Эльвира Барякина - Белый Шанхай

Клим боялся, что Нина скажет, что никакого «мы» нет и не может быть, но она промолчала, и, немного взбодрившись, он принялся расписывать, что им надо сделать, чтобы пережить несчастье. Это было сродни заклинаниям, проговариваемым вслух: «Все будет хорошо… все встанет на свои места…»

Нина посмотрела на него измученным взглядом.

— Тебе без разницы — что один ребенок, что другой, но зачем мне это высказывать? Особенно сейчас?

Клим опешил:

— Я пытаюсь тебе помочь!

— Вот именно. — Нина высвободилась из его рук. — Это не твое горе… Ты не со мной, а там же, где и все остальные — сбоку припека. Ты бы никогда не подсунул мне китайскую девчонку, если бы считал Катю своей дочерью. Ты смотрел на нее как на мою игрушку: ведь и правда, какая разница, с какой куклой возиться? Одна сломалась — найдем другую.

— Да будь же справедлива! — начал Клим. — Я люблю тебя…

— Черта с два! — гневно перебила его Нина. — Ты не принимаешь меня — точно так же, как ты не принимал Катю. Я для тебя всего лишь самка, которую жалко отдать другому!

У Клима все оборвалось внутри.

— А я для тебя кто? Временно исполняющий обязанности Даниэля Бернара? Если бы он не бросил тебя, ты бы меня и на порог не пустила!

Скандал получился отвратительный, безумный и бессмысленный. Они орали друг на друга, уже никого и ничего не стесняясь.

— Ты хочешь, чтобы я любил тебя не как самку, а как жену? — усмехался Клим. — Извини, дорогая моя, но для этого тебя надо хоть немного уважать.

Нина не оставалась в долгу:

— На тебя как проклятие наложили: к чему ты ни прикоснешься, все превращается в какую-то дрянь. Жена у тебя становится шлюхой, ребенок — бастардом… Ты даже свою Аду не смог сделать счастливой!

— Можешь не беспокоиться, к тебе я не буду прикасаться!

Все было выплеснуто наружу: они лупили по самому больному — так, что живого места не оставалось.

Клим решительно направляясь в детскую:

— Если тебе не нужен ребенок, я его заберу. Живи, как знаешь.

Нина встала у него на пути:

— Убирайся отсюда и не смей возвращаться!

Клим вышел на улицу и долго смотрел на светящиеся окна Нининого дома. В душе царил темный хаос: вместо того, чтобы утешать друг друга, они наговорили такого, что уже никогда не простится.

Нина была права: Клим давно разучился смотреть на нее любящими глазами. Она ждала душевного тепла, а он был не в состоянии его дать; она негодовала, а он еще больше замыкался.

Раньше Климу казалось, что однажды они выберутся из этого порочного круга — по крайней мере, попытаются… Но смерть Кати все перечеркнула, и китайская девочка не могла тут помочь.

«Моя будет! — упрямо повторял Клим, шагая домой. — Раз не сумел полюбить своего ребенка, значит, буду любить ничейного».

Отчаяние постепенно перерастало в ярость. Уайер проехался по судьбе Клима и раскрошил ее — не потому, что желал ему зла (он вообще не думал о Климе), а потому что комиссар полиции Международного поселения привык решать вопросы силой. Он считал, что ему все позволено, а если при этом пострадают какие-то беспаспортные иммигранты — ну и черт с ними! В конце концов их никто не звал в Шанхай.

«Бог мне свидетель, я его достану! — мрачно думал Клим. — Не помогут ни должности, ни регалии».

В тот вечер, когда Клим отправился за керосином, Ада пересказала Нине сплетни, услышанные от слуг в доме Бернаров.

В юности Эдна и Тамара были лучшими подругами и их обеих угораздило влюбиться в Даниэля, который только-только приехал в Шанхай из Европы. Он сделал предложение Эдне, но слуги подозревали, что Даниэль польстился на связи ее отца, а не на нее саму.

Миссис Бернар знала, что ее муж время от времени наведывается в заведения с дурной славой, но ни разу не упрекнула его. Она не могла запретить ему таскаться по борделям и мстила за свое унижение не мужу, а проституткам — именно этим объяснялось ее упорство в борьбе с пороком.

Когда ей доложили, что у Даниэля появилась любовница, которая к тому же забеременела от него, Эдна чуть с ума не сошла от горя.

