Она сходу бросилась ему на шею. И горько заплакала. Навзрыд.

— Гады! Гады-ы! Сволочи! Ненавижу-у! Всех ненавижу! — рыдала она, давясь слезами, судорожно обнимая Чуприна.

— Кто? Тебя не приняли? Почему? Ну… ничего, ничего…

— Гады! Они все против меня! Все против! Они все специально! Гады-ы! Сволочи-и! Ненавижу!

Чуприн крепко прижимал ее к себе. Осторожно гладил по волосам.

— Успокойся, девочка моя! Не думал, что для тебя это так важно.

Так они и стояли посреди гаражного городка, сплетенные в крепкие объятия.

Оторвал их друг от друга протяжный гудок иномарки. Парнишка шофер, не вылезая из кабины, виновато развел руки в стороны. Мол, все вижу, все понимаю, но время деньги. Мол, неплохо бы и расплатиться.

Слава Богу, у Чуприна в карманах джинсов оказались несколько бумажек. Обычно бывало наоборот. Он осторожно освободился от Нади, подошел к машине и, не считая, сунул парнишке смятые купюры.

Парнишка взял их, расправил и удивленно поднял брови.

— Эй, шеф! Много даешь. Вполне и половины хватит.

— Купи себе мороженое, — пробормотал Леонид.

— Э, нет! Так не пойдет! — покачал головой парнишка. — У меня принцип. С клиента лишнего не беру.

Он отсчитал пару бумажек и почти насильно сунул из в руки Чуприна.

«Скажи-ите, принципы у него!» — пронеслось в голове Леонида. «Стало быть в нашем благословенном Отечестве еще не все потеряно!».

Водитель потрепанной иномарки медленно развернулся и уехал с площадки.

Когда Чуприн повернулся к своему детищу, Нади на площадке он не увидел. Будто сквозь землю провалилась. Чуприн подошел к катеру, оглянулся по сторонам. И услышал легкий шорох в полумраке своего гаража.

Он шагнул внутрь и тут же увидел ее, стоящей у стеллажей, кои всегда в наличии в любом гараже. У любого уважающего себя автолюбителя.

Надя стояла, прислонившись спиной к самому дальнему стеллажу и тихо по-детски всхлипывала.

Чуприн вошел внутрь, подошел к ней, осторожно обнял за плечи и притянул к себе.

— Успокойся, девочка моя. Все будет хорошо…

— Ты не понимаешь…

— Ничего, ничего… — бормотал Чуприн, — У тебя впереди…

— Ты ничего не знаешь!

— Успокойся!

Чуприн попытался встряхнуть ее за плечи и посмотреть в глаза. Но Надя только еще громче заплакала. Уткнулась ему лицом в шею и продолжала трястись в истерике.

— Гады! Гады! — всхлипывала она.

— Расскажи мне. Все подробно и спокойно. Я ведь ничего толком не знаю. Тебе надо выговориться. Станет легче.

— Ты не поймешь…

— Не такой уж я тупой.

— Долго рассказывать. Все очень сложно.

Сам того не ожидая Чуприн вдруг начал успокаивать Надю… совершенно иначе. Гладил по бедрам, целовал в шею, приводил ладонями по груди…

Надя вдруг вздрогнула и попыталась оттолкнуть его.

— Ты… что?! Совсем спятил?

— А в чем дело? — начал оправдываться он.

— Только одно на уме. Ты что, совсем ничего-ничего не понимаешь?

— Что такое непостижимое я должен понимать? — вдруг разозлился он.

Пригладил волосы и опять вплотную придвинулся к Наде. Крепко схватил и довольно грубо обнял ее. Надя попыталась отстраниться, не получилось. Он только все крепче и крепче прижимал ее к себе. Руки его заскользили вниз на ее телу.

— Не смей! — зашипела Надя. — Ты в самом деле ничего не понимаешь! Я ведь люблю тебя.

— Тогда тем более. Я что, не имею права? — тупо и жестко сказал он.

Какое-то время они, сплетенные в неестественные объятия, покачивались из стороны в сторону, едва держась на ногах. Потом оба не удержали равновесия и довольно неуклюже стукнулись об один из стеллажей. Чуприн тут сильно прижал ее спиной к полкам. Сверху на них посыпались какие-то банки, картонные коробки, пустые полиэтиленовые канистры, мотки проволоки…

Одна из полиэтиленовых прозрачных бутылок с противным звуком покатилась по деревянному настилу гаража, покачалась, туда-сюда, у самого порога и замерла. Остановилась точно на грани тени и солнечного света.

