«Глупо, — сказал он себе. — Это было бы нормально для мальчика. А вы-то, милейший, муж…»

Муж. Лучше бы и не вспоминать. Чей муж…

«Объелся груш», — усмехнулся он, открывая дверцу машины. В конце концов, он ради нее жил последнее время. Плюнул на собственные интересы. Ему ведь неинтересно заниматься скучнейшим бизнесом. Пока эта дрянь воображает себя маленькой феей, прикорнувшей на крыльях ветра, он вынужден общаться с уродами, и там собственные правила игры, между прочим. «Там иметь любовниц — чуть ли не обязанность, к вашему сведению, дорогая моя. И никто не возникает. Все принимают эти условия, потому что так положено».

Он остановил себя, вдруг поняв, что все дальше уносится на крыльях горячечного бреда в пропасть гнева, обиды, злости. Это не делало боль тише.

Это только немного помогало ему избавиться от чувства вины, которое все еще жило в его душе.

Он что-нибудь придумает, пообещал он себе, заводя машину. Только разберется с чертовыми проблемами — и придумает, как вернуть Женьку.

Надо будет — он простоит на коленях перед ее окном сутки. Двое суток. Неделю. Месяц. Вечность…

Пока она не простит. Пока она не вернется…


Стоило ей остаться одной, и все началось снова. Стало жалко сначала Панкратова, потом саму себя, потом снова Панкратова — почему-то ей казалось, что Панкратов бродит там, в ночи, одинокий, выброшенный ею из жизни… И она в этом виновата! Ей вспомнилась тетя Тося, дальняя мамина родственница. Она с кротостью и смирением переносила все измены своего мужа — а уж он-то ей изменял постоянно, везде и, как уверяла мама, по нескольку раз в день. Когда Женя приходила к ним в гости, она подолгу смотрела на дядю Валеру, пытаясь понять, как это он, при такой внешности, губастый, с большим животом, умудряется еще и изменять худенькой, красивой тете Тосе. И тем не менее она знала, что у дяди Валеры весьма нездоровые амбиции по части женского пола, он даже к маме пытался подкатиться. Тетя Тося прекрасно знала об амурных приключениях своего супруга, но никуда не уходила, мужа не изгоняла, а молча терпела все его выходки. «Что же поделать, если я его люблю», — говорила она Жениной маме, и та только вздыхала сочувственно. Может быть, Женя просто не любит Панкратова, раз не находит в своей душе для него оправданий? И в этом вся суть? Может быть, ей надо было простить его, понять, попытаться найти причины его поступка в самой себе? В одном старом фильме говорилось, что хорошей жене муж изменять не станет… Так она ведь просто плохая была жена, и в этом вся суть!

Фу, какая гадость, поморщилась она. Так получается, что и бедная тетя Тося была плохой женой, а упрекнуть ее в этом никак нельзя! Просто тот гадкий фильм снимал какой-нибудь мужик, и сценарий писал тоже мужик. Пришли два гада из бани, после пива и баб, раздраженные тем, что женаты, — и придумали такую глупость несусветную… Надо кончать думать о Панкратове. «На тебя так и будут нападать приступы рефлексии», — сказала она себе в конце концов, устав от постоянного чувства вины. Не она же под Новый год развлекалась в обществе нагой блудницы… И если она и была «плохой женой», все равно это не могло быть поводом для такого ужасного падения. Почему-то от этой фантазии Жене стало весело.

— Совсем кошмар, — пробормотала она сквозь смех. — Я с какой-то там блудницей нагой… Чушь, право, лезет в голову…»

Она вылила остатки кофе в раковину и включила телевизор. Кот, сытый и довольный жизнью, устроился у нее в ногах. По телевизору некая дама громко и радостно советовала всем смотреть на жизнь позитивно. Женя так устала за сегодняшний день — от работы, от раздумий, от самой себя! Ее эти настойчивые советы отчего-то ужасно раздражали, и позитива искать совсем не хотелось. В конце концов, подумала она, щелкая пультом, отправившим «позитивную» даму в темноту небытия, как было сказано в одном хорошем фильме — одни лишь радости вкушать недостойно…

Она закуталась в плед, и очень скоро сон победил ее окончательно, прогоняя все сегодняшние неприятности, успокаивая и баюкая ее.

Она не знала, сколько времени спала. Когда она открыла глаза, ей показалось, что прошла целая ночь. Комнату по-прежнему мягко освещал торшер, кот мирно дрых в ногах, и Женя посмотрела на часы, уже боясь проспать. «Надо же, — удивилась она, — как быстро ко всему привыкаешь…»

Она удивилась, узнав, что проспала всего один час. Встала, осторожно, чтобы не разбудить кота, прошла на кухню.

