Он был настолько придавлен своим горем и погружен в него, что не обратил особого внимания на то, как тетка тщательно обследует, осматривает с довольным видом квартиру, радуется чему-то своему. И понял, что происходит что-то неладное, только когда вышел из комнаты и услышал часть разговора тетки с дядькой, сидевших в кухне за столом.

– Ты видишь, как они богато жили, а? Квартира прямо люкс, – громко, возбужденно шептала тетка и обвела рукой кухню. – Нормально теперь заживем, Коля. Свою в Пскове продадим, в бизнес какой-нибудь деньги вложим, магазинчик возьмем в аренду. И Кирилл в Питере поступит учиться. Повезло нам, – с довольным видом покивала она головой.

– А Максим-то как? – спросил дядька.

– А что Максим? – недоуменно пожала плечами тетка. – Ну, пусть поживет с нами. Он же, как отец хотел, собирается в вертолетчики. Вот и поступит в какое-нибудь училище. Уж потерпим как-нибудь два года.

Максим сдержался. Он тихо, так, что они даже не заметили его в коридоре, ушел в свою комнату и там справился с приступом безумной, какой-то ослепляющей ярости. Единственное, что он понимал и повторял себе в тот момент, преодолевая темную ненависть, затопившую его сознание, что если сейчас он ворвется в кухню и даст выход этой своей удушающей ярости, то может попросту убить тетку всего одним ударом, да и дядьку заодно.

И эта мысль его спасла и остудила клокочущее в нем ощущение собственного бессилия перед гибелью отца.

Но отца уже не вернет ни его ярость, ни попытка кулаками восстановить справедливость.

В пятнадцать лет Максим Вольский был куда крупнее и выше всех своих сверстников и намного сильнее. Мастер спорта по самбо и боевым единоборствам, чемпион региональных соревнований. Боец.

Нет, ярость яростью, но громить все вокруг от безумного отчаяния, от лютой безысходности и несправедливости, сжимающей все нутро, и из-за этого калечить людей он не хотел.

Не хотел и не желал. Не было в нем никогда этого примитивного, зверькового, присущего криминалу – задавить, «забычить», напугать, искалечить, утверждаясь силой, превосходством более сильного и от того чувствующего себя правым, что в то время повально расцветало в стране.

Он справился с отчаянным приступом разрушительного гнева.

Упал на пол, отжался на кулаках пятьдесят раз, сел, отдышался и представил отца – что бы он сказал и сделал в такой ситуации?

В такой, когда за тебя все уже решили, и теперь ты только мешаешь счастливой жизни совершенно чужих тебе людей, налаживающихся устроиться в твоем доме, где каждая мелочь пропитана любовью, светлыми воспоминаниями и жизнью твоей семьи?

Роман Андреевич успел приватизировать их питерскую квартиру, оформив ее на себя и сына, и после его смерти она переходила в полную и единоличную собственность Макса, но поскольку он был несовершеннолетним, то распоряжаться и управлять этой собственностью мог его опекун. Тот, кто им станет. И ясно, что на эту роль назначил себя Николай Андреевич.

Не столько он, сколько его жена, все уже решившая про дальнейшую счастливую жизнь своего семейства.

Отдышавшись и полностью успокоившись, Максим позвонил другу отца и попросил о встрече.

Михаил Викторович, близкий друг Романа Андреевича, был человеком не самым простым и наделенным некоторой властью, попросту говоря, служил тогда еще в госбезопасности.

Максим четко и ясно изложил проблему, высказался на предмет своих пожеланий вообще не иметь никаких опекунов, а уж этих тем более, и уверил, что сам со всем справится.

– Чтобы справиться, – остудил его пыл дядя Миша, – надо иметь средства к существованию. Ты, разумеется, будешь получать, прости за прямоту, сиротские копейки, которые тебе причитаются, но на жизнь этого не хватит. – И предложил: – Я оформлю над тобой опекунство, поживешь с нами. Мы с Надей и ребятами только рады будем, а квартиру твою, я прослежу, сдадим нормальным людям или фирме какой в аренду. Это приличные деньги будут, тебе на жизнь хватит.

– Нет, дядь Миш, – отказался Максим, подумав. – Квартиру сдайте. Буду очень благодарен. И опекуном моим станьте, чтобы никто не совался, и можно было все официально оформлять. Но жить я с вами не буду. – И когда Михаил Викторович хотел было возражать, остановил его жестом. – Вы же знаете, я очень хорошо к вам отношусь и глубоко уважаю, и люблю ваших мальчишек и теть Надю, вы мне, как родные, но обременять вас не хочу, да и не смогу я под чужие правила и привычки приладиться, к самостоятельности привык.

