

Наташа решительно шагнула к телефону. Но, сколько она ни набирала 03, ответом ей были только длинные гудки. Наконец, не выдержала и со злостью грохнула трубку на рычаг.

— Ну что за дела! Не подходят… Спят они там, что ли? Получается, случись что — так умирай, человек? Безобразие! И ведь не в тундре живем, в Москве! — возмущалась она.

— Э, ахчик! Не сердись, — Армен говорил спокойно и чуть насмешливо, — сразу видно — никогда ты ни с чем не сталкивалась. Иногда такое бывает… На огнестрельные ранения через три часа приезжают!

Он помолчал, будто вспоминая что-то, потом звучно, во весь рот, зевнул и коротко добавил:

— Лучше спать ложись. Поздно уже. Или рано…

— Нет, не могу! — Наташа упрямо покачала головой. — Я тут посижу. Уж извини, что разбудила среди ночи. Прямо не знаю, что со мной, просто голову потеряла!

Ей и вправду было немного стыдно за то, что устроила истерику и вытащила из постели малознакомого, в сущности, человека. И в то же время ей не хотелось, чтобы он уходил, совсем не хотелось! С ним было так спокойно и надежно…

Армен как будто понял без слов:

— Ладно, ахчик. У меня что-то тоже сон прошел. Кофе сваришь?

Наташа радостно кивнула:

— Да, да, конечно!

Потом она хлопотала у плиты, а он курил у окна. Много позже Наташа, как ни старалась, никак не могла припомнить, о чем они говорили в ту ночь до самого утра, — и говорили ли вообще? Они сидели в кухне, пока темнота за окном не сменилась серовато-бледными предутренними сумерками, и от присутствия друг друга было легко и тепло, как никогда, наверное, в жизни, и расставаться не хотелось, совсем не хотелось… Только когда утро наступило по-настоящему и солнце залило все вокруг, Армен вдруг посмотрел на часы и вспомнил, что ему пора уходить, что сегодня у него много дел, да-да, очень много, и ехать надо прямо сейчас!

Уже в прихожей он обернулся — и обнял Наташу. Она отпрянула от него… А потом вдруг прижалась всем телом. Впервые за много лет прикосновение мужчины было ей приятно, вызывало не отвращение и боль, а сладкий трепет и ожидание.


Максим беспокойно метался в постели. Когда Армен ушел, Наташа заглянула к нему, подоткнула одеяло, как в детстве, поправила подушку… Но будить не стала. Пусть поспит, решила она про себя.

Для него эта ночь длилась бесконечно долго. Максим из последних сил вслушивался в глуховатый голос своего странного гостя, боясь упустить хоть слово.

— Так вот, любезный писатель. Идея о том, как Грозный Дух помогает Благородному Воинству победить иноземных захватчиков, вполне хороша. Стоило бы только ввести образ нового вождя — умного, сильного, молодого, который придет на смену одряхлевшему правителю. Вот увидишь, совсем скоро эта идея будет очень актуальна, так что ты прямо в жилу попадешь!

Он резко, отрывисто хохотнул, потом удобно откинулся на спинку дивана и продолжал:

— Главное — убрать интеллигентский негативизм и неуместную иронию. И еще… Сцену резни в Сьенне — ну, где там у тебя эта школа начинающих чародеев — надо убрать непременно. Как-то слишком у тебя это все кроваво и жестоко получилось. Топтать раненых сапогами, приканчивать убегающих детей…

Он откинулся на спинку дивана, и Максим увидел, что по губам его блуждает странная, блаженная улыбка, словно у ребенка, представляющего себе карусель с лошадками и леденцы на палочке. Видно было, что картина смерти, разрушения и человеческих страданий доставляет ему истинное наслаждение. Заметив его пристальный взгляд, Король Террора как будто даже смутился немного, но скоро справился с собой и строго сказал:

— Это даже варваров недостойно, а у тебя — Благородное Воинство, элита, можно сказать! Вместо защиты родины от врага — сплошное кровавое безобразие. А где патриотизм, я тебя спрашиваю? Где вечные ценности?

Максиму вдруг стало смешно. Он держался изо всех сил, чтобы не прыснуть, как в школе, на уроке литературы, когда старенькая учительница Надежда Генриховна вещала примерно теми же словами. Отец ее был из поволжских немцев, потому и сгинул в лагерях еще в незабываемые тридцатые годы, сама она полжизни провела в ссылке (а попала туда десятилетней девочкой!), но силы убеждений отнюдь не утратила. И на ехидные вопросы своих учеников в перестроечные годы, когда о многих неназываемых прежде вещах стали, наконец, говорить открыто, — мол, правда ли, что при Сталине полстраны в лагерях сидело — вот так, ни за что, и где тогда ваша самая справедливая справедливость, а? — она только отмахивалась и сердито отвечала:

— Это обывательская точка зрения!

А вот теперь слышать то же самое было и вправду забавно. Прямо будто в детство вернулся…

Максим покосился на собеседника. «Вот еще литературный критик выискался на мою голову!» Времена, когда любая книга была идеологическим оружием, Максим, конечно, не застал, но от коллег по цеху старшего поколения немало слышал про советскую цензуру. Слово вякнешь не так — и прости-прощай, можешь хоть в кочегары идти.

Король Террора нахмурился:

— Тебе смешно? — В голосе его зазвучали тихие, но опасные нотки. Так змея шипит под корягой в лесу.

— Нет, — Максим, наконец, справился с собой, — просто странно слышать эти слова про патриотизм… От тебя.