Раньше, когда-то, в «допанкратовский» период, Женя очень любила оставаться ночью одна. Почему-то днем все мысли были суетливыми, торопливыми и мелкими, точно дневной свет торопил их, мешая стать важными и значимыми. А ночью — наоборот. Мысли текли плавно, медленно, развивались, и Жене очень нравилось сидеть на кухне, пить чай и просто думать. Не важно, о чем. О книге, прочитанной накануне, или о фильме. Или о смысле жизни… Правда, она уже забыла, когда она так думала. Вместе с появлением Панкратова появился смысл, или она это придумала сама? Так было удобнее…

Не важно, отмахнулась Женя. Теперь все вернулось…

И снова ей вспомнился этот ворчун, такой странный, загадочный, немного забавный… Женя удивилась, обнаружив, что улыбается от этих воспоминаний.

— Надо же, — проговорила она. — Наверное, у меня и в самом деле снова появился интерес к жизни, раз мне так нравится думать о случайном прохожем, с которым мы скорее всего никогда больше не увидимся…

Спать ей совсем не хотелось. Она напомнила себе, что утром ей надо идти на работу и если не выспится, весь день будет сонной мухой.

На ночь она взяла томик стихов когда-то любимой Цветаевой. Открыв, тут же раскаялась в выборе. «Как живется вам с другою, проще ведь?»

Она закрыла книгу. От этих строчек веяло тоской, от которой Женя так хотела убежать. Чтобы заснуть, она принялась думать о своем случайном спутнике, придумывая ему биографию, характер, привычки, и так увлеклась, что не заметила даже, как пробежал еще час. За этот час персонаж обзавелся именем — почему-то она назвала его Андреем Петровичем, по утрам он любил пить зеленый чай из китайской чашки, закусывая поджаренными тостами с малиновым вареньем, работал он в риэлтерской фирме — бог знает почему Женя его туда засунула, но так ей захотелось. Жил Андрей Петрович с пухленькой женой Катей и дочкой Ириной. В большой трехкомнатной квартире, с окнами в парк. Он аккуратно складывал свои вещи, когда ложился спать, и три раза в день чистил зубы. Уши он тоже чистил — косметическими палочками. В эти моменты он любил напевать себе под нос «Полет валькирий» Вагнера. Катя в это время возилась на кухне и все время что-то мыла, убирала и чистила, потому как была ужасная чистюля и в прежние времена работала медсестрой в зубоврачебном кабинете. Женя невольно рассмеялась, представив себе на мгновение, что его и в самом деле так зовут и носки он стирает именно так — сам, развешивая их на ночь на батарее, чтобы к утру они высохли. Она придумала о нем так много мелких и тщательных подробностей, что с удивлением обнаружила, что знает теперь про его маленькие тайны куда больше, чем про Панкратова. Правда, это все-таки выдуманные тайны, напомнила она себе. Значит, это…

Она не успела додумать, что это значит. Заснула, на прощание сказав себе, что если у нее ничего не получится на секретарском поприще, надо будет попробовать себя в качестве писательницы.

* * *

— Привет, мы будем счастливы теперь и навсегда…

Он и сам не знал, почему эти слова из грустной песенки, услышанной накануне, вдруг сорвались с его губ и стали живыми. Как предсказание, усмехнулся он.

Впрочем, теперь он не верил в предсказания.

Если жизнь сломалась и теперь все иначе, не так, как было, надо уметь это принять. От Бога принимается все. Даже несчастье…

Он снова поймал себя на том, что стоит и смотрит на эту фотографию.

Стоит и смотрит, хотя давно запретил себе это делать.

Все, что он знал раньше, теперь значения не имело.

Он стал другим. Больным. Старым. Злым. Даже Тобиас не выдержал. Смылся. Кому может понравиться в самом деле человек с таким лицом? Как у Пьеро… Опущенные вниз складки губ, точно он только и способен, что оплакивать. А что ему остается?

Он ничего другого не может сделать.

Пьяный водитель, сделавший его жизнь кошмаром, все равно откупился. Богатый идиот с бабьим лицом.

