В этот день папа пришел ночевать домой для того, чтобы поговорить с Настей, но разговор у них не сложился. Настя просила его, умоляла одуматься, выбрать себе какую-нибудь другую женщину, по этой же сразу все видно – недалекая, но хваткая, цепкая, расчетливая. Папа что-то объяснял про то, что нет у него больше сил жить сплошным горем, выгорел он весь внутри, что ему нужна нормальная жизнь, забота и любовь, а Альбина его любит.

– Да она тебе что хочешь расскажет, Альбина твоя! Что любит до смерти, лишь бы захапать! – почти кричала Настя, недоумевая от такой его ослепленности. – Господи, папочка! Ты же очень умный, сильный, ну разве ты не видишь, что она хищница.

– Ты просто ревнуешь, – устало произнес Юрий Андреевич. – И это понятно, Настюша. Время пройдет, ты узнаешь ее получше, и вы подружитесь.

Упоминание о времени, которое должно непременно что-то там сделать с ее чувствами, произнесенное именно им, в один момент отрезвили Настю, и она сказала:

– Хорошо, пап. Это на самом деле твоя жизнь, и ты волен любить кого угодно и поступать так, как считаешь нужным. У меня только одна просьба.

– Что угодно, Настенька, ты же знаешь, – печально улыбнулся он ей. – Что угодно.

– Не приводи ее больше в наш дом. И жить здесь с ней не надо, – и попросила от всего сердца: – Пожалуйста.

– Да, – кивнул он. – Я понимаю. Конечно.

Подошел к ней, обнял. Прижал к себе. Они так постояли, помолчали, пораскачивались немного, успокаивая и ободряя друг друга. Юрий Андреевич отклонился, посмотрел на дочь, поцеловал в лоб и сообщил еще одну новость:

– Я, наверное, уеду в Америку преподавать. Зовут.

– Тебя все время зовут, – напомнила Настя. – То в Европу, то в Америку. Ты же всегда смеялся над этим «зовом», говорил, что здесь интересней.

– Там тоже нескучно, – невесело усмехнулся Юрий Андреевич. – Только я, Настя, наверное, насовсем уеду. Жить, преподавать и заниматься наукой.

– С Альбиной?

– Да.

– Это ее идея?

– Скажем так, она мне помогла сделать правильный выбор. – И вдруг он произнес такое, о чем молчал все эти годы, что носил в себе, как приговор, и отчего у Насти болезненно сжалось сердце. – Наточка умерла от того, что слишком много работала. Это все из-за меня. Из-за того, что я, здоровый мужик, не мог достойно обеспечить семью своими жалкими научными копейками. Я себе никогда этого не прощу. Никогда. И не желаю больше нищенствовать и обязан хотя бы тебя нормально обеспечить. Раз не получилось всех.

– Это неправда, пап! – воспротивилось все в ней.

– Не спорь, Настик, я все давно передумал, осмыслил и понял.

– Не буду спорить, – пообещала она, но не удержалась: – С такой женщиной, как Альбина, обеспечивать ты будешь только ее, а не себя или меня.

– Не ревнуй, – повторил он и погладил ее по голове.

Через три месяца Юрий Андреевич, не предупредив Настю, продал их дом, разумеется, вместе со всеми яблонями в саду.

Пресловутый квартирный вопрос в их семье бабушка с дедом оформили таким образом, что московская квартира, в которой они жили, была приватизирована на троих собственников: бабушку с дедом и Настю, а дом с участком в Подмосковье – на маму и отца.

После всех смертей квартира полностью перешла во владение Насти, а мамина доля в доме была поделена между папой и Настей. И на эту часть доли она написала папе генеральную доверенность, когда понадобилось переоформлять документы по участку и домовладению.

Папа пришел вечером к Насте и сказал, что продал дом.

А она постояла-постояла, глядя на него, осмысливая сказанное им, и упала в обморок.

Юрий Андреевич перепугался страшно! Вызвал «Скорую помощь» и до ее приезда держал Настю на руках и все переносил с дивана на кровать и опять на диван, не отдавая себе отчета, что делает.

Она пришла в себя до приезда «Скорой», открыла глаза и сразу спросила:

– Зачем ты это сделал?

– Нам нужны деньги, Настенька. – Папа сразу как-то постарел лет на десять. – Мы с Альбиной оформляем документы на выезд в Америку. Там надо обустраиваться, на что-то жить. И тебе надо на что-то жить здесь, пока я начну зарабатывать и присылать. Одна ты с домом и садом не справишься.

– Но это же наш дом, – растерянно недоумевала она. – Как же я теперь без него буду?

«Скорая» приехала, Насте сделали успокоительный укол, который не мог ее успокоить никаким образом, и смешно было на это надеяться.