Надя с силой двумя руками оттолкнула Чуприн от себя.

— Тебе от меня только это надо, да? — яростно зашипела она. — Ты животное, да?

— Ой, вот только не надо, не надо, — пробормотал он.

— Ты ничего не понимаешь! Я люблю тебя, идиот!

— И не надо оскорблять!

— Ты ничего не понял.

— Где нам, дуракам, чай пить!

— Я люблю тебя, а ты…


Чуприн смотрел вслед Наде. Следовало бы догнать ее, остановить, вернуть, успокоить и все такое. Но он почему-то не сделал этого.

«Нефертити! Нефертити! Скушать финик не хотите?» — который день вертелась в его голове эта, то ли скороговорка, то ли вообще, непонятно что. Бред какой-то!

Бывает. Втемяшится в голову фраза из какой-нибудь пошлой песенки или строка из детского стиха, и сразу возникает ощущение, что наелся мухомора. А ничего поделать с собой не можешь. Вертится в башке эта откровенная глупость, перекатывается по извилинам, а из головы никак не вытряхивается. Хоть плач. Хоть беги в Склифосовского и требуй немедленной трепанации черепа и прочищения мозгов.

Надя стремительно протопала по асфальтовой дорожке и скрылась в зелени кустов.

10

… На следующий день Нефертити собрала «большую четверку». В свою резиденцию она пригласила начальника конницы Эйе, начальника стражи Маху, главного зодчего Пареннефера и хранителя печати Маи.

Все собрались в точно назначенное время. Все, кроме Маху. Тот почему-то не пришел.

Неф страшно волновалась. Она подглядывала за взрослыми мужчинами из-за занавески и пыталась подслушать, о чем они будут говорить до ее появления…

Некоторое время сановники молчали. Настороженно поглядывали друг на друга, вздыхали, пожимали плечами. Все были явно не в своей тарелке. Первым не выдержал Хранитель печати и казны Маи. Его сиплый голос можно было узнать из тысячи других.

— Жрецы совсем распустились! — рубанул он с плеча. — Половину налогов захапывают! Большую половину! — он выразительно поднял вверх указательный палец. Помолчал и многозначительно просипел, — Теперь спрашивается, на что содержать государство?

— Все подвалы Главного храма ломятся от золота и украшений. Я-то знаю… — сообщил Главный зодчий Пареннефер. — Нет, все хапают, хапают…

— У нас в Египте две беды! Жрецы и дороги!

Это уже Эйе не выдержал, поддержал разговор.

— … Тромбовать надо! И тех, и других! — жестко закончил он. Эйе всегда был сторонником решительных действий.

— Новый храм опять хотят строить. — пожаловался зодчий Пареннефер. — Мало им десяти в Фивах. И все ремонта требуют. Я-то знаю. Нет, им еще новый подавай.

Вбежал запыхавшийся Маху, начальник стражи. Весь потный, маленький, круглый, как бегемотик. Те, кто видел его впервые, невольно улыбались. Казалось, Маху воплощение доброты и безобидности. Но те, кто знал его хоть чуточку ближе, были совсем другого мнения.

Маху был жестким, даже жестоким. Когда начинал злиться, лицо его краснело, потом багровело. Казалось, он вот-вот лопнет от ярости. Даже самый бесстрашный человек в Египте, великан Эйе, и тот, внутри опасался гнева этого маленького человека. Хоть тот и был ему по пояс.

Коротышка Маху в своем доме завел какие-то просто деспотические порядки. Три его законных жены, (одна крупнее другой!), ходили перед ним по струнке. Терпеливо соглашались с любой глупостью и постоянно кланялись до пола, что было уж совсем дикостью, свойственной только варварским племенам.

Самое поразительное, жены меж собой отлично ладили. Скандалы в доме Маху случались крайне редко. Но уж если происходили, отличались размахом и незаурядной громкостью. С криками, слезами и битьем кувшинов об пол и стены.

Обычно, на следующее утро, после побоища, местный гончар без приглашения прикатывал свою тележку к дому Маху с новыми кувшинам и блюдами. Каждый раз он появлялся очень во время, поскольку после подобных сцен, посуды в доме не оставалось вовсе.

Одержимый идеей о жестком порядке во всей Империи, Маху в своем доме давно внедрил военную дисциплину. По утрам все семейство, включая трех жен, детей, рабов, служанок и наемных работников, выстраивалось на перекличку. То же самое вечером, перед отбоем. И горе было тому, кто на нее не являлся или просто опаздывал. Никакие оправдания в расчет не принимались. Маху наказывал всех направо и налево. И наказывал, негодяй, изобретательно.

