Тут она поднесла фонарь прямо к моему лицу и стала разглядывать его, словно картину.

— Ты сейчас похож на каторжника, которого привели на казнь, — проговорила она. — Глаза твои широко раскрыты, но в них лишь черная пустота.

— Я немного посплю, но постараюсь проснуться вовремя.

— Не надо оставаться здесь, — умоляющим голосом произнесла она.

— В лесу я не усну, — ответил я, и это мое сердце говорило за меня. — Я боюсь. Эти страшные звуки леса — лучше быть напуганным голосами людей и лаем собак. Принеси нож, и утром я уйду. Но сейчас один я не пойду.

— Они схватят тебя, — сказала она.

— Принеси нож, — настаивал я.

— Уходи же, — умоляла она.

— Нет. Не сейчас.

Она подняла фонарь, и его скудный свет выхватил из темноты наши лица. Слезы ее высохли, глаза излучали голубой свет. Я притянул ее к себе, зная, что она — моя.

— Я вернусь, — просто сказала она.

Она вышла, а я улегся, сложив руки, и заснул.

Я проснулся от того, что она яростно трясла меня.

— Мне снился сон, будто я погребен под большой кучей земли, которая как гора возвышалась надо мной, — пробормотал я, протирая глаза. Она накрыла меня плащом, дала охотничий нож, мешочек с едой и другие вещи, все я не запомнил. Затем она спрятала фонарь у себя под плащом.

— Пойдем, — сказала она, и я, как слепой, последовал за ней.

Когда я вышел в холодную пустоту, кто-то коснулся моего лица и волос.

— Кто тут? — закричал я, и она быстро схватила меня, призывая замолчать.

— Кто-то дотронулся до меня, — громко сказал я, словно был еще охвачен сном.

— Тише! — прошептала она. — Это всего лишь снег.

В доме залаяли собаки. Она проскользнула вперед, я двинулся за ней. Подойдя к замерзшему ручью в том месте, где был брод, она перебежала на другую сторону, но меня в одном месте лед не выдержал. Теперь до меня дошло, где я нахожусь. Быстрые холодные снежинки кололи мне лицо. В лесу же не было ни ветра, ни снега.

— Прислушайся, — сказал я, пытаясь сбросить с себя остатки сна, — внимательно прислушайся.

— Над головой я слышу шум, — ответила она, — словно на деревьях верещат огромные летучие мыши.

— Дай мне свою руку, — промолвил я.

Мы шли, и океан звуков окружал нас. Вдруг белое сияние возникло перед нами, и она громко вскрикнула.

— Держись, не выпускай моей руки, — приказал я, и мы пошли дальше по свежевыпавшему снегу. Но она то и дело в страхе оборачивалась.

— Не тяни назад мою руку, — сердито сказал я, — ты бередишь раны на моем плече.

Она затрусила рядом со мной, как олененок рядом с матерью.

— Мы пересечем долину и спустимся к ручью, — произнес я — он приведет нас в глубь леса, там мы присоединимся к беглым. В этой части леса волков не бывает, они обычно следуют по пятам за оленями.

Мы шли прямо в сторону большого красного зарева, вырисовывавшегося за снежной круговертью.

— Ах! — вскрикнула она и застыла в изумлении. Вдруг мне показалось, будто мы пересекли границу сказочного королевства и я перестал быть обычным человеком. Откуда я мог знать, что за глаза сверкали передо мной в снежной карусели, какие таинственные духи носились в воздухе? Так я стоял и ждал того, что должно произойти, и я забыл о ней, о том, что она рядом. Только духов я ощущал, духов, возникавших то тут, то там, и кружившихся вокруг меня в бешеном танце.

В это мгновение она обхватила меня, покрывая страстными поцелуями; собаки, люди, демоны — кто угодно мог бы наброситься на нас — нам было все равно. Сквозь круговерть снежинок мы двинулись в сторону призрака, манившего нас разноцветным сиянием. Перед нами возникла светящаяся дверь, искрящаяся снежной радугой. Ни я, ни Марта ничего подобного прежде не видели. Дверь испускала изумительные снопы красных искр. Мы стояли, пораженные.

— Это волшебство, — сказала она, придя в себя, — разве я могла такое представить? О нет!

Целые букеты голубого и красного пламени вспыхивали в наполненном снежинками воздухе.

— Сияние, словно свет маленького красного цветка, словно пурпур ягод шиповника на груди, — это знак богородицы.

Я сбросил плащ, положил мою ношу и взобрался на камень, повернувшись лицом к призраку. Удерживаясь на выступе, засыпаемый снегом, я потянулся вверх.

