Людмила Бояджиева - Бегущая в зеркалах

Вскоре Ванда, подмечая красноречивые взгляды, брошенные ей вслед и знаки внимания со стороны молодых людей, поняла, что ставку надо делать на мужчин. Здесь ее недостатки – незавидное происхождение, провинциальность и бедность – не имели такого значения, в то время как женские достоинства, если и не давали преимущества перед заносчивой Мици и ее подружками, то и не слишком им уступали. А уж кое в чем Ванда наверняка может дать им фору.

Три года городской жизни и университетского общения Ванда использовала с максимальной пользой, неустанно работая над собой. Наконец она нашла тот стиль, который, при имеющихся данных, создавал образ девушки жизнерадостной, открытой, соблазнительной по своей яркой женственной сути вопреки врожденной скромности и простоте. Ванда не считала себя красавицей, но интуитивно подозревала, что не уступит в искусстве завоевания мужского внимания любой длинноногой «львице» – пресыщенной, перекормленной с пеленок питомице «хорошей детской».

У нее была приличная фигурка, довольно приземистая, лишенная тонкокостного изящества, но складная и, главное, сексапильная. Коротковатые ноги с крепкими икрами и прочными жилистыми щиколотками хорошо смотрелись в модных лодочках на высоких шпильках, которые Ванда без труда носила с утра до вечера. Широкие, мускулистые плечи могли бы принадлежать юноше, зато летом, обнаженные и загорелые, они заманчиво выступали из-под бретелек сарафана. Лицо девушки можно было признать пикантным или неприятным в зависимости от преобразовательных усилий, потраченных на него. Утром в зеркале Ванда видела короткий, толстоватый, будто забитый ватными тампонами нос, не привлекающие особой выразительностью или величиной голубые, широко посаженные глаза и тот неудачный овал лица, который уже к восемнадцати годам обещает отяжелеть и обзавестись двойным подбородком, а к двадцати пяти – напоминать о пятидесяти. Но губы были пухлыми и яркими, кожа, хоть и обладающая тусклым сероватым оттенком, быстро загорала и не страдала изъянами, а волосы, довольно редкие, – легко поддавались укладке.

Ванда не совершила главной ошибки, подстерегавшей девушек ее плана, – она не стала копировать светский стиль и утонченность или тянуться за богатыми модницами в приобретении дорогого гардероба, что было бы смешно и нелепо. Она пошла другим путем – оставила свою природную индивидуальность, выгодно откорректировав ее: простушка, но не дурнопахнущая деревенщина, кокетливая, но не легкодоступная, одетая недорого, но нарядно и броско в смесь фольклора и поп-стиля, яркого, всем понятного.

Преображенная Ванда напоминала фруктовую эссенцию химического происхождения, передающую концентрированный вкус ягоды, крепкий, ядреный и более соблазнительный, во всяком случае для не слишком утонченного большинства.

Устроившись ночной сиделкой в университетской клинике, девушка все свои заработки вкладывала в редкие, тщательно продуманные покупки, не хватая что попало: минимум, но хорошей дорогой косметики, минимум неслучайных шмоток, образующих в комбинациях довольно разнообразный гардероб, и одна, но хорошая пара туфель. На лекциях «нужных» педагогов в первом ряду сидела студентка в неизменной белой блузке-гольф с высоким воротником. Она знала, что должна примелькаться, запомниться, и старалась выдержать имидж синего чулка, сосредоточенного на образовании. Миленькая и вдумчивая, Ванда тратила много времени на обязательный обильный макияж, даже если для этого приходилось вставать затемно. Ни при каких обстоятельствах – ни во время ночных дежурств, ни в плохую погоду – она не появлялась без густо подведенных синевой глаз, удлиненных тушью ресниц и вьющейся с постоянной помощью бигуди рыжеватой шевелюры.

Привычный облик Ванды запечатлелся у окружающих так прочно, что казалось, и голубизна век, и милые кудряшки, и деревенская свежесть щек даны ей от природы. Подвижность, улыбчивость, обнаженные коленки, веснушки на тупом носике привлекали внимание мальчишек и зрелых мужчин. Но в вопросе выбора кавалера у Ванды были свои жесткие принципы, старательно скрываемые под маской природной сексапильности.

Первые сексуальные опыты со сверстниками-студентами, предпринятые Вандой скорее из необходимости самообразования и любопытства, чем по велению плоти, дали ей возможность сделать два немаловажных открытия: во-первых, она поняла, что секс никогда не станет играть главную, всеподчиняющую роль в ее жизни, во-вторых – что при умелом подходе он может стать мощным рычагом воздействия на процесс преуспевания.

