Эльвира Барякина - Белый Шанхай

Достав из кармана монету, Клим положил ее на край стакана со свечой. На аверсе были изображены феникс и дракон — символы счастливого союза инь и ян, женского и мужского начала.

Немного подождав, Клим столкнул нагревшуюся монету себе на ладонь: боль была такой, будто кисть пробили ножом. Прикрыв глаза, Клим терпел ее, отбывая заслуженное наказание. Пусть останется шрам на память.

Послышались шаги, и в бар влетел взволнованный Тони Олман.

— Мистер Рогов! Как хорошо, что я вас застал! У меня только что был Дон Фернандо: он сказал, что солдаты Собачьего Мяса арестовали Нину и отвезли ее в нанкинскую тюрьму.

Клим вздрогнул, и монета, звеня, покатилась по барной стойке.

— Кажется, вашу жену подозревают в помощи коммунистам, — добавил Тони. — Я уже ничего не понимаю! Как Нина оказалась в Нанкине?

— Я ее отговаривал, но она все равно поехала. — Клим замолчал, пытаясь собраться с мыслями. — Вы поедете со мной в Нанкин?

— Сейчас там войска Собачьего Мяса, а они вконец озверели с голодухи и отчаяния. Но, с другой стороны, Янцзы патрулируют британские корабли…

— Вы поедете со мной? — с усилием повторил Клим.

Тони развел руками:

— Тамара меня не простит, если я брошу Нину в беде. Да я и сам себя не прощу.

Состав до Нанкина отправлялся в одиннадцать ночи. Клим и Тони взяли купе на двоих, но на одном из полустанков в поезд набились сотни солдат и кули, ехавших возводить укрепления.

Вагон тут же наполнился запахом чеснока, пота и дешевых папирос; чистенькая уборная за тридцать минут была совершенно загажена. Теперь, чтобы добраться до нее, надо было перешагивать через наваленные на пол мотыги и уснувших людей.

Купе Клима и Тони заняли шестеро вооруженных солдат. Рассевшись на диванах, они принялись давить вшей в складках рубах и играть на пальцах в «Камень, ножницы, бумагу». Каждые несколько минут дверь с грохотом отлетала в сторону, и в проеме появлялись разносчики с горячим чаем, арбузными семечками и зелеными ломтиками маринованных яиц.

Протестовать не имело смысла. Клим с бешенством смотрел, как солдаты жрали, смачно рыгали и плевали на пол. Один из них спал с открытым ртом, другой, нимало не стесняясь, достал из мешка спиртовку и спичечную коробку с опиумом. Насадив комок грязно-коричневой смолы на шильце, он слегка подпалил его на огне, а потом переложил в трубку, которая тут же пошла по кругу.

Тони поднял раму, чтобы свежий ветер хоть немного проветрил купе. Стучали колеса, за окном проносились искры из паровозной трубы, пахло угольной гарью. Вскоре солдаты захрапели, неловко положив головы куда придется, а Клим все смотрел на трепещущую закопченную занавеску и думал о Нине.

Перед отъездом он встретился с Фернандо. По словам Дона, Нина ехала в Ухань к своему любовнику, но солдаты остановили ее пароход, разграбили багаж, а пассажиров сдали властям.

— Она, конечно, первостепенная стерва, но мне ее все равно жалко, — сказал Дон. — Я заплачу Тони Олману, чтобы он вытащил вашу Нину из тюрьмы, — пусть это мне зачтется на том свете.

Когда Дон Фернандо услышал, что Клим тоже собрался в Нанкин, с ним чуть припадка не было.

— Куда тебя несет?! — орал он. — Тебе мало того, что она разбила твое сердце?

Действительно, ради чего надо было трястись в переполненном вагоне, слушать солдатский храп и опасливо коситься на винтовку в руках спящего парнишки? Она заряжена? Нет? Ее ствол был направлен прямо на Клима.

«Можно сколько угодно геройствовать: награды в любом случае не будет, — думал Клим. — Если я и спасу Нину, то не для себя и не для Китти, а для Даниэля Бернара».

Впрочем, глупо было задаваться вопросом «Что я с этого получу?» Клим уже получил десять лет страстной любви — а это не так мало.

В семь утра поезд подкатил к пригороду Нанкина, где располагались вокзал, порт и торговые предприятия. Наняв велорикшу, Клим и Тони направились в город.