— Вы бы знали, Нина Васильевна, как она вас ненавидит! — вздохнула Ада. — Наша хозяйка думает, что вы роковая женщина.

— Это я-то роковая? — усмехнулась Нина. — Да я точно такая же дура-баба, как и твоя Эдна. Только в отличие от нее у меня нет ни денег, ни влиятельного папаши, готового за меня постоять.

Теперь Нина не сомневалась, что ее знакомство с Даниэлем Бернаром было не случайным. Тамара так и не простила бывшую подругу — и это несмотря на то, что ее собственный брак сложился намного удачнее. Скорее всего, и слухи о незаконнорожденном ребенке распустила именно она. Впрочем, вряд ли Тамара думала, что ее игра зайдет слишком далеко: она просто страдала от скуки и развлекалась, как могла.

Как бы Нине хотелось бросить ей в лицо: «Это вы погубили мою дочь!», но она не могла позволить себе даже такую малость. Ее дом принадлежал Олманам: куда она могла переехать оттуда? К Климу и его Адочке?

К тому же Тони пообещал Нине вернуть деньги, конфискованные полицией, а в случае ссоры с Олманами об этой сумме можно было забыть.

Когда Тамара в очередной раз позвонила, Нина сказала, что не может прийти к ней в гости:

— Я удочерила китайскую девочку, найденную на помойке, и если я приду к вам с ней да еще начну кормить ее грудью, люди бог весть что о вас подумают.

— Зачем вы это сделали?! — ахнула Тамара. — От вас теперь все отвернутся! Вы бы еще мартышку удочерили!

— Поздно, я уже осквернилась, — с тайным злорадством ответила Нина.

Все-таки от маленькой китаянки была несомненная польза: она помогла Нине вырваться из-под опеки Тамары и в то же время не рассориться с ней.

Несколько месяцев дело об убийстве Кати Роговой и ее няни перекладывали с одного канцелярского стола на другой, после чего следователь заявил, что подозреваемый скрылся на китайской территории и найти его невозможно.

Нина пыталась утешать себя мыслью, что почти все женщины сталкиваются со смертью детей: кто перенес выкидыш, кто аборт, кто гибель ребенка. Но легче от этого не становилось: каждую ночь Нине снилась ее родная дочка, а утром ей приходилось брать на руки Китти — именно так Клим назвал их найденыша.

Знакомые считали, что Нина сошла с ума, удочерив маленькую китаянку. Ведь заранее известно, что ее ждет очень непростая судьба: цветного ребенка никогда не возьмут в хорошую школу для белых детей и не позовут на праздник в приличном доме. Китти всю жизнь будет ходить как зебра в конском табуне: в китайское общество ей не влиться (с такими-то родителями!), а белые ее не примут.

Но Нина сразу поняла, что если она откажется от Китти, то потеряет Клима и останется совсем одна. Спорить с ним по поводу найденыша было бесполезно. Нина видела в его глазах знакомую одержимость: в самые трудные минуты Клим вдруг принимал решения, резко менявшие его судьбу, и уже ничто не могло свернуть его с намеченного пути. Так много лет назад он поссорился с отцом и сбежал из дома, отказавшись от родительских денег и положения в обществе; так из-за Нины он остался в революционной России. Все это обошлось ему очень дорого, но у Клима были свои взгляды на правильное и неправильное.

Хоть Нина и велела ему не возвращаться, он по-прежнему приходил к ней, приносил деньги и подменял ее, чтобы дать ей выспаться. Но при этом он смотрел на нее так, будто она была всего лишь кормилицей его дочки. Климу так было проще: он лишил свою любовь права голоса и надел на нее смирительную рубашку, как на опасного сумасшедшего, которого нельзя выпускать на свободу.

Нина с Климом поменялись ролями: теперь она тайком ревновала его к ребенку и выполняла родительский долг без всякой охоты и увлечения, а Клим напротив вел себя так, будто для него в целом свете не было никого дороже Китти.

Самым оскорбительным было то, что он больше не претендовал на Нину.

«Клим так и будет навещать меня время от времени? — в смятении думала она. — Или он считает, что Китти вырастет и во мне отпадет всякая надобность? Я не отдам ему ребенка — пусть даже не мечтает».

Записная книжка «Доходы и расходы»

Ада каждый день пытается убедить меня, я напрасно трачу силы на Китти и из моей приемной дочки все равно ничего хорошего не вырастет.

