В затянувшейся безжалостной и бессмысленной войне, которой, казалось, не будет конца, теперь наступил перелом. И хотя французское правительство продолжало вести военную пропаганду, по всем провинциям с быстротой лесного пожара распространилась весть о том, что находившийся в изгнании Людовик XVIII пересек Ла-Манш и что французский сенат тайно проголосовал за избрание его королем.

В небольшом селении Шартро-сюр-Шарант, расположенном в нескольких милях от Коньяка, стали оживленно поговаривать о том, что в Бордо и в других уголках Франции разбушевавшиеся толпы торжествующих граждан сокрушали бюсты императора и сбросили в грязь священного наполеоновского орла.

Эта новость действительно была утешительной и позволяла предположить, что конец войны близок.

Симон де Бернар слушал эти разговоры с горящими глазами и какой-то легкостью в сердце. Он одобрял действия толпы. Тетушка Софи, которая была старше и прагматичней, заявила, что не верит ни единому слову простолюдинов и не станет размахивать белыми флагами и носить белую кокарду – белый цвет был цветом рода Бурбонов, – пока Наполеон не промарширует в колоннах через деревенский сквер. Она сама должна увидеть это собственными глазами.

Выслушав ее тираду, племянник от души рассмеялся.

– Вы, дорогая тетушка, заблуждаетесь, такого никогда не случится. Если Наполеон примет условия капитуляции и отречется, то .союзники будут заинтересованы в том, чтобы покончить с этим делом как можно быстрее и без широкой огласки. Я думаю, публичных спектаклей устраивать не станут, чтобы не раздражать и не озлоблять людей напоминанием, что мы – нация, проигравшая войну.

– Возможно, ты прав, – медленно выговорила тетя Софи. – Ох, только бы поскорее дождаться этого! Когда я начинаю думать о Феликсе, который вместе со своим подразделением войдет в Париж...

Ее голос задрожал, а милое лицо побледнело, и в этот момент Симон ей искренне сочувствовал. Всех их как громом поразило известие о том, что Наполеон собирает новую армию и что призыву подлежат даже такие юноши, как Феликс, а ему едва исполнилось пятнадцать.

Этих мальчишек, не получивших оружия и не прошедших начальный курс военной подготовки, в прошлом месяце подвергли медицинскому осмотру и в спешке увели куда-то строем. На их худенькие плечи взвалили тяжелое бремя ответственности за дальнейшую судьбу Франции, так как император еще тешил себя надеждой на новые победы.

«О Господи, – думал Симон с внутренним волнением, – только бы с Феликсом ничего плохого не случилось, только бы его не ранило!»

Он отогнал от себя неприятные мысли и отвернулся, чтобы тетушка не заметила на его лице страха. Рывком дернув на себя дверь, он быстро вышел из гостиной, даже не заметив в коридоре сестру.

Поняв по выражению лица, что брат сильно обеспокоен, Ровена не остановила его. Она уже знала, что почти все свое время Симон предпочитает проводить в одиночестве. Даже с ней он не хотел делиться своими мыслями. Она видела, что Симон очень переживает из-за призыва Феликса на военную службу и винит в этом себя, хотя понятно, что предотвратить случившееся он не мог. Многие мужчины в их семье были призваны на войну и не вернулись: их отец, бессмысленно сложивший голову под Эйлау: Тьес – этот всегда ухмылявшийся чистильщик сапог, ее закадычнейший дружок детства, умерший мучительной смертью в жестокие зимние холода во время бесславного отступления Наполеона из России: молох войны не пощадил также мужа и двух юных сыновей Агнесы Штольц, домоуправительницы тети Софи, и многих других.

Ровена содрогнулась, вспомнив страшную нищету и запустение в разоренных и разграбленных деревнях к северу от Байонны, через которые они проезжали в карете. Она видела полусожженные сараи и фруктовые сады с поломанными и высохшими деревьями, невозделанные поля, которые могли оставаться в таком состоянии еще многие годы, так как не было мужчин-работников. В пути их часто окружали стайки женщин, просивших что-нибудь из продуктов. Не было видно ни маленьких детей, ни ребятишек старше двенадцати лет, одни только женщины с тонкими, худыми лицами, состарившимися от лишений и горя. Неужели Симон не понимает бессмысленность попытки уберечь Феликса от призыва в армию Наполеона? Ведь императору, поглощенному безумной идеей завоевания всей Европы, нужны были все новые и новые люди для осуществления его планов.