Он никогда не сможет забыть их, обоих, они снятся ему ночами, снятся, ухмыляясь, каждую ночь. И не важно, чем они заняты. Однажды они приснились ему совершенно голыми — с мерзкими складками жира на спине, и они брили друг другу ноги под рекламу этого мерзкого «Тинькофф», а потом тот, что моложе, повернулся к нему и сказал: «Ты думаешь, это ты не такой, как все? Это мы не такие, как все… А ты просто долбаная серость. Вот если бы ты был таким, как мы, на тебя смотрели бы с интересом».

Он не хотел, чтобы на него смотрели с интересом. Он вообще не желал, чтобы на него смотрели. Мир стал омерзительным, липким, как пот после свального греха. Свобода, про которую он орал всю свою молодость, превратилась в фарс. Как сказал Ницше, в местах общественного скопления всегда дурно пахнет. Свобода стала местом общего скопления. О-скопления, черт вас всех побери…

Мыслей, чувств и душ.

«Знаете, — усмехнулся он, — теперь ведь свобода, мать вашу… Демос бушует. Кто вообще сказал, что это хорошо — когда демос развлекается, навязывая всем свою убогую мораль? С интеллектом-то и нравственностью у демоса никогда хорошо не было…»

Он закрыл глаза, пытаясь спрятаться от самого себя, погрузился в молитву. Но снова и снова видел Таню. И маленькую Лизу… Последний Танин взмах руки. Она села за руль, усадив Лизу рядом. Они должны были приехать через два часа. И — не приехали уже никогда…

В другой машине тоже находились двое. Двое мужчин. Некий владелец «заводов и пароходов» со своим бойфрендом… Наверное, для демоса и это нормально. Все нормально. И еще есть политкорректность. Это когда тебе хамят в лицо, а ты должен интеллигентно улыбаться и говорить: «Да что вы, все хорошо… Я уважаю чужие личности. Хотите трахать друг друга — это ваше право. Хотите меня убить — тоже ваше право. Я допускаю, что меня уважать не обязательно. Я слишком стандартен, сир и убог в своем нежелании уподобиться вам в широте взглядов».

Руки снова дрожали — он столько раз запрещал себе думать о них, чтобы не психовать, потому что — это он знал теперь на собственном опыте — ВРЕМЯ НИ ХРЕНА НЕ ЛЕЧИТ. Боль не притупляется. Ты все равно спрашиваешь себя: какого черта тот урод, который сидел за рулем, тот дегенерат, у которого мозги напоминают мякину, и все, что есть, — это огромный член и желудок, который надо постоянно набивать, так вот… почему этот урод оказался безнаказанным? Или его жизнь стоила дороже, чем жизнь его жены и дочери?

«Я рвусь за ветром, и ветер свободен, и я хочу быть таким же, как он…»

«Это слова из твоей песни, — напомнил он себе. — Вот она, свобода-то, пользуйся. Увы, ты не рассчитал. Как всегда. Видишь ли, брат, твои представления о данном предмете не совпали с представлением других людей. Они попользовались тобой, а потом решили, что хватит. Тебе пора заткнуться. Тебе пора напомнить, что твое место «у параши», пользуясь их лексиконом. Плохо только, что понял ты это только после гибели Тани и Лизы».

Он сжал кулаки еще сильнее.

Чтобы эта ярость улеглась, он принялся читать молитвы. Последние три года это единственное, что ему осталось.

Читать молитвы. День и ночь… Раньше еще был Тобиас. О Тобиасе надо было заботиться. Теперь Тобиас удрал. Остался только он. Сам с собой. Со своей жаждой мести, которую он пытался притушить в молитвах…

— Мрачную душу мою озарит светом Божественныя благодати…

Сегодня и это, не помогало. Боль была настолько сильной и не собиралась утихать. «Если бы я сам вел машину, — подумал он. — Если бы не это правило, которому я слепо следовал… Я не хотел стать причиной чьей-то гибели… Я так зациклился на этой мысли, что сам поверил в то, что надо мной тяготеет проклятие. Злой рок. А Таня была другой. Она смеялась над всяческими предчувствиями, суевериями, называла все это глупостями… Вот я и стал все-таки причиной гибели двух существ, дороже которых на земле у меня никого не было».

Таня. Лиза. И то маленькое существо, которое только-только начало жить в Тане. В тот день они должны были узнать, кто это был — девочка или мальчик?

И — не узнали…

Два содомита, встретившиеся на дороге, сломали четыре жизни. Два «гомункулуса», выращенные в пробирках не без его помощи.

«Скоро я начну ненавидеть это сладкое слово, которое так долго воспевал…»

— Господи, — снова спросил он, глядя в Его спокойные глаза, полные теплого сострадания, — это вообще-то Твой мир? Или…