Когда-то Нанкин был одной из величайших столиц мира, но пятьсот лет назад императорский двор перебрался в Пекин, и город постепенно пришел в упадок. От двухмиллионного населения осталось двести тысяч; на месте бывших кварталов темнели голые поля и шелестели бамбуковые рощи. Древние каналы давно высохли, и поперек улиц возвышались каменные мосты со скульптурами львов, давно истребленных в Китае. Однако величественная городская стена, самая протяженная в мире, все еще стояла, почти нетронутая временем, и на ее сторожевых башнях развевались цветастые флаги.

Тони увидел колонну арестантов с деревянными колодками на шеях и начал рассказывать Климу о том, что китайцы делают со своими преступниками. Многие казни были официально отменены, но судьи до сих пор развлекали и запугивали народ публичными экзекуциями — от закапывания живьем до срезания мяса по кусочку, пока не обнажатся кости.

Клим и слушал и не слушал. Зрение, слух и обоняние выхватывали ничтожные детали: Тони засмеялся, и от его верхних зубов к нижним протянулась ниточка слюны; из открытого окна послышался звук упавшей кастрюли; из корзины в ногах донесся нестерпимый запах копченой колбасы. Это была тюремная передача: по совету Тони Клим взял для жены продукты, теплое шерстяное одеяло, чулки, средство от клопов, англо-китайский разговорник и дезинфицирующее средство… Господи, как все это было неприменимо к Нине!

— А еще преступников сажают в бамбуковые клетки… — продолжал Олман, совсем забыв, кому и что он говорит.

— Заткнитесь, Христа ради! — рявкнул на него Клим и так стиснул руку Тони, что тот взвыл.

Начальник городской тюрьмы объяснил, что пароход «Память Ленина» был затоплен посреди Янцзы, команду в кандалах посадили в яму, а Фаню Бородину и ее сообщников уже отправили в Пекин.

— Ну что ж, здесь нам делать нечего, — сказал Тони, выйдя на улицу. — Поехали домой.

Клим молчал всю дорогу до вокзала. Молчал, пока Тони без толку бегал от кассы к кассе: железнодорожные служащие внезапно забастовали и все было закрыто. Молчал в порту, глядя на присыпанные снегом холмы и серые громады военных кораблей. Небо было низким — будто на землю упало мягкое войлочное одеяло.

— Кажется, мы тут застряли, — проворчал Тони. — Следующий рейс до Шанхая будет только послезавтра.

Единственный на весь город европейский отель оказался занят офицерами кавалерийского полка. В китайских гостиницах и подавно не было мест — все заполонили беженцы.

Тони и Клим вернулись в тюрьму и попросили начальника приютить их. Тот удивился, но все-таки выделил им камеру с печкой и даже без клопов.

— Здесь безопаснее, чем в гостинице, — сказал Тони и, осекшись на полуслове, участливо заглянул Климу в глаза: — Как вы?

Тот отер ладонями лицо.

— Ничего. Все в порядке.

Они поужинали припасами из корзины, Тони лег и сразу захрапел, а Клим еще долго не мог уснуть.

Странное это чувство, когда самое дорогое, что у тебя есть, в глазах остальных не стоит ни гроша.

Странное это чувство, когда ты вдруг осознаешь, что у тебя самое дорогое, — так ощущают внезапную нехватку воздуха.

Раньше, когда Нина уходила, когда Клим сам уходил, всегда имелся подстрочник: я могу вернуть и вернуться. Сейчас — беспомощность раненного в живот. Болевой шок, острое понимание, что из тебя вырвали кусок плоти и это необратимо. Учись, дорогой мой, жить с ампутированной сердцевиной.

Утром Клим и Тони проснулись, услышав ружейные выстрелы. Олман в одних кальсонах вылетел в коридор:

— Что случилось?!

Навстречу ему бежал начальник тюрьмы.

— Не выходите на улицу! — вопил он. Глаза его были полны ужаса. — Солдаты НРА ворвались в город!

Каждый день в Шанхай прибывали все новые и новые суда с подкреплениями, и в заведении Марты гульба шла круглосуточно. Хозяйка вычисляла наиболее состоятельных гостей и «по секрету» сообщала им, что ночью в в «Гавану» приходит девушка в маске — платья все заграничные, из Европы, в ушах — бриллианты. А как танцует — умереть можно!

— И кто она? — заинтересованно спрашивал клиент.

— Аристократка! Даму из общества всегда по манерам видно. Она, представьте, сама выбирает себе мужчину.

— Неужели?