«О, эта трижды проклятая война! – все чаще думала Ровена, с тех пор как собственными глазами увидела бедствия и страдания людей, их искореженные войной судьбы. – Это кровавая, мерзкая и ненавистная война!» Ее возвращение домой, как и предсказывал Тарквин, да и сама она смутно об этом догадывалась, оказалось не слишком-то радостным. Мучили беспокойные мысли о Феликсе, о дяде Анри, который слишком долго задерживался по делам в Берлине, – так долго, что его семья не на шутку начинала беспокоиться. Очевидным было и то, что дочери тети Софи стали чужими для Ровены. Теперь они уже ничем не напоминали тех робких, боязливых девчушек в украшенных оборками длинных детских панталонах, которые играли с нею после возвращения из школы в далеком прошлом. Старшая, двадцатилетняя Мадлон, совершенно не скрывала своей антипатии к этой недавно прибывшей «англичанке», тогда как младшенькая, Жюстина, слишком мягкосердечная, чтобы высокомерно относиться к своей кузине, будучи существом робким, не осмеливалась подавать голос против открытой неприязни старшей сестры к их кузине.

В день приезда Ровены Жюстина помогала ей распаковывать чемоданы и обе девушки единодушно решили, что английская мода очень сильно отстала от французской. Но удивляться этому не приходилось, поскольку за последние двадцать лет Франция и Англия не поддерживали никаких отношений, кроме военных. Жюстина, как девочка вежливая, сделала вид, что не замечает старомодных туалетов кузины. Совсем иной была реакция Мадлон, которая, увидев распакованные вещи, прямо с порога язвительно и бесцеремонно заявила:

– Как безнадежно устарели ваши платья, Ровена! Очень напоминают те забавные вещицы, которые носила двоюродная бабушка Анна-Мария!

В ответ на это замечание Ровена только рассмеялась.

Самым неприятным для Ровены, да и для всякого другого жителя Шартро, было ощущение постоянного, невысказанного страха при мысли, что военное счастье может снова улыбнуться Наполеону и победа над объединенными армиями союзников в последнюю минуту, о которой он так грезил, может упасть ему в руки. Вчера было получено известие, что армия Веллингтона готовится к наступлению на Тулузу с целью окружения и разгрома испанской армии.

Узнав эту новость, Ровена изменилась в лице.

– Лорд Веллингтон ставит свою армию в крайне невыгодное положение. Как же его усталые солдаты, преодолевшие занесенные снегом Пиренеи, смогут сражаться с хорошо отдохнувшими вражескими полками в далекой Тулузе?

Враг... Противник... В сердце Ровены слова эти отдавались болью. О людях, сражающихся в армии маршала Сульта, она уже не могла думать как о свирепых каннибалах, жаждущих крови молодых английских парней, ведь там были такие же юноши, как Тьес и Феликс, как Андре и Пьер Дегу. Она не могла желать им поражения, так же как и не могла представить себе, что Тарквин может принять смерть от рук одного из ее соотечественников.

Усилием воли Ровена отогнала эти мысли. Она стала думать о Шартро – усадьбе, которая в конечном счете не предала ее и не обманула. Несмотря на трудности военной поры, длившейся уже почти двадцать лет, тут почти ничего не изменилось и не утратило своего очарования. Может быть, только фасад каменной кладки выветрился чуть сильнее, чем раньше, да четырехугольные полоски земли во внутреннем дворике, прежде засеянные травой и подстриженные, заросли буйными сорняками. Этим некому было заниматься с тех пор, как садовник Луис был убит в битве при Сьюдад-Родриго. Однако лебеди до сих пор плавают среди кувшинок у запруды, перегородившей узкий рукав реки Шаранты. Все это сделал еще ее дед. Фруктовые сады до сих пор приносили щедрые дары, из которых делались варенья и джемы, а погребки были заполнены бочонками с винами марки Бордо, вишневыми и сливовыми наливками. Жители селения и владельцы солидных вилл называли усадьбу просто – Большой дом. «Просторный, уютный, красивый, обжитой с детства дом, – с теплотой думала Ровена. – Полная противоположность мрачному, холодному замку Лесли» Отвернувшись от окна, она медленно побрела в гостиную, где тетя Софи рассеянно с ней поздоровалась и пробормотала что-то насчет обеда.

– Бедняжка маман, – заметила Жюстина, вошедшая вслед за кузиной. – Она вечно забывает, что подкрепиться у нас особенно нечем, а посему и не имеет смысла планировать меню.

– Но ведь она всегда находит для себя занятия, не правда ли?