Папа остался с ней пожить на неделю и казался Насте состарившимся, каким-то потускневшим, потерянным, прибитым чувством вины и совершенно несчастным.

И она сказала себе: хватит мелодрам! Хватит! Папа прав, ты бы все равно не потянула одна этот дом. Не потянула! Ни по деньгам, ни по силам.

Продали и продали – все! Но оказалось, что все-таки не все – ей предстояло еще и прощание с домом.

Новые хозяева дали им неделю на вывоз вещей.

Папа с Настей заказали машину и поехали туда вдвоем. Настя стояла у калитки, смотрела на дом и не могла понять, как можно за неделю вывезти жизнь, счастье и любовь трех поколений семьи, живших здесь? Как можно вывезти дух этого дома, где каждая стена, каждый сантиметр пропитаны их жизнью, их смехом, яблоневым духом их семьи, их любовью и солнечным счастьем? Ее обожанием зимней вьюги, когда она, прижимаясь носом к стеклу, всматривалась в темноту ночи? Колыбельными, что пела ей бабуля, их струделем и миллиардом всего, чем они наполнили этот дом?

Она сильно зажмурила глаза, мысленно прикрикнула на себя, собралась, даже кулаки сжала и выдохнула, только сейчас обнаружив, что задержала дыханье и долго не дышала, и велела себе заняться делом.

В доме было много ценных вещей – старинный буфет и круглый стол на большой ноге-лапе, посуда, приборы, скатерти ручного плетения – разное. Не все, разумеется, но многое.

А когда они с папой закончили с вещами, Настя пошла прощаться с яблонями.

Вот там, увидев ее, Юрий Андреевич и заплакал, когда осознал в полной мере, чем для его дочери был и что значил на самом деле этот дом и этот сад.

Настя кинулась к отцу, увидев выражение его лица, обняла, прижалась, и они стояли так вдвоем под старой яблоней, посаженной еще прадедом, и плакали навзрыд, не стесняясь своих слез. Плакали по потерянному счастью, по потерянной семье, по ушедшей с родными в небытие любви, по потерянной полноте жизни.

Плакали по себе… осиротевшим навсегда.

И ничего уже не вернуть! Ничего!


– Ты его простила? – тихо спросил Максим.

– Конечно, – удивившись, пожала она плечами. – Я и не держала на папу обиды. В первый момент, когда он сказал мне о продаже сада, мне казалось, что мой мир разрушился окончательно. То есть до сих пор от него оставались еще какие-то ошметки: стены, дорогие сердцу вещи, за которые цепляешься, надеясь, что все еще можно вернуть, а тут рухнули и эти обломки. А потом я очень быстро поняла, что для того чтобы начать уже по-настоящему жить, а не вечно убегать от боли и отчаяния, надо именно так – разрушить все до основания, освободиться и начать выстраивать что-то новое. А папа, обвинив себя в маминой смерти, ничего вокруг не замечал и не понимал меня и моей болезненной привязанности к нашему дому. И еще он чувствовал вину и по отношению ко мне. Вина – это очень тяжелая ноша, разрушающая. И не нужная. Папа – единственный родной человек, который остался у меня, как можно на него обижаться, в чем-то винить и что-то там не прощать? Какие пустые глупости!

Настя приехала в аэропорт, когда Юрий Андреевич с Альбиной улетали в Америку. По дороге она надавала себе наставлений, как правильно держаться, чтобы не расстраивать отца, и без того ужасно переживавшего от мысли, что оставляет ее одну. Он уже сто раз, наверное, порывался бросить эту затею с Америкой и остаться здесь, возле дочери. Она не отговаривала и не принималась преувеличенно уверять, что все будет с ней хорошо (пусть эта сверхактивная Альбина его уверяет).

Настя просто уверено говорила ему:

– Пап, решил – езжай. Я справлюсь.

С Альбиной Насте пришлось еще пару раз пересечься, и встречи оставили на душе неприятный осадок.

Деньги, вырученные за дом с участком, Юрий Андреевич поделил пополам и одну часть отдал дочери. Настя взяла, отпираться не стала. Жить-то и на самом деле на что-то надо, она же все еще студентка, у папы новая семья, да и пока он там устроится на чужбине. А с деньгами был, как говорят нынче, тяжелый напряг.

Очень. Хоть Настя и бралась подрабатывать по мелочам.

Альбина заявилась к ней одна, без Юрия Андреевича.

На серьезный разговор – как озвучила она с порога программу посещения.

Даже вспоминать тот разговор не хочется. Альбина обвиняла Настю в эгоизме, в том, что она не понимает, как нужны им с Юрием Андреевичем сейчас средства для устройства в другой стране, требовала вернуть деньги, приводила аргументы один краше другого о том, что Настя не имеет права распоряжаться квартирой одна и обязана отдать за нее часть стоимости отцу и так далее – все в классике жанра подобных дам.