— Истинная правда! И уж если выберет — тому счастье. Танцует с ним, заказывает шампанского, а потом они уходят наверх… У богатых, знаете ли, свои причуды. Она никому не говорит своего имени, и мы зовем ее Мессалина — как римскую императрицу, которая из озорства переодевалась в проститутку.

Клиенты были уверены, что мадам нарочно придумала эту историю, но все равно приходили посмотреть на девушку в маске. Она появлялась в полночь: бледная, с кроваво-красными губами и в платье с разрезом до середины бедра. За ней следовал негр в тюрбане и с кривой саблей в ножнах.

Оркестр замолкал, и все взгляды устремлялись на Мессалину. Наконец она протягивала руку растерявшемуся счастливчику:

— Добрый вечер!

Марта ревниво оберегала тайну Мессалины: такси-гёрл и обслуге строго-настрого запрещалось знакомиться с ней. Клиентов тоже предупреждали: если кто попытается сорвать с нее маску — тому голова с плеч. Когда незнакомка запиралась с клиентом в номере, у дверей вставал ее телохранитель с обнаженной саблей в руках.

Перед рассветом Мессалина исчезала, а Марта запирала в сейф мятые купюры. Внезапный отъезд Бэтти принес ей немалые убытки, и она больше не хотела рисковать. Девушка в маске — это было гениальное изобретение: если она выскочит замуж или, не дай бог, вскроет себе вены, ее всегда можно заменить другой барышней.

Когда НРА приблизилась к Шанхаю, красногвардейцы подняли мятеж и заняли районы вокруг Северного вокзала. Губернатор бежал, дорога на город была открыта, однако солдаты Чан Кайши почему-то не спешили на помощь восставшим.

В «Гаване» всю ночь обсуждали тайные намерения южан, но разобраться что к чему было невозможно.

Наконец гости разошлись, и Марта с Адой отправились наверх, в хозяйский кабинет. Марта включила настольную лампу и принялась отсчитывать Аде гонорар:

— Двадцать, тридцать, сорок…

Пухлые руки ловко раскладывали купюры портретами вверх.

— Я не понимаю, о чем думают наши мужчины, — ворчала хозяйка. — В городе восстание, враг у ворот, зато половина иностранных офицеров гуляла сегодня по борделям. Я, конечно, ничего не имею против, но…

Она не договорила: послышался мощный раскат, и во всем квартале зазвенели стекла.

— Это бронепоезд «Великая стена»! — ахнула Марта, с тревогой глядя в окно. — Он сейчас ходит в районе Северного вокзала.

Побледневшая Ада сгребла деньги в сумку и торопливо застегнула пальто.

— Мне надо идти!

— Куда? Вернись! — крикнула ей вслед Марта, но та уже выскочила из дома.

Несмотря на ранний час, улица была запружена народом. Свистели полицейские, мимо мчали пожарные машины. Полнеба загораживало огромное облако дыма.

Ада заметила свободную коляску рикши.

— Мне надо к Северному вокзалу!

Кули покачал головой:

— У вокзала стреляют — туда даже военные не суются.

Ада кинулась к прохожему, ведущему за руль велосипед.

— Продайте мне его! Сколько вы хотите?

Заплатив за ржавую рухлядь пятьдесят долларов, она — как была в нарядном платье, меховом жакете и ботинках на каблуках — села в седло и помчалась вдоль по улице.

Командование велело передвинуть бронепоезд в направлении Нанкина, но оказалось, что в десяти милях от города пути разобраны, а насыпь срыта.

«Великой стене» пришлось дать задний ход, и когда красногвардейцы обстреляли ее, полковник Котляров приказал ответить артиллерийским огнем. Тяжелые орудия разнесли сотни лачуг, а начавшийся пожар довершил дело. Вскоре вдоль железнодорожного полотна остались лишь обгорелые руины.

Вернувшись на Северный вокзал, Котляров созвал офицеров в штабной вагон:

— В китайском городе резня и грабеж. Красногвардейцы захватили полицейские участки и оцепили кварталы вокруг вокзала. Подкреплений не будет, а отступать нам некуда: пути разобраны и спереди, и сзади.

Офицеры склонились над китайской картой, где поверх иероглифов были написаны русские названия предместий.

— Днем красногвардейцы вряд ли осмелятся атаковать, — сказал Феликс Родионов. — А ночью устроят тут ад с припеком и будут ждать, пока у нас кончатся боеприпасы.