А чуть позже, во время летних каникул перед третьим курсом, для Ванды прояснилось и еще одно обстоятельство. Она поняла, что женский интерес в ней пробуждают лишь зрелые мужчины. Возможно, седеющие виски и опытный взгляд были неразделимы в сознании целеустремленной девушки с понятием карьеры, достатка, но именно тип преуспевающего солидного мужчины стал в ее поисках объектом номер один.

Однажды ясным сентябрьским вечером, когда ведущая к лечебному корпусу клиники аллея каштанов расслабилась после дневного жара в прохладной свежей голубизне, профессор Вернер, едва выехав за ворота, притормозил возле голосующей на тротуаре девушки. Узкое трикотажное платьице в широких оранжево-бело-синих полосах, вздернутое ее поднятой рукой значительно выше загорелых коленок, привлекло внимание уставшего и привычно погруженного в свои думы профессора. Увидев, что машина останавливается, девушка заторопилась к ней, слегка прихрамывая на левую ногу, так что высокий каблук-шпилька, казалось, вот-вот подломится. Вернер распахнул дверцу, и ее губы, слегка тронутые помадой, быстро залепетали у его виска:

– Простите, профессор, студентка третьего курса Ванда Леденц. Я неудачно подвернула ногу. Очень больно наступать, а на Гартенштрассе меня ждет больной… Я знаю, что вы… Не будете ли так любезны…

– Садитесь, – предложил Вернер, удивляясь, что вместо раздражения от неожиданной спутницы и задержки, отодвигавшей момент вожделенного отдыха, почувствовал слабый, бодрящий импульс. Видимо, в этот цветущий, по-летнему праздничный вечер ему не очень-то хотелось оказаться одному в своем большом, всегда содержавшемся в стерильной чистоте усилиями приходящей работницы доме. К тому же улица, названная девушкой, находилась совсем рядом с его домом, да и больная нога студентки обязывала врача… «Ах, что за церемонии! – Вернеру не хотелось заниматься самоанализом. – Подумаешь – пустяк!»

Они направлялись к загородному шоссе, пересекая тихие, готовящиеся к ужину райончики с уютными коттеджами, зелеными лужайками и оживленными детской возней скверами. Девушка что-то объясняла извиняющимся голосом, безуспешно пытаясь натянуть на колени подол узкого платья. Вернер понял лишь, что она остановила его по крайней необходимости, которой весьма смущена, а также крайне тронута его любезностью. Он видел в зеркальце простодушное, открытое лицо под копной пушистых, слегка отливающих медью волос, по-детски припухший тупой носик, слышал, как гремят ее подобранные в цвет платья пластмассовые браслеты, падая к запястью, когда она наклонялась, чтобы растереть ушибленную лодыжку, ощущал слабый запах духов и начинал понимать, что ему очень не хочется высаживать свою случайную спутницу.

– Я очень благодарна вам, профессор, – мило улыбнулась Ванда, уже стоя на дорожке возле необходимого ей дома.

Вернер с секунду наблюдал, как удаляются по гравию, изредка подкашиваясь, тонкие каблучки, профессионально отмечая напряжение икроножных мышц. И вовсе не собираясь делать этого, а повинуясь какому-то стихийному импульсу, он вдруг окликнул удалявшуюся девушку:

– Фройляйн Ванда, если у вас не долгий визит… Я думаю, с вашей травмой… не стоит… Я мог бы подождать вас…

Вернер чувствовал, что какая-то сила несла его помимо воли, и не хотел сопротивляться ей – искушение казалось ему не серьезным. Этот жесткий человек, считавший, что никогда не теряет голову и не поддается эмоциям, недооценил ситуацию.

Людвиг Вернер вдовствовал уже более пятнадцати лет, существуя в самодостаточном одиночестве и растрачивая все силы души и тела в возглавляемой клинике. Коллеги Вернера женского пола, обнадеженные поначалу его завидным холостяцким положением и веским именем, делали более или менее активные попытки покончить с одиночеством шефа. Но вскоре признавали поражение – сдержанность Вернера противостояла самым активным домогательствам. Правда, дело было не только в исключительной силе воли, как думалось самому Вернеру, просто чувства этого с головой ушедшего в свое дело мужчины, долгое время контролируемые и подвергаемые жесткой муштре, не отличались бурными взлетами. Редкие встречи с постоянной «дамой сердца для головы», как она себя называла, намекая на рациональность их связи, были для обоих скорее привычным ритуалом, нарушать который не хотелось более из какой-то суеверной боязни, чем сердечной привязанности.

