— Очень даже! Ладно, схожу, спрошу у мамы.

— Если тебе не трудно. Хотя нет, о, нет, нет, ты не можешь сновать туда и обратно в такой ужасный вечер. Мы просто устали от грязи. Мужчин нет дома… Уильям пошел встретить отца… а Джорджа мама послала к викарию. Он понес какие-то вещи. Я же не могу гонять девушек в такой вечер по пустякам. Вот и вынуждена обойтись без тарталеток и без клюквенных пирожных тоже… ничего, видно, не поделаешь. Я такая несчастная.

— Попроси Лесли, — сказал я.

— Он такой сердитый, — ответила она, взглянув на него.

Тот никак не отреагировал на ее замечание.

— Согласен, Лесли?

— Ты о чем?

— О том, чтобы сходить в Вудсайд ради меня.

— Зачем?

— За рецептом. Ну, будь хорошим мальчиком.

— А слуги на что?

— Они заняты оба… их нет дома.

— Тогда пошли девушку.

— В такой вечер? Кто пойдет!

— Сисси.

— Я не стану просить ее об этом. Мне стыдно.

— Сирил, верно ведь, что мужчины ведут себя зачастую постыдно?

— Да я могу сходить, успокойся, — сказал я. — Дома сейчас все равно нечего делать. Мама читает. Летти шьет. Ей тоже не нравится погода, как и Лесли.

— Но это неудобно, — сказала она, ласково глядя на меня. Окончательно отложив в сторону свою большую книгу, она подошла к Лесли.

— Ты не сходишь, Лесли? — поинтересовалась она, положив руку ему на плечо.

— Женщины! — произнес он, поднимаясь. — Нет предела их желаниям и их капризам.

— Думаю, он сходит, — сказала она весело и побежала за его пальто. Он медленно просунул руки в рукава, но так и не надел пальто до конца на плечи.

— Ну же! — сказала она, приподнимаясь на цыпочки. — Ты — высокое создание! Никак не наденешь пальто, да, дитя?

— Подай ей хотя бы стул, чтобы она встала на него, — сказал он.

Она резко дернула за воротник, но брат стоял бесстрастный, как овца.

— Какой ты плохой мальчик, Лесли. Я же не могу надеть его на тебя силком, ну ты и упрямец!

Я взял пальто и помог ему одеться.

— На, — сказала она, подавая ему шапку. — И не задерживайся там долго.

— Какой противный вечер, какая грязь кругом, — ворчал он по дороге.

— Да, — согласился я.

— В городе лучше, чем в деревне.

— Да. Тебе там понравилось?

Он начал длинное повествование о тех трех днях, проведенных им в столице. Я слушал, но почти не вникал. Куда больше внимания я обращал на крики ночных птиц у Неттермера и на прочие устрашающие звуки в лесу. С каким облегчением я захлопнул за собой дверь собственного дома, оказавшись в освещенном холле.

— Лесли! — воскликнула мама. — Рада тебя видеть.

— Благодарю, — сказал он, оборачиваясь к Летти, которая сидела с работой на коленях, сосредоточенно наклонив голову.

— Как видишь, не могу встать, — сказала она, протягивая ему руку. — Как хорошо, что ты пришел! Мы не знали, что ты вернешься из города.

— Но почему? — воскликнул он.

— Полагаю, тебе там было хорошо, — сказала она мягко.

— Да, спасибо.

Стежок, стежок, стежок; и вот уже игла начала прошивать другую ткань. Потом, не поднимая головы, она сказала:

— Да, без сомнения, ты производишь впечатление человека, которому всегда хорошо.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, у тебя на лице такое выражение… Ты не заметила, мама?

— Да, пожалуй, — сказала мама.

— Полагаю, это означает, что мы не можем задавать ему вопросы, — заключила Летти, сосредоточившись на шитье.

Он засмеялся. Она порвала нитку и пыталась снова вдеть ее в иголку.

— Чем вы занимаетесь в такую ужасную погоду? — неуклюже поинтересовался он.

— Ах, мы сидим дома, оторванные от мира. «О, даже ты, о ком мечтаю»… и тому подобное. Разве нет, мама?

— Ну, — сказала мама. — Я не знаю. Мы представляли его себе окруженным львами.

— Какая досада, что мы не можем попросить его порычать, вспомнив один из своих старых рыков.

— Каких? — спросил он.

— Откуда мне знать? Подобно голубице, могу судить обо всем только по его нынешнему голосу. «Чудовищно тоненький голосок».