Рука моя приобрела красно-голубой оттенок, но я никак не ощущал материальности призрака. А свет, идущий от него был рядом, на моей руке, переливаясь, как крылья бабочки, всеми цветами радуги, он улетал в густой снежный вихрь. Я взобрался еще выше и встал на скользкий, круглый, как голова замерзшего человека, камень и еще дальше протянул руку. И тут я почувствовал жгучий холод. Я не мог отдернуть руку. Снизу Марта закричала мне, чтобы я спускался. Я нащупал что-то жесткое, точно выступающее ребро призрака, и вонзил нож. В красноте образовалась дыра, заглянув внутрь, я увидел внизу ангелов в белом с обращенными ко мне искаженными страхом лицами. У каждого из них было два лица, обрамленных кольцами волос. Мне стало страшно. Я схватился за сияющую красноту, плотность которой наконец ощутил, и рванул на себя. Холодный камень ушел у меня из-под ног, и я почувствовал, что падаю в снег.

Я быстро поднялся, и мы продолжили свой путь к ручью. Увидев гладкую ледяную дорожку, мы почувствовали облегчение. Ветер бушевал вокруг нас, сбивал с ног, снег облепил нас, но, пригибаясь, мы пробирались сквозь бурю. Я поддерживал Марту, которую, как птичку, бил свирепый ветер. Постепенно снега становилось все меньше, а ветра в лесу совсем не было. Я не ощущал ни холода, ни усталости. Только темнота тянулась вслед за нами, да полоска бледного лунного света бежала впереди нас. Но все же я ощущал это движение луны и деревьев, охваченных сумасшедшим вихрем, ощущал боль в плече и мою здоровую руку, удерживающую Марту. Я шел вслед за луной, потому что знал: там, где ручей вырывается из ледяного плена, находится пристанище тех, кто вне закона.

Вдруг она, не издав ни звука, упала. Я подхватил ее и вскарабкался на берег. Кругом шумели лиственницы, ветер завывал в их ветвях. Скоро я привел ее под сень деревьев. Там я положил ее, а сам наломал пушистых веток. Я прилег на наше сухое ложе и пристроил ее голову у себя на груди. И так мы провели ночь. Собою я закрывал ее от непогоды, и она лежала, как орешек под скорлупкой.

Наступило утро, и снова холод разбудил меня, я застонал. Но сердце мое согревала копна огненно-рыжих волос девушки, что лежала в моих объятиях. Я взглянул на нее, она поймала мой взгляд и улыбнулась. И снова возник страх. Будто попав в западню, она втянула голову в плечи.

— Нам нечем развести огонь, — сказал я.

— У тебя в мешочке кремень и огниво, и сухой трут, — ответила Марта.

— Боже тебя благослови, — произнес я.

Я наломал лиственных сучьев и там, где деревья, расступаясь, образовывали небольшую полянку, развел костер. Она оставалась на месте, не решаясь подойти ко мне ближе.

— Иди же, — позвал я, — поешь вместе со мной.

— Твое лицо, — вымолвила Марта, — оно испачкано кровью.

Я распахнул плащ.

— Ну, смелее, — опять позвал я, — ты вся дрожишь от холода.

Я набрал полную пригоршню снега и смыл с лица кровь, затем насухо вытерся краем плаща.

— Теперь, когда на моем лице нет крови, тебе нечего бояться. Иди же, сядь возле меня, и мы разделим трапезу.

Я отрезал ей ломоть замерзшего хлеба, и тут вдруг она повисла на мне, страстно целуя. Она упала, обхватив мои колени, и, прижавшись к ним грудью, зарыдала. Она лежала у моих ног, и разметавшиеся волосы еще одним костром полыхали возле меня. Как же удивляла меня эта женщина!

— Не надо, — прокричал я, и она подняла голову и снизу посмотрела на меня.

— Не надо, — я почувствовал, как слезы катятся по моим щекам.

Она положила голову мне на грудь, и мои слезы дождем оросили ее прекрасные волосы. Я вспомнил о кусочке цветного стекла, лежавшем у меня за пазухой, и извлек его на свет. Теперь он казался черным и невзрачным.

— Ах! — вырвалось у меня. — Это все магия.

— Камень черный?! — изумилась Марта.

— Прошлой ночью он излучал красный свет, — сказал я.

— Это магия, — ответила она.

— Пожалуй, выброшу я его, — сказал я, поднимая кусочек над головой, — выброшу — так будет лучше.

— Но он сияет! — воскликнула она, — сияет, как глаз ночного существа, как глаз волка, заглядывающего в дверь.

— Это все магия, — произнес я, — от него надо избавиться.