— А как же! — Собеседник удивленно поднял брови, будто удивляясь его непонятливости. — А как же иначе! Патриотизм — великое чувство, если бы люди не имели его, я бы и дня просуществовать не смог! Сам посуди, разве можно было бы развязать хоть одну войну? То-то же. И потом, — он говорил, все больше воодушевляясь, — разве не трогательно это воистину святое чувство, когда простые люди, обыкновенные серые труженики, идут сражаться и умирать ради кучки негодяев, которые всю жизнь топтали их ногами, обворовывали, обманывали? Забитый крепостной крестьянин идет в партизаны и гвоздит врага дубиной народного гнева — только ради того, чтобы барин мог снова пороть его по субботам! Бывший заключенный, посаженный на десять лет за колоски, украденные с колхозного поля, бросается под вражеский танк, да еще горд и счастлив, что ему предоставлена такая возможность! Воистину, порой вы, люди, искренне восхищаете меня…

Максим смотрел на него во все глаза. Так он, кажется, еще никогда не думал! А собеседник упивался собственным красноречием и тарахтел, как тетерев на току.

— Человеку нужен враг! Реальный или мнимый — даже не важно. Неужели ты как историк не понял этого до сих пор? Думаю, что понял, — и даже слишком хорошо, иначе бы мы тут с тобой не беседовали. Враг должен быть страшен, ибо только страх порождает настоящую ненависть. Вы убиваете друг друга, надеясь выжить, уцелеть, сохранить все, что вам дорого, вырастить новое поколение сопливых детенышей, которые чуть только подрастут — и примутся за то же самое… — Он мечтательно закатил глаза и закончил с улыбкой: — А выигрываю от этого только я. И потому я бессмертен.

Да-а… Здорово, ничего не скажешь! Даже сейчас, несмотря на всю бредовость (и опасность, кстати!) сложившейся ситуации, Максим немножко гордился собой. Говорят, что Пифагор, доказав свою знаменитую теорему, принес в жертву Музе сотню быков. Архимед голый бежал по улице с криком «Эврика!». И кто знает — есть ли более сильное чувство, чем то, которое приходит в тот миг, когда твоя теорема подтверждается? Вряд ли…

— И еще… Не злоупотребляй эпиграфами. Это манерно, и к тому же совсем не к месту. Ну зачем тебе «в году тысяча девятьсот девяносто девятом и семь месяцев»?

— Значит, Нострадамус был прав? — тихо спросил Максим.

На секунду он увидел, как в глазах его собеседника метнулось что-то, похожее на растерянность. Как будто он сказал лишнее и теперь жалеет об этом.

— Да, прав… старый дурак, — нехотя ответил он. — Мишель де Нотр Дам действительно видел и знал куда больше положенного. Но и он убоялся своего знания… А пуще того — подвалов инквизиции. Потому и записал свои пророчества так темно и непонятно, что доставил отличное развлечение толкователям на пятьсот лет вперед. С этим катреном — единственным! — вышла промашка. К счастью, людям свойственно смотреть, но не видеть, и тайного смысла пока никто не разгадал. Пока. А скоро — будет поздно.

— Скоро — это когда? — быстро спросил Максим.

— А то ты сам не знаешь!

Ну да. Дата названа точно. В Средние века солнечные затмения рассматривались как общечеловеческая опасность. И ближайшее — самое большое в двадцатом веке! — вот-вот должно наступить. Нострадамус производил свои вычисления по юлианскому календарю, а по нашему, григорианскому, это получается…

— Да, да, одиннадцатое августа. Совсем скоро. Тогда откроются Врата…

Он снова улыбнулся, и на лице его Максим увидел то, чего больше всего боялся, — ожидание и предвкушение. Похоже, Королю Террора скоро будет где развернуться!

— А что за Врата?

— Не твоего ума дело, любезный писатель. — Он говорил очень тихо и вежливо, но глаза его как будто подернулись льдом. — Остерегись спрашивать о том, чему нет названия в языке человеческом!

Контуры его лица и фигуры снова заколебались, казалось — еще немного, и настоящая сущность прорвет оболочку и вырвется на свободу. Максим сжался от ужаса, но — обошлось. Король даже улыбнулся и пошутил:

— Как это у вас говорится? Меньше знаешь — крепче спишь!

Искренность его улыбки не могла бы обмануть и слепого, но зато, но крайней мере, он снова стал выглядеть как человек. Ну или почти… Он помолчал, а потом продолжил уже совсем другим, деловым тоном:

— Только не воображай себе, что можешь мне помешать. Это в дешевом чтиве твоих собратьев по перу всегда является избранный сирота и спасает мир. Не принимай бредни за истину. «Жизнь — не роман!» — как говорили лет пятьдесят назад. Я — уже при дверях, и ни ты, ни кто-либо другой не сможет меня остановить.

— И что будет дальше?

— Хочешь знать? — Король Террора криво усмехнулся. — Экой ты любопытный! Ну что же, если хочешь — смотри.

Он щелкнул пальцами, и потухший было экран компьютера вдруг снова ожил и замерцал пугающим черным свечением. Максим озадаченно уставился на штепсель, вынутый из розетки. Ни фига себе фокусник… Хотя, наверное, для Короля Террора это детские игрушки.

Почему-то при мысли о том, что он увидит сейчас, к горлу подступила тошнота, а лоб покрылся холодным и липким потом. Ясно же — ничего хорошего, иначе не усмехался бы он так гадко, с видом превосходства. Он хотел было крикнуть: не надо, я не хочу ничего знать, но предательская немота сковала рот.

«Он отвечает на прямые вопросы! — запоздало подумал Максим. — Помоги мне Бог, он отвечает…» Изображение постепенно прояснилось. Никогда еще на старом, много поработавшем на своем веку мониторе не было такой четкой передачи цветов, почти стереоскопического эффекта!