Настя, указав ей на выход рукой, постаралась ее выпроводить, не удосужившись ответить хоть что-нибудь.

Альбина же убираться восвояси решительно не желала и, поменяв тактику, принялась сначала угрожать, потом давить на жалость и даже всплакнула, смахивая слезу пальчиком с новомодным навороченным маникюром.

Тут уж Настя не выдержала – подтолкнула ее к двери (прямо вот так – двумя руками), а когда смогла-таки выпихнуть Альбину за порог, напомнила:

– Вам уже досталось самое большое богатство – мой папа. И совершенно напрасно вы портите свой макияж, разыгрывая передо мной этот спектакль. Извините, но я не умею сопереживать дешевой пошлости.

Та что-то зло отвечала, кричала через дверь, которую Настя захлопнула перед ее носом, но Настя уже не слушала, ну, на самом деле дешевая мелодрама как-то затянулась.

В аэропорту Настя наклеила на лицо приветливую улыбку, включила на полную катушку наигранный оптимизм и продержалась до самого конца.

Но, когда Юрий Андреевич уже подошел к пропускной рамке, не выдержала и окликнула его:

– Папа! – и предательски сорвался голос, и получилось так по-детски, так безнадежно и жалостливо.

Юрий Андреевич резко развернулся, услышав дочь, выскочил из очереди и рванул к ней, с ходу обняв и испуганно всматриваясь в ее лицо:

– Что, Настена, что? Что случилось?

– Ничего, ничего, – говорила она путано, эмоционально и заплакала, конечно, судорожно размазывая слезы по щекам. – Я тебя люблю, пап. И ты…

– Я тебя тоже, дочка! – целовал он ее мокрые щеки.

– Ты только, папка, не отдавай ей себя, свое сердце, ум не отдавай ей. И прошлое не отдавай. Она пустая, хищная, ты будь с ней осторожен, береги себя. Изо всех сил береги себя! Обещай мне! – заливалась слезами Настена.

– Буду, буду! – пообещал он.

– Ты храни себя, – все уговаривала его Настя.

– Сохраню, Настя. Сохраню, – кивал отец.

И все. Она совладала с собой и с этим обрушившимся внезапно приступом отчаяния.

Они улетели.


– Истории наши в чем-то похожи, – тихо произнес Максим, стараясь не спугнуть голосом ту особую тонкую атмосферу, что возникла между ними, сотканная Настиным голосом и ее рассказом.

– В чем-то да, – подумав, согласилась она и посмотрела на него с сочувствием. – Только мне полегче: у меня папа жив.

– И как он сейчас?

Они так и сидели за столом над остывшими и почти нетронутыми закусками, не ели, но выпили один чайник отвара из тех двух, что им принесли. Разговор, затеянный легко, со смехом, превратился в глубокое откровение, тихую исповедь-очищение.

И витало над ними что-то незримое, тонкое и чуткое.

– Сейчас папа в Канаде. В Монреальском университете, – чуть улыбнулась с грустью Настя. – Не понравилось ему в Америке, да и не прижился он там. А в Канаду его давно коллега звал, с которым они над одной темой работали, только в разных странах. Теперь работают вместе и очень довольны друг другом.

– Альбина?

– Осталась в Америке. Они ведь с ней так и не поженились, папа это дело затянул, спустил на тормозах почему-то. Через полгода она нашла какого-то американца и ушла к нему. Папа с облегчением выдохнул, к тому моменту он уже все про нее понял и в полной мере прочувствовал все прелести совместной жизни с этой женщиной. Когда я спрашиваю его, а что это вообще такое было – страсти-мордасти? Он посмеивается и говорит, что не может мне объяснить своей тяги к этой женщине, потому как отцы такое дочерям не рассказывают. Теперь мы оба смеемся. Правда, папа все равно считает, что мы оба должны быть благодарны Альбине, она помогла нам перестать цепляться за прошлое, сдвинуться с места и начать новую жизнь, как бы больно это ни было.

– А как его работа?

– Оказалось, что он не последний ученый и очень талантлив, только отчего-то выяснилось это, когда он уехал. Теперь Юрий Андреевич – профессор, у него своя кафедра и интересная научная работа, совсем небольшой домик в пригороде и женщина. Очень приятная русская женщина, которая была замужем за канадцем и много лет там живет. Ее муж умер десять лет назад. Они, наверное, с папой и сошлись на том, что оба пережили потерю любимого человека. Надежда очень хорошая, приятная женщина, заботится о папе, а я за него рада и спокойна.