Он неуверенно засмеялся. Она продолжала шитье и вдруг стала напевать, словно про себя:

Где ты была сегодня, киска?

У королевы у английской.

И что видала при дворе?

Видала мышку на ковре.

— Полагаю, — добавила она, — что так оно и было. Бедная мышка! Но полагаю, бывают случаи и похуже, чем с киской при дворе. Видел ли ты хотя бы королеву?

— Ее не было в это время в Лондоне, — парировал он саркастически.

— Уж не хочешь ли ты сказать… — спросила она, вынимая две булавки, зажатые в зубах. — Полагаю, ты не станешь утверждать, что она в это время была в Эбервиче… твоя королева?

— Не знаю, где она была, — ответил он сердито.

— О! — сказала она очень ласково. — Думаю, ты встретился все-таки с ней в Эбервиче. Когда ты вернулся?

— Вчера вечером, — ответил он.

— А почему тогда не зашел, не навестил нас?

— Я весь день бегал по делам.

— А я была в Эбервиче, — сказала она невинно.

— Ты там была?!

— Да. Поэтому я так сердита. Думала, повидаю тебя. Чувствовала, что ты должен вернуться.

Она сделала еще несколько стежков, украдкой поглядывая на него, и увидела, что он покраснел. Поэтому продолжила невинным голосом:

— Да… я чувствовала, что ты вернулся. Это невероятно, но всегда чувствуешь приближение того, к кому ты испытываешь симпатию.

Она продолжила шить как ни в чем не бывало. Потом вынула булавку, заколотую на груди, и закрепила свою работу, не давая никакого повода заподозрить, что она хитрит и дразнит Лесли.

— Я думала, что встречусь с тобой… — Снова наступила пауза, потому она опять использовала булавку, — …но не получилось.

— Я допоздна задержался в офисе, — сказал он быстро.

Она спокойно шила, следя за ним исподтишка. Затем снова вынула булавку изо рта, закрепила ткань и сказала ласково:

— Лгунишка.

Мама вышла из комнаты, чтобы поискать кулинарную книгу с разными рецептами.

— Не понимаю, зачем я тебе нужен, если ты так обращаешься со мной, — произнес он.

— Ты мне нужен! — воскликнула она, впервые взглянув на него. — Кто сказал, что ты мне нужен?

— Никто, но если это не так, то я могу и уйти.

На некоторое время воцарилась тишина, нарушаемая только шорохом ткани. Потом она продолжила свой допрос:

— Что заставило тебя подумать, будто ты мне нужен?

— А мне все равно, черт возьми, нужен я тебе или нет!

— Похоже, это тебя расстроило! И не смей так разговаривать со мной.

Так могут беседовать между собой только очень близкие и неравнодушные друг к другу люди.

— По-моему, я говорю в таком тоне только потому, что ты так говоришь со мной.

— Что-то не припомню, — сказала она надменно.

Он саркастически рассмеялся.

— Ну… если ты так считаешь, давай вообще забудем об этом, — сказал он, ожидая более-менее нежного ответа. Но она молчала и продолжала шить. Он, испытывая неловкость, вертел в руках шапку и вздыхал. Наконец он примирительно произнес:

— Ну… послушай, у нас все будет хорошо, наконец?

Она вела себя так, будто поглощена очень важной работой. Подшила ткань, осмотрела ее очень внимательно, что-то подправила, снова начала шить, прежде чем ответить ему. Он притих. Наконец она произнесла:

— Я думала об этом сегодня днем.

— Ну, Господи, Летти, может, хватит, а?

— И что тогда?

— Ну, забудь, если что не так, — попросил он.

— Допустим, — произнесла она тихо, с затаенной нежностью. Он откликнулся на этот призыв, словно гончая. Быстро подошел к ней и тихо спросил:

— Я ведь небезразличен тебе, правда, Летти?

— Допустим, — опять повторила она ласково.

— Так почему ты со мной так плохо обращалась в последнее время? Ты же знаешь, я… тебе известно, как я к тебе отношусь. — И он нашел очень странный способ доказать это.

Она говорила теперь с ним очень нежно, сладко растягивая слова и как бы прощая. И он наклонился, взял ее лицо в свои ладони и поцеловал, промурлыкав:

— Ах ты, моя маленькая дразнилка.

Она отложила шитье и посмотрела вверх.