– Макс, – вздохнул Михаил Викторович. – Все равно придется приладиться под чужие, самому по себе не удастся.

– Я знаю. И все же. Вы меня в какой-нибудь интернат хороший, достойный пристройте, такой, где уровень преподавания высокий, я же в военное училище поступать буду. В элитный интернат, как теперь говорят, – усмехнулся он. – Ну и договоритесь, чтобы меня на тренировки в мой клуб спокойно отпускали и на соревнования.

– Добро, – подумав, взвесив и приняв решение, кивнул Михаил Викторович. – Только с условием: выходные и все каникулы ты обязательно живешь у нас.


– Два года я провел в интернате, – рассказывал Вольский. – Вот там-то пришлось серьезно биться, – он перевел взгляд на Настю и усмехнулся. – Чуть ли не каждый день. И не с интернатскими, как принято думать, а как раз наоборот – за них. Интернат-то у нас был и на самом деле из элитных, туда поступали в основном дети погибших силовиков, оставшиеся без попечения. Нас не забывали, почти всех детей на выходные, каникулы и в праздники забирали в семьи друзья их родителей и родня. Но за стенами интерната (а в стране шел тогда девяносто третий год) творился такой криминальный беспредел, против которого все было тогда бессильно. А дети-сироты – это «кормушка» для криминала, одна из серьезных статей реального дохода. Девчонок посимпатичней пасли во всех интернатах страны и просто тупо выкрадывали или выманивали, обещали красивую жизнь и вывозили, сразу же продавая в проститутки. Пацанов, крепких и резких, в бригады забирали, криминальной романтикой сманивая, обещая богатую жизнь, вседозволенность и шалые бабки. И маленьких крали для такого черного дерьма, что и упоминать не хочется. Страна разваливалась, не до детей ей было тогда. Вот мы со старшими пацанами сколотили своеобразную банду, организовав что-то вроде охраны интерната.

– Что вы, с братками, что ли, дрались? – изумилась Настена.

– Не дрались, – покрутил он головой и снова посмотрел куда-то вдаль. – Бились, как теперь говорят, по серьезке. Но, если честно, ничего бы у нас не получилось, и постреляли бы нас братки, как курят бестолковых. Мы же в боевых действиях и в настоящих битвах ни фига не понимали, нам виделась проблема просто, что там сложного-то – отлавливай придурков и колоти до кровавых соплей, чтобы неповадно было к нам соваться. А оказалось, что это реальная война. Настоящая. Без дураков. И как на любой войне, здесь беспощадно убивали. А если учесть, что мы просто группа подростков, а на той стороне организованная братва, то исход был понятен заранее. Но нам повезло. Дело в том, что вместе со мной в интернат пришел преподавателем физкультуры бывший спецназовец, вышедший в отставку по ранению. Это же интернат силовиков, в него свои кадры направляли. У нас половина преподавателей из бывших военных. Вот Силантич, как мы звали физрука, нас однажды ночью и поймал, когда мы собирались на охрану территории. Привел в свой кабинет и заставил выложить, за что мы тут воюем. Я рассказал реалии нашей жизни и объяснил расклады. Он сдавать нас директору не стал и запрещать ничего не стал, а взял руководство нашей бандой на себя, объяснив, что всех спасти невозможно, но своих надо спасать даже ценой собственной жизни. И обучил многому. Мы как в осаде сидели, никого из детей за ворота не выпускали, разрешали им выходить только с опекунами, когда те за ними приезжали. А любые попытки проникнуть на территорию пресекали жестко. И махались всерьез, насмерть, и обстреливали нас, всякое бывало. Из наших никто не пострадал и не погиб, а из тех… это только Силантич знает, он за территорией самостоятельно действовал, без нас. Зато школу жизни мне довелось пройти там серьезную. И никого из наших интернатских не украли, не выманили и не умыкнули. Не зря бились.

– Нос переломанный… – Настена нежно погладила пальчиком по его переносице. – Шрам этот… – провела она по брови – … и уши, – нежно по раковине уха, – прижаты к голове, как сломанные, это все оттуда?

– Нет, – хмыкнул Вольский, перехватил ее поудобней и поцеловал в переносицу. – Уши такие от рождения, от дедов-прадедов лихих достались. От тех времен только бровь рассеченная. А нос – это уже в училище.