Но она схватила меня за руку и прокричала:

— Он сияет красным цветом!

— Это гелиотроп, кровавый камень, — ответил я, — он погубит нас, мы умрем страшной смертью.

— Дай мне его.

— На нем отпечаток крови.

— Дай скорее, — потребовала она.

— Это моя кровь.

— Дай! — хрипло приказала она.

— Это кусочек моей жизни.

— Дай мне его, — мольба слышалась в ее голосе.

И я сдался. Она схватила его, и улыбка расцвела на ее лице. Она улыбнулась, улыбнулась, глядя мне в глаза и протягивая руки. Я поймал ее губы, ее рот, ее снежно-белую шею. Она больше не боялась и лишь немного дрожала от счастья…

Заунывный звук вывел нас из полузабытья. Костер догорел, но лес опять наполнился призрачным сиянием. Наши широко раскрытые глаза слезились, но мы не могли оторвать их от вершин деревьев, светившихся таинственным светом. Звук приближался к нам, это были волки…»

— Хватит, — сказал викарий, внезапно поднимаясь, — они прожили долгую и счастливую жизнь.

— Нет, — задумчиво сказал я.

ТЕРЗАНИЕ ПЛОТИ

I

Дул ветер. Играя листвой серебристых тополей, он делал их похожими на высокие белые свечи. Небо было затянуто тучами. Временами в просветах проглядывало солнце, окрашивая все вокруг: поля ржи, рощи лимонных деревьев, виноградники — чудесным, загадочным цветом. Вдали, на фоне голубой полоски неба, сверкал в ярких лучах солнца кафедральный собор, вокруг которого теснились аккуратные домики небольшого городка под названием Метц.

На голой, сухой, как бы специально выжженной среди зеленых полей земле стояли бараки, в которых располагались казармы. Их крыши из рифленого железа были увиты яркой настурцией. По одну сторону бараков на узкой полоске земли находился огород с грядками столь любимого солдатами салата-латука. Позади бараков виднелся большой, окруженный колючей проволокой учебный полигон. В этот полуденный час казармы были пусты, койки подняты вверх, а сами солдаты, расположившись небольшими группками в тени лимонных деревьев, одурманивающий запах которых стоял в воздухе, ждали сигнала к началу учений. В стороне от других, на скамейке, усыпанной облетевшими лепестками, сидел Бахман, высокий, белокурый, приятной наружности юноша, и пытался сочинить очередное еженедельное послание матери. Его загорелая рука повисла над открыткой в ожидании подходящих слов, которые никак не приходили на ум. «Дорогая мама…» — это было все, что он пока смог написать. Немного поколебавшись, он продолжил: «Большое спасибо за письмо, которое я получил от тебя. Я чувствую себя хорошо. Сейчас начнутся учения по фортификации…» Дальше слова не шли, и юноша мучительно пытался придумать, что же еще написать. Перечитав написанное, он опять задумался, пытаясь выудить слова из своего подсознания, но все было напрасно.

В облике этого усердного молодого человека было что-то девичье. Возможно, такое впечатление складывалось из-за его хорошенького бледного личика с едва заметным пушком на месте будущих усов, его стройной, гибкой фигуры, а главное — из-за той робости, которая читалась в его голубых глазах. И в то же время было заметно, что он старается выглядеть взрослым и независимым и гордится тем, что проходит службу в армии.

Так и не найдя нужных слов, Бахман сунул открытку в карман и подошел к группе солдат, растянувшихся на земле и перебрасывающихся веселыми шутками под взрывы громкого хохота. Юноша встал в сторонке, наблюдая за ними. Он как бы был и вместе с ними, и в то же время сам по себе. Что-то подсознательно мешало ему присоединиться к товарищам.

Вышел сержант и отдал команду строиться. Это был человек лет сорока, крепкого телосложения. Его голова словно утопала в широких плечах, квадратная челюсть выдавалась вперед, придавая ему агрессивный вид. На лице, распухшем от беспробудного пьянства, как угли, сверкали маленькие глазки.

Грубым, похожим на лай голосом он отдал очередную команду, и отряд двинулся вперед, чеканя шаг и поднимая облака пыли. Отряд шел колонной по четыре, в одном из рядов шагал Бахман, страдая от жары. Зажатый движущимися телами товарищей, он краем глаза видел покрытые дорожной пылью молодые побеги виноградных лоз, головки маков, мелькающие в высокой траве, залитые солнцем поля, омытые свежим воздухом, и полоску яркого голубого неба на горизонте. Но все это не радовало юношу. Чувство беспокойства, граничащее с паникой, поднималось из недр его души.