Коротышка Маху любил поесть. Хорошо поесть. Но приглашать гостей терпеть не мог. Предпочитал в одиночестве наслаждаться кулинарными изысками своих поваров.

Стоило любому из домочадцев совершить малейшую оплошность, Маху сажал провинившегося на неделю на хлеб и воду. По истечении срока, ставил нарушителя перед своим необъятным столом и в его присутствии с азартом поглощал бесконечное количество блюд.

Отменялось наказание только когда провинившийся падал в обморок. Разумеется, служанки, рабыни или жены, частенько симулировали голодные обмороки, но провести Маху было невозможно. Безошибочно распознав симулянта, он удваивал наказание еще на неделю. И так до бесконечности, пока провинившийся не осознавал проступок в полном объеме и не падал в обморок со всей ответственностью.

О подобном изуверстве начальника стражи Маху в Фивах рассказывали со страхом и возмущением. Все-таки, четырнадцатый век на дворе. Хоть и до Новой эры, но все-таки, не какие-то каменные джунгли.

Домашние Маху не роптали, принимали самодурство хозяина как должное. А женщинам, кстати, изредка поголодать только на пользу.

Справедливости ради, стоит заметить, никто из домашних Маху не отличался стройностью фигуры. Рабы и рабыни, охранники и служанки, все, как на подбор, были плотными, коротконогими, чем-то неуловимо похожими на хозяина. В толпе на улице домашних Маху можно было безошибочно узнать со спины. По походке. Все как один, переваливались с боку на бок, косолапили, как хозяин и вечно куда-то торопились. Иногда казалось, просто передразнивали походку хозяина.

Маху сходу начал рассказывал сказку, как он на своей колеснице застрял в канаве, и как чьи-то, вконец обнаглевшие рабы, отказались его толкать. На том основании, что они, якобы, не понимают по-египетски. Эту сказку он рассказывал каждый раз, когда опаздывал. А опаздывал он всегда. И все ее знали наизусть.

— Любопытно, чьи это рабы? — вопрошал Маху. — Надо разобраться! Разгуливают по городу. Одни, без надсмотрщика. Рожи у всех наглые…

Все дружно закивали головами. Действительно, с рабами давно пора разобраться.

И тут из-за занавески вышла Нефертити.

Прямо на ходу, еще не дойдя до трона, Неф произнесла фразу, которая станет стержнем ее поведения на годы вперед. Эта фраза еще долго будет передаваться из уст в уста по городам и провинциям Египта. Неф произнесла эту фразу абсолютно будничным тоном, чем повергла четырех взрослых, искушенных в жизни мужчин, в настоящий шок.

Нефертити сказала:

— Наш фараон Аменхотеп в ближайшее время будет занят поиском египетской национальной идеи, которая сможет объединить нашу бедную, раздираемую противоречиями страну.

У четырех мужчин одновременно отвисли челюсти. Откуда им было знать, что Неф несколько дней готовилась к встрече и репетировала эту фразу много раз. С самыми разными интонациями.

Неф остановилась посреди зала у трона и подняла глаза.

— Он будет редко показываться на людях!

Четверо сановников вышли из оцепенения и дружно, понимающе закивали головами.

— Все необходимые вопросы будем решать мы… с вами!

Неф хлопнула в ладоши. Мгновенно и бесшумно появились слуги и поставили четыре удобных скамейки сзади каждого сановника. Так же мгновенно и бесшумно исчезли.

— Прошу садиться!

Никто из мужчин не двинулся с места. Было неслыханным оскорблением, даже преступлением, сидеть в присутствии фараона или его жены царицы.

— Царица Египта Нефертити не просит дважды! — угрожающе зазвенел голосок Неф.

Мужчины с осторожностью и неловкостью, готовые в любой момент вскочить, присели на скамейки. Затаили дыхание.

Неф некоторое время походила взад-вперед, держа руки за спиной. Потом, сильно выдохнув, присела на маленький трон, сцепила руки на коленях. Трон специально успели сделать чуть меньшего размера, чем обычно. Неф прекрасно смотрелась на его фоне.

Сзади стояли два охранника-эфиопа. Всем было известно, они ни слова не понимали по-египетски. При них можно было говорить совершенно откровенно, не таясь.

— Вот! — чеканя каждое слово, начала Неф. — Несколько декретов нашего фараона Аменхотепа, сына Бога солнца Ра, властителя всего живого в Египте! Декреты подлежат немедленному исполнению!