– Ты поступил в военное училище?

– Да, хотя отец был гражданским летчиком, мы с ним сразу решили, что мне лучше пойти в военное училище.

Он поступил без каких-либо трудностей, пройдя все необходимые проверки, медкомиссию и сдав великолепно экзамены.

Ну, военное училище, казарма и ее неписаные законы – это отдельная тема. Первый год там тоже пришлось помахать немного руками-ногами, отстаивая себя и свою свободолюбивую, лидерскую натуру.

Училище Максим закончил с отличием, отслужил год и уволился в запас на гражданку.

– Почему? – до слез прониклась его рассказом Настя.

– Да так, – скривился он недовольно. – Дал по морде одному полковнику, скоту штабному. За дело дал. Меня сразу же арестовали и под трибунал. Но тут вмешался Михаил Викторович и еще один отцовский друг. В ситуации разобрались, полковника того самого под суд отдали, но в армии не положено бить старших по званию, это табу. Наказуемое в любом случае, даже если ты тысячу раз прав. Так что большее, что смогли для меня сделать друзья отца, это снять все обвинения и организовать какой-то немыслимый запрос из МЧС на вертолетчика моего уровня. И меня переводом, с одновременным рапортом об увольнении, отправили на гражданку, сердечно напутствовав матерным словом служить в питерское отделение МЧС.

– А как ты здесь оказался?

– Послужил два года в МЧС. На десятилетие смерти отца приехали его друзья, в числе которых был и его однокашник, Иван Артемьевич Горелов. Мощная личность и мужик такой прочный, настоящий. Он меня и позвал на Север, за Полярный круг, прямо в кафе, где мы поминали отца. Сказал, что работы до черта для таких здоровых мужиков, как я, и вся она тяжелая, каторжная, до последних жил вытягивающая, опасная, экстремальная и плохо оплачивается. А я думать не стал – согласился сразу, с тех пор на Севере и служу.

Вольский замолчал, посмотрел на Настю, возвращаясь из болезненного прошлого, вздохнул-выдохнул, отпуская воспоминания, и признался:

– Я про такую вот жизнь, Настюша, знаю. Про обыкновенную, ни разу не сериальную. С того дня, когда умерла мама, во мне образовалась пустота, словно из меня вытащили какую-то важную часть, ничем ее не заменив. Тогда я еще маленький был, мне просто было очень больно, непонятно, обидно до ужаса, и я жил со всем этим. Но рядом находился отец, и я чувствовал его любовь, и была семья, пусть и такая неполная, но надежная. А когда его не стало, с ним ушло все, что оставалось еще от нашей семьи. И эта пустота внутри стала чувством хронического одиночества. Это особое чувство. Я свыкся с ним, сжился, и оно давно стало частью меня. Люди странно устроены, они ко всему привыкают – и к хорошему, и к плохому, и к больному. У меня есть настоящие, надежные друзья, остались друзья отца, довольно близкие мне люди, и женщины встречались, к которым я очень тепло относился и в которых влюблялся. Даже жена была, не к ночи буде помянута, – улыбнулся он иронично уголками губ. – А эта сиротская, ничем не заполненная пустота так всегда и оставалась во мне. Никому и никогда я не рассказывал о своем прошлом. Никогда. Но вчера, когда увидел тебя, со мной сделалось что-то необыкновенное, словно вдохнул вдруг чистого горного воздуха после того, как годами привык задыхаться и жить с одышкой. Я вдруг почувствовал и понял, что теперь не один в этой жизни. – Максим вдруг стушевался от столь эмоциональной и длинной речи, не свойственной ему. – Не оратор я и как-то коряво пытаюсь объяснить то, что испытываю, но уж как могу.

И, чтобы избавиться от чувства неловкости, накатившей на него, он подхватил Настену под мышки, переложил на кровать и навис над ней, опираясь на локти.

– У нас в Якутии есть одна потрясающая художница, она пишет в народном стиле, я тебя с ней обязательно познакомлю. Подозреваю, что она тайная шаманка, посвященная жрица и живет лет тысячу, не меньше. Однажды она сказала мне потрясающую вещь: «Человек стремится нагромоздить всякие правила и сложности, порожденные его страхами. А жизнь, она изысканно проста, и человеку только-то и надо, что услышать свою истинную душу и то, как звучат в унисон с ней души близких ей людей и природа». Вот и все, понимаешь?

– Это очень красиво, – завороженная его голосом, взглядом, словами, произнесенными тихо, чувственно, почти шепотом, сказала Настя.