Ванда старательно подготовилась к нападению, собрав исчерпывающую информацию, и рассчитала все: и версию с заболеванием племянника, якобы соседствующего с Вернером, и травму ноги, и свой образ наивной милашки-простушки, в котором и выступила в тот решающий вечер. Она выбрала платье достаточно яркое и сексапильное, чтобы привлечь равнодушный взгляд усталого мужчины, и достаточно юношески-небрежное, чтобы не показаться искушенной и легкомысленной искательницей приключений. Она почти отказалась от привычной дозы косметики, придав своему лицу свежесть и обаяние милой некрасивости: тон загара с легким природным румянцем фирмы «Мах Faktor», удлиненные, без перебора, тушью ресницы и слегка очерченные губы – все это должно было выглядеть вполне натурально, разве что – чуть-чуть лучше. Мягкие кудряшки небрежно взбиты таким образом, что не разберешь – чего больше в ее прическе – умения или небрежности. Ванда знала, что запах хороших духов производит сильное действие даже на тех, кто искренне считает себя полным невеждой в парфюмерии или даже ее противником. Ненавязчиво-вкрадчивый, он действует исподтишка, создавая ауру смутных ассоциаций, намеков – то ощущение чувственного комфорта, которое фиксирует подсознание.

Словом, Ванда, караулящая «опель» Вернера в уединенном и живописном месте больничного парка, была именно такой, какой ее создала бы природа, не пожалей она затратить еще немного дополнительных творческих усилий на свою, не слишком избалованную вниманием, «поточную продукцию».

Когда она тем же вечером прощалась с Вернером у дома, где снимала небольшую комнату, надежда, что жизнь наконец-то обрела нужное направление, засияла с новой силой.

Ванда не ошиблась. Ей пришлось приложить еще совсем немного усилий – пару раз попасться на глаза профессору в выгодной ситуации, «случайно» оказаться у ворот клиники как раз на его пути домой, и отказаться зайти к нему «на чашку кофе» именно в тот момент, когда Вернеру особенно не хотелось расставаться с ней. Ванда чувствовала свою женскую власть и сумела выгодно распорядиться ею.

Когда наконец она позволила себе принять приглашение и осталась один на один с Людвигом, роль пошла как по-писаному. Он видел в ней девушку из приличной семьи с моральными принципами и жизненными целями, но игривую, полную жизни, окрыленную первой, захватывающей влюбленностью. Ванде еще не приходилось пылать той огромной всепоглощающей страстью, которую она видела в кино или встречала в романах. Но она знала, что главные ноты в ее игре – преклонение и восторг перед своим избранником. Вернер и вправду нравился девушке, представляя тип преуспевающего, значительного мужчины, и она искренне восхищалась им, подолгу выслушивая подробности его хирургического рабочего дня. Она всегда готова была принять его совет и подсказку, ловила его малейшие желания и не упускала случая, чтобы появиться рядом.

Ванда часто оставалась в доме Людвига на уик-энд, выполняя обязанности хозяйки. С удовольствием стряпала, наводила чистоту, мечтая о том времени, когда эта роль наконец приобретет формальные обоснования. Вернер, извлеченный из привычного одиночества, и не предполагал, что так нуждался в чьем-то обществе. Присутствие в доме оживленной заботливой малышки стало для него привычным, но мысль о браке не приходила в голову, вернее, он не хотел принимать ее всерьез. Ванда незаметно вошла в его жизнь, подчинилась его ритму, сложившимся привычкам, не требуя ни особых забот, ни внимания, – удобное и совершенно необременительное приобретение. Но Ванда в роли жены и хозяйки дома с детьми, семейными праздниками, путешествиями, приемами – вся эта перспектива постоянных хлопот и ответственности казалась Вернеру чересчур обременительной.

Ванда делала легкие попытки направить ход мысли Людвига в нужное направление. Поняв, что цель не приближается, решила наконец поднажать.

Случай подсказал ей удачный стратегический ход, банальный и верный, как слабительное средство: она решила дать понять Вернеру, что принадлежит не ему одному. Алекс Гинзбург – разгильдяй и лоботряс, единственный наследник завидного состояния – временами посещал занятия и даже каким-то образом умудрялся двигаться по учебной лестнице. Сталкиваясь с Вандой на вечеринках в студенческом кафе «У Гиппократа», Алекс не пропускал случая, чтобы не наградить Ванду, преданно заглядывающую ему в глаза, многозначительным комплиментом. Конечно, Ванда не была столь наивна, чтобы принимать их на веру: к Алексу невозможно было относиться серьезно, а рассчитывать на него как на потенциального жениха вообще не приходилось. Но в качестве предмета возбуждения ревности одиозная фигура плейбоя вполне могла сгодиться.