В ответ я говорю Аде, что она просто ревнует: «Обидно, когда твои мечты сбываются у других? Извини, но я не могу удочерить девушку, которая лезла ко мне с поцелуями». От этих намеков Ада зеленеет и начинает ругаться, используя богатый словарный запас такси-гёрл.

Ада ничего не понимает в детях. Китти превратилась в прелестного малыша: у нее круглое лицо с черными, как смородины, глазами, носом-кнопкой и нерезко очерченными бровями, похожими на маленькие тучки. Недавно у нее прорезались два нижних зуба, и она применяет их на всем, до чего может дотянуться — начиная с собственной ноги и кончая счетом за электричество, который Нина забыла на стуле.

Странно думать о том, что когда-то меня заботил вопрос кровного родства с ребенком. Это совсем неважно! Китти излучает счастье, как лампочка — свет, постоянно смешит меня и сама заливается хохотом. Англичане называют младенцев «bundle of joy» — «сверток с радостью» — и это лучшее описание для моей дочки.

Нина тоже не смогла устоять перед обаянием Китти — а ведь поначалу ей было тошно смотреть в ее сторону. Теперь она поет ей песенки, учит есть кашу за маму и папу и заводит с ней уморительные беседы:

— Это что за девочка? А где она была сегодня? Ходила с мамой нанимать грузчиков, чтобы они нам мебель передвинули.

Китти внимательно смотрит на Нину и на каждый вопрос отвечает громким «А-а-а…» со всевозможными интонациями — от вопросительных до восторженных. Посмотреть на это представление сбегается вся прислуга.

Если мы с Ниной на удивление быстро сроднились с Китти, то наши собственные отношения далеко не так безоблачны. Мы как будто живем в кинофильме: все вокруг черно-белое, а герои с толстым слоем грима на лицах не могут поговорить друг с другом по техническим причинам.

Картина у нас получается в жанре вестерна, столь милого сердцу шанхайских зрителей: прекрасная дама попала в беду, а ковбой-одиночка поклялся за нее отомстить.

Не спрашивайте, на кой черт ему это надо, — он и сам этого не знает. Его месть ничего не исправит и не поможет прекрасной даме, но ковбой не в состоянии терпеть наглые выходки злого шерифа: извините, но негодяй должен быть наказан.

Уайер живет в Шанхае на правах подданного Великобритании, а я — на птичьих правах. Ему все можно, мне ничего нельзя — даже требовать правосудия. Но зато я могу писать довольно ехидные статьи и публиковать их в китайских студенческих газетах, где материалы о злоупотреблениях белых чиновников принимаются на ура. Нина сказала, что я уничтожаю все, к чему прикасаюсь, — вот и проверим ее теорию на капитане Уайере!

Я стал большим специалистом по его биографии. Оказалось, что в молодости Уайер жил в Лондоне, но его «сшанхаили» оттуда. В те далекие времена из-за страха перед экзотическими болезнями никто не хотел ехать в Китай, и матросов на торговые суда набирали так: напоят парня в кабаке и силком привезут на корабль — а там жалуйся Господу Богу, если хочешь.

Прибыв в Шанхай, юный Уайер сбежал от торговцев и записался в местный отряд самообороны, из которого впоследствии выросла полиция Международного поселения. Поначалу он торговал опиумом, потом стал прикрывать чужие сделки, а когда опиум запретили, сам же стал «бороться» с его распространением.

Я искренне удивляюсь тому, что происходит в мозгу этого господина: почему он гадит там, где ест? Допустим, Уайеру плевать на город, которому он служит: он планирует выйти в отставку и вернуться в Лондон. Но тут, в Шанхае, останется его дочь — неужели он хочет, чтобы Эдна жила среди наркоманов, взяточников и бандитов? Или он вовсе об этом не думает?

Чтобы «опозорить» капитана Уайера ничего не надо выдумывать: достаточно записать его собственную речь на каком-нибудь банкете и отдать ее китайским студентам на перевод:

«Империализм несет отсталым народам современную науку и учение Христа. Мы применяем к китайцам силу, ибо они не желают добровольно отказываться от невежества и антисанитарии. Почему цена китайской жизни — два медяка? Потому что она на самом деле столько стоит. Простой кули ничего не умеет делать, он заменяем, и если его прибьют, все только вздохнут с облегчением: слава Богу, место освободилось!»