– То же самое можно сказать и о вас, – заметила Жюстина с мягкой улыбкой. – Вы такая же неугомонная, как Симон и маман. Но, мне кажется, это не так уж и плохо в наше беспокойное время, – добавила она, заметив, как краска смущения появилась на щеках Ровены. – Симону, несомненно, требуется ваша помощь на винокурне, а вы ведь вовсе не чуждаетесь тяжелой работы, не так ли? Я не думаю, чтобы вы серьезно относились к мнению маман, полагающей, что девушке не подобает работать.

– Конечно же, мое мнение расходится с мнением твоей мамы, – согласилась Ровена, и обе рассмеялись.

Подобно своей сестре Мадлене, Жюстина была стройной и загадочно красивой. У нее были карие глаза, большие и влажные, как у лани, и каштановые волосы, образующие вокруг ее маленькой головки чудесный ореол. Даже Ровена время от времени любовалась ими с тайной завистью.

– Знаешь, Жюсси, – внезапно обратилась она к кузине, – я думаю, что Симону вовсе ни к чему винить себя за войну, развязанную Наполеоном, и за его просчеты. Не в его силах было изменить ход событий. Тете Софи тоже не следовало бы терзаться напрасной виной. Наше положение все же не так безнадежно, как положение тех крестьянских женщин, которые потеряли все!

– Думаю, вы правы, – грустно согласилась Жюстина, – и мне хотелось бы, чтобы и Симон понял это...

– Симон однажды предупредил меня, что жизнь в Шартро сильно изменилась по сравнению с тем, какой она была прежде, – начала она медленно. – Конечно же, изменилась. Но это вовсе не значит, что мы покорно и безропотно должны мириться с нашей судьбой и сидеть сложа руки.

Взять, например, Симона. Кстати, куда это он исчез как раз перед самым обедом?

– Я думаю, он на винокурне, – сказала Жюстина, подходя к окну.

– Но ведь он ушел туда с раннего утра! – недовольно сказала Ровена. – Когда это все кончится?

– Не знаю, – беспомощно ответила Жюстина. Ровена поджала губы.

– В таком случае придется вмешаться мне. Через некоторое время Симона и Ровену де Бернар можно было видеть вместе: они ехали по направлению к парку. Думая, что он угодил сестре, согласившись прокатиться с ней на лошадях, Симон растерялся, когда Ровена стала упрекать его в скрытности, убеждая доверить ей хотя бы часть его забот.

К удивлению Ровены, Симон не стал сопротивляться. Вероятно, он внутренне уже был готов поделиться с сестрой своими мыслями и проблемами, поэтому стал говорить обо всем подряд, перескакивая с одной темы на другую.

– У тети Софи, конечно же, добрые намерения, и она старается ради нас, – в частности, сетовал он, – но меня раздражает, что она не хочет видеть и признавать тех изменений, которые произошли в Шартро. Взять, к примеру, обед. Конечно, того изобилия продуктов, которое было раньше, нет и в помине. Однако сервировка стола осталась прежней. Блюда подаются на изящной фарфоровой посуде, к ним – соответствующие марки вин. Белье должно быть свежим, выглаженным и меняться каждую неделю. Столовое серебро даже при малейшем намеке на пятнышко должно очищаться до блеска. Бедной фрау Штольц приходится трудиться как пчелке!

– Тетя Софи живет в прошлом, – сказала Ровена. – Все ее воспоминания сводятся к роскошным балам и вечерам, которые устраивались в Шартро, когда еще были живы папа и мама.

– А о том, что нам прислуживала целая армия горничных и ливрейных лакеев, тетя забывает. Как она не хочет понять, что те времена прошли и не вернутся, что теперь нужно думать о том, как жить дальше, чтобы выжить!

– И ты, работая с такой самоотдачей на винокурне, хочешь показать тете, как нужно бороться за выживание?

– Тебе бы только зубоскалить! Поневоле сдают нервы, когда видишь, что работе конца краю не предвидится!

– Симон, я все понимаю и верю в тебя.

– Это правда? – он с признательностью крепко сжал ей руку. – Ты действительно веришь в меня?

– Почему же я не должна верить? Разве ты не из рода де Бернаров?

Симон улыбнулся Ровене, и в дружественном молчании они повернули на тропу, ведущую к виноградникам. Аккуратные ряды виноградной лозы змейками извивались вверх и вниз по склону. За виноградниками, там, где низкие холмы сползали в долину, лениво текла заросшая водорослями речка, на берегу которой была выстроена каменная церковь со шпилем и виднелись выложенные из красной черепицы крыши домов Шарт-ро-сюр-Шаранта. В глазах Симона появился горячий блеск, когда он окинул взглядом землю своих предков.