Следующий день, воскресенье, тоже выдался очень мокрым и противным. Завтракали поздно, а около десяти часов утра мы уже застыли у окна и сетовали, что в церковь идти просто невозможно.

Мелкий, моросящий дождь, точно замызганный занавес, закрывал ландшафт. Листья настурции во дворе были заляпаны грязью, и вместо веселых круглых знакомцев мы впервые увидели черные флаги наступавшей зимы. Трава сплошь усыпана опавшими листьями, мокрыми и бриллиантовыми: глаз выхватывал красные вспышки виргинского вьюнка, золотые — липы, красно-коричневую шаль буков, а чуть подальше, в углу сада, темный ковер кленовых листьев, тяжело колыхавшийся от ветра и уже утративший свой живой лимонный цвет. Вдруг с ближнего дерева сорвался большой черный лист и стал падать, кружась и выписывая зигзаги, танцуя свой танец смерти.

— Ну вот! — сказала вдруг Летти.

Я посмотрел и увидел ворону, сидевшую на большом, старом, оголенном дереве. Она наклонилась раза два, потом восстановила равновесие и поглядела вверх, как бы выражая свое отрицательное отношение к плохой погоде.

— Почему эта старая негодница появилась тут и торчит у нас под носом, — сказала Летти, — ведь ворона предвестница печальных событий?

— Для тебя или для меня? — спросил я.

Она посмотрела на меня.

— А ты способна с такого расстояния определить, на кого она посмотрела?

— Ну, — ответила она, обдумывая, что сказать, — просто я увидела ее раньше.

— «Одна — к печали. Две вороны к радости, я это знаю туго. Три — так к письму. Четыре — к молодому другу. Пять — к серебру. Шесть — к золоту большому сразу нам. Семь — к тайне, тайне нерассказанной». — Произнеся этот стишок, я добавил: — Считай, что это первая ворона. Следом появятся еще три, стало быть, их будет четыре.

— Конечно, это забавно. Но я видела только одну ворону, а это к печали.

— А когда увидишь четыре?

— Ты бы послушал, что говорила нам старая миссис Вагстафф, — возразила она. — Она заявила, что перед тем как Джерри утонул, какая-то ворона целую неделю каркала на яблоне.

— Бедная женщина, — заметил я.

— О, она так плакала. Сначала я хотела заплакать тоже, но потом почему-то рассмеялась. Она полагала, что он непременно отправился на небеса… но… как я устала от этого слова «но»… вечно одни мысли путаются с другими.

— Но только не у Джерри, — вставил я.

— О, она подняла голову, и слезы капали с ее носа. Он, должно быть, очень досаждал ей. Не могу понять, почему женщины выходят за таких мужчин. Думаю, нужно радоваться, если пьяный негодяй наконец утонул в канаве.

Она положила край толстой портьеры на подоконник вместо подушечки и уютненько уселась на него. Мокрый промозглый ветер тряс полуголые деревья, листья опадали и тихо угасали на земле, потемнели даже стволы. Дождь лил не переставая.

По небу, подобно черным кленовым листьям, пронеслись еще две вороны. Они опустились на деревья перед домом. Летти смотрела на них с удивлением и меланхолией. Тут обнаружилось, что еще одна птица летит к нам. Она сражалась с ветром, пытаясь подняться выше, но вместо этого опускалась вниз.

— Вот твои четыре вороны, — сказал я.

Она не ответила, но продолжала пристально смотреть в окно. Птица героически сражалась. Ветер толкал ее в бок, трепал перья, хватал за крылья, швырял вниз. Птица упорно продолжала свой полет, теперь уж низко, словно в отчаянии. Мне было жаль ее. Двое ее подруг вспорхнули и полетели к ней, совсем как души, охотящиеся за телом, в которое они хотели бы вселиться. Только та первая ворона осталась на дереве, похожая на серый скелет.

— Лесли бы не мог сказать «никогда», — заметил я вскользь.

— Он понимает. — Она посмотрела печально, потом продолжила: — Лучше сказать «никогда», чем «когда-нибудь».

— Почему? — спросил я.

— О, я не знаю. «Когда-нибудь» звучит так нелепо.

В душе она была уверена, что Лесли придет… но теперь вдруг начала сомневаться: …все слишком усложнялось.

На кухне зазвенел колокольчик. Она спрыгнула с подоконника. Я пошел открывать дверь. На пороге стоял Лесли. Она радостно посмотрела на него, и он это заметил.

— К Елене пришло много народу. Я поступил ужасно грубо, покинув их